вместе – они значат свободу.

придти домой с тем чувством, что ты потерян, – было самым худшим. слоняться по тёмной квартире, смотреть на шторы, свою комнату, зайти в ванну и увидеть свое отражение – было невыносимо. слезы лились ручьём, и Бён в немой истерике слонялся по родному дому. тело ломало, резало, с каждым новым потоком слёз осознание, что он всё потерял. ещё никогда не приходилось чувствовать такую тоску, такую боль, несравнимую с тем, когда родители, узнав о его ориентации, со скандалом выставили его вещи за дверь. наверно, это было не так плохо, как сейчас. потерять тех, кто не ценил и не любил тебя таким, какой ты есть – легче, чем потерять тех, кто принимал тебя таким, каким ты родился. это было в тысячу раз больнее. это ощущалось как пуля в лоб. как вырванное из груди сердце. и дыра эта останется шрамом на груди, кажется, навсегда. казалось, что он всего этого вовсе не заслужил. не заслужил того, что постоянно лишается хотя бы единственного, хоть и совершенно не простого шанса стать просто счастливым. просто побыть хотя бы нужным кому-то. быть любимым кем-то. теперь у него ничего нет. теперь ему правда нечего терять. теперь пустота, заполонившая его тело, управляла им самим. единственное, чем он дорожил в эти секунды – временем. потому что он тратит слишком много минут на то, чтобы пожалеть себя. всегда тратил. и всегда жалел. и последним рычагом к невозврату стали его руки. руки, покрытые рунами, которые так нравятся Николасу. и та истерика, которая не отпускала его уже по меньшей мере пол часа, заставила его совершить необратимый шаг к полному хаосу. руки чесались с неимоверной силой, и он ногтями из раза в раз проводил по чёртовым забитым под кожу рисункам. из раза в раз, прохаживая уже который круг по квартире. его руки превратились в исполосанное собственными ногтями месиво. они горели, ныли и с каждой новой царапиной чесались ещё больше. и Ыйджу уже не мог остановится, из раза в раз делая новую полосу с такой силой, будто желал сорвать с себя кожу вместе с рисунком. Ыйджу не знает, в какой момент ему стало настолько больно, что первое, за что он схватился – был стакан на кухне. и он первым полетел в стену, разлетаясь на мелкие осколки по всей комнате. за стаканом полетели чашки, тарелки, еда. всё, что стояло на столе. он сметал всё руками, выл, плакал. его руки, кажется, уже были в собственной крови и глубоких рваных полосах от собственных ногтей. он пачкал кровавыми отпечатками белые стены, снова истерил, кричал и плакал. он шёл по коридору, по осколкам, срывал одежду с вешалок, бросался сумками, срывал шторки, отделяющие кухню от коридора. выкидывал всё в общую массу мусора. дошёл до ванной, выкинул оттуда пластиковый стакан с зубной щёткой и пастой. запачкал кровавыми руками зеркало. как и своё заплаканное лицо. наверняка, на его крики могли сойтись соседи, но даже им было всё равно. всё равно, что он медленно умирает в стенах собственной квартиры. его комната, чистая, вскоре превратилась в гору стекла и мусора. он срывал ненавистные плакаты, уронил стеллаж и всё содержимое с грохотом выпало на пол, разбиваясь о него. ноги были в порезах от осколков, разлетевшихся от тарелок и кружек. его голова гудела, болела и, кажется, раскалывалась, прямо как те злосчастные стаканы. руки болели и чесались ещё больше, кажется, на них не останется ничего. ни рун, ни живого места. на нём не останется живого места. он ненавидел себя сейчас. в данную секунду. ненавидел, потому что все снова бросили его. из-за него самого. потому что он вновь, поддавшись своим чувствам, отдалился от семьи. а путы дьявола искушения лишили его семьи. ему никогда не стать счастливым, пока он жив. никогда не стать ближе к Богу, пока он трезв. он уронил стоящий стул, превратил свою комнату в гору ненужного мусора. в свалку. превратил её в место, в котором похоронил самого себя уже дважды. он шагал по разбитой квартире, осколкам и каплям собственной крови, что стекали с рук на ковёр и пол. он ударялся лбом о стену уже второй раз, снова выл, от боли, душевной и физической. умудрился в новом порыве истерики оторвать деревянный дверной косяк, оставляя на его месте лишь голую бетонную стену. и с каждым разом он всё больше пачкал всё в крови. он вновь пробрался на кухню. туда, откуда всё началось. где всё, что ранее неподвижно стояло на столе, было разбито и минным полем разбросано по полу. он перешагивал осколки, но ему не помогало. отпечатки его стоп оставляли кровавые пятна. он силой открыл шкафчик, больными руками вытаскивая оттуда многочисленные пластиковые контейнеры с сухими травяными чаями. и не только чаями. он грубо вытащил контейнер и кинул его на стол. терроризировать его взглядом и не плакать было невозможно. он все два года придерживался того, что никогда не сорвётся. никогда не навредит своему здоровью. потому что всё было хорошо. никогда не было необходимости уйти от реальности настолько гадким и мерзким способом. никогда не было потребности опуститься на дно, запустить этот сладкий яд в свою кровь и позволить порошку отвлечь разум и сердце от того страдания и боли, которое они переживали сейчас. уход от реальности – удел слабых. и Ыйджу считал себя слабым прямо сейчас. он сжимал в руке столешницу и рыдал навзрыд. он никогда не думал, что ему придётся это сделать. но ему это впервые было настолько необходимо. настолько ему хотелось получить ответ. "за что?" "почему именно я?" руки сами насыпали белоснежный песок, и решиться было настолько трудно, что Ыйджу, просто закрывая глаза совершил самый необдуманный поступок в своей жизни. нос зудел, хотелось чихнуть, но он лишь запрокинул голову назад и вдохнул по сильнее. через пару секунд его начало мутить. ноги сами унесли его на балкон. он упал на колени, вновь ударился лбом об стенку. и застыл в немом рыдании, чувствуя, как плывёт картина перед глазами радужными полосами. в ушах просто шум, заполонивший голову и пьяное чувство пола, уходящего из под ног. убегающего от него в неизвестность. но лишь за одно он мог себя корить. за то что не мог полностью голову отключить. и снова крутилось одно имя. он ненавидел его. и любил. какого-то чёрта продолжал его любить. он ненавидел себя за то, что не может от него отказаться. за то, что не мог попросту его забыть за то, что он сделал с ним. а ведь он сейчас здесь из-за него. из-за того, что он полез в его голову, даже не спросив, хотел ли этого Ыйджу. нужно ли это было ему. будет ли ему так лучше? но он так плотно засел в голове. его голос, его касания, поцелуи везде. отказаться от мыслей о нём даже через ненависть было невозможно. но возможно отказаться от себя. его ладони вновь оставили красные протяжные следы на стене балкона. он сидел напротяжении десяти минут, уже не плакал, просто смотрел в одну точку, наблюдал, как его разум медленно поглощает долбанный порошок, которому Бён добровольно отдал над ним власть. наблюдал за тем, как его организм не сопротивляется надвигающейся галлюцинации. и этой галлюцинацией был голос. голос, говорящий, что всё будет хорошо. но этот голос был самым родным и самым что ни на есть настоящим. любимым. желанным. через ненависть желанным. тем, в котором Ыйджу сейчас нуждался и пытался отрицать это через душевную боль и по прежнему разломанное напополам слабое сердце. это был голос Николаса. Бён спохватился, поднял голову, но никого не увидел. и его голос пропал. но Ыйджу было этого мало. хотелось снова и снова слышать его. хотелось услышать чужого прощения. хотелось именно от него услышать, почему Бён страдает. и чем он это заслужил. именно это Николас имел ввиду, когда сказал "так будет лучше"? но было ли в самом деле лучше? он на больных окровавленных ногах вновь вернулся в кухню, вновь повторил злосчастные действия. снова дрожащими руками рассыпал порошка. слышал его голос, пока не вырубился, упав лицом на стол, продолжая корчиться в слезах. и надеяться, что он не очнётся. больше никогда.