Гадюка

      Вообще-то — он не верит Черной Бороде.       Неверение пульсирует в голове в такт визжащей боли, пока он собирает себя по кусочками посреди своей каюты, которая больше не кажется безопасной — и не кажется "своей". Оно пульсирует и пока он обматывает ногу лоскутами, плотно и крепко, пульсирует, пока он ковыляет наверх, на палубу, пульсирует, пока его выворачивает за борт: от боли, омерзения и — неверения.       На этом проклятом шлюпе не умирают — Иззи думает, что это его Чистилище, и оно чисто от такой бренности, как смерть.       Черная Борода облачается в траур.       Иззи ковыляет за ним, как трехлапый щенок, трость — клюка — отстукивает траурный марш, Иззи идет, не до конца уверенный, по чему именно они несут скорбь. Ветер свистит в парусах Зловещим аккомпониментом.       На Мести тихо.       Иззи кажется, что за стенами шуршит.       Черная Борода шатается от борта к борту, припадает на калеченое колено сильнее, чем за последние пятнадцать лет, справляет нужду не озаботившись даже дойти до гальюна, прямо с квартердека, и палит во все стороны, но он все еще не убивает.       С разницей в один день они встречают торговый шлюп и здоровую шхуну, и даже сейчас вся грязная работа опять лежит на Иззи. Это смешно — их четверо, и Иззи добивает раненых буквально десятками. Ярость Черной Бороды дает ему небывалую мощь, но-       он все еще не убивает.       Это уверяет Иззи. Он не верит Черной Бороде.       Он начинает обыскивать корабль.       В голове искрит и дымно, его мозг — в огне, сродни лихорадке, это бесполезно, бессмысленно и попросту глупо — но его перемкнуло. Текучесть масляного взгляда в памяти плывет и плавится, и Иззи и сам плывет и плавится, и обыскивает каюту за каютой, он особенно тщательно ищет в каморке-каюте, где заперли Джим. Джим смотрят волком — но не мешают, пока Иззи вскрывает каждую бочку и каждый ящик с методичностью сумасшедшего — даже те, что заколочены и покрыты пылью.       Джим даже не спрашивают.       Иззи видит его во сне. Сны наполнены болью и пульсацией – нога, сбитые ногти и занозы в ладонях, и горло, горло, горло, он хрипит и тонет, в этих снах он тонет, и не может выплыть.       Черная Борода, должно быть, прячет его в каюте.       Он не мог его убить.       Иззи кажется, что за стенами хрипит.       Черная Борода пьян всегда. Звериная ярость подменяет оскалом его усмешку, и сам он — горбится и чуть склоняется вперед, словно готовый разорвать горло первому подошедшему, и Иззи знает, что Черной Бороде нужна помощь, нужен стабилизатор, что его нужно вытрясти из этого состояния, пока его вред самому себе не превысил допустимые пределы и он не начал вредить другим, но Иззи не может об этом думать сейчас.       Ему кажется, что за стенами скулит.       Они грабят следующий так удачно подвернувшийся корабль только в надежде найти хоть немного любого алкоголя. Они находят кислющее слегка пузырящееся вино, но даже этого хватает. Из каюты капитана полночи доносятся завывания, будто там режут собак, Иззи прислушивается, в надежде различить в этом вое второй голос, но его нет.       Когда вой пропадает — Иззи заходит. Без стука, без предупреждения.       Без трости.       Черная Борода в отключке, в каюте — бедлам, настоящий кошмар, каюта пуста, но в ней кучи бутылок, мусора, оставшийся стол блестит от пролитой выпивки и черен — от рассыпаного пороха, и весь в рытвинах и щепках, и нож воткнут почти посередине.       На стене — картина. Вокруг нее — изрешетенные пулями доски, но картина цела и за стеклом.       Рядом с картиной — открытый проход, которого Иззи не видел никогда раньше. Там был шкаф. Шкаф — сдвинут, его полки пусты и изрезаны.       Вторая комната полна боннетовскими вещами. Будто тот еще на корабле, его сюртуки, жилеты, рубахи, сорочки, штаны, пояса, посуда, книги, разбросанные и раскрытые.       Бортовой журнал — венчает эту кучу. Иззи припадает к нему, словно к роднику в пустыне, цепляется пальцами за обложку и судорожно открывает.       Страницы порваны, вырваны и измазаны чернилами. Иззи листает журнал, цепляется за даты, за заголовки, за проступающий витой почерк, но прочитать почти ничего невозможно. Под языком тянет. Кажется, будто становится холоднее, Иззи дергает уголком губ и листает дальше.       Фигура Боннета, небрежно облокотившегося на стол, чернеет на вырванном, скомканном и расправленном снова листе, Иззи пролистывает ее, как остальные страницы, пролистывает все похабные зарисовки, пролистывает наброски других членов экипажа — тех, которых больше на корабле нет, — и останавливается, когда понимает, что смотрит на себя.       На одной странице.       И на следующей.       И на той, что после нее.       И дальше.       Эти листы не испорчены. Черная Борода не добрался сюда, или просто не заинтересовался.       Руки, портреты, в полный рост, по плечи, со шпагой, за такелажем, с растрепанными волосами — с улыбкой на лице, и с оскалом, с одной только рукояткой в руке, и в лодке, и сидящий на бочке, и лежащий в кровати.       Даже цветной портрет — цвета тусклые, но они есть, Иззи легко касается пальцем края штртха.       Он старается не смотреть на слегка рубленные, непривычно-резкие буквы, складывающиеся в злой забор, и первое слово зачеркнуто, вымарано густой кляксой, но Иззи пальцами читает его отпечаток на обратной стороне листа.       "Возлюбленная гадюка".       К горлу подступает тошнота. Иззи думает, что спит — этого не может быть в реальности, только в его тягучих глупых сновидениях.       На странице куча записей, коротких предложений, в подавляющей массе — убого оскорбительных, но одно закрашенное слово меняет их значение целиком. От почерка веет отчаяньем. Гадюка повторяется еще множество раз.       Возлюбленный — ни разу.       Он оглядывается назад — с его места почти не просматривается каюта, но он не слышит там шагов, и не видит движения тени, он поднимает левую ногу, кладет на колено журнал и нещадно рвет эти страницы — у самого переплета, чтобы не повредить ни один набросок. Захлопывает журнал, отрезая себя от испорченных страниц, и кладет на то же место, где он и был, и смотрит в черноту узкого прохода за доски стены. Дальше. В застенки.       Он не верит Черной бороде.       Теперь он знает, что корабль пронизан потайными ходами.       Он прячет листы в самый низ своего полупустого сундука, замотав их в белую рубаху, и ложится в кровать, потому что его разрывает от боли. Нога кровоточит, лоскут, стягивающий оставшиеся пальцы, промок насковзь.       Ему плевать на это.       Ему кажется, что за стенами крики о помощи.       На следующий день он рыскает по трюму, в надежде найти за бочками вход в пространство за стенами.       Но находит его.       Вязкая вящая радость затапливает сердце на те мгновения, пока он подходит ближе. Кадык дергается от желания окликнуть.       Это плохо.       Он дышит. От лоска ничего не осталось, впалые щеки смотрятся на его лице так странно и неправильно, красная накидка имеет слегка зеленоватый цвет и твердую просоленную структуру, а шея под платком — синюшная, будто это не платок — а петля. Иззи припадает на одно колено и крупно вздрагивает, когда жесткий ботинок впивается в искалеченную ступню.       Он тонул. Он побывал в воде и выплыл. Это было... неделю назад?       На шее пульс бьется так медленно, и так слабо, что Иззи не сразу его чувствует, но грудь вздымается — редко и несмело, но все-таки. Кожа холодная, скользкая, словно лягушачья, но изнутри пышет неправильным жаром, Иззи светит лампой, пытаясь увидеть больше.       Он в лихорадке и без сознания. Иззи переворачивает его на спину и не знает, что ему делать — синие губы, синие синяки под глазами. Красно-бурые разводы на подбородке — идут от уголка рта. Он не знает, что делать. Не знает, что делать. Он не доктор. Он знает, как перевязать рану, но понятия не имеет, что делать с этой дрожью и этим жаром.       Он просит Фэнга.       Он просит.       Вероятно, Фэнг спускается с ним только потому что он выглядит напуганым — он не выглядит напуганым, не выглядит напуганым, только верхняя губа дергается, и глаза распахнуты, и трость стучит по доскам как вспуганое кроличье сердце.       Фэнг плачет, когда его видит.       Иззи знает, что он тоже никак не поможет, но Фэнг соглашается перенести его. Каюта, которую занимали Джим и Олуванде, сейчас пуста.       Иззи чувствует себя сломаным. Мозг все еще горит, он достает листы ночью и смотрит на них, на наброски, на слова, а потом складывает и прячет снова, и останавливает себя, чтобы не прокрасться дежурить к его постели.       В надежде, что ему станет лучше. Ему может стать лучше. Ему должно стать лучше.       Он ночует в своей кровати, проведывает его утром — вспотевшего, мокрого, дрожащего, с запавшими глазами и трепещущим пергаментом век. Иззи думает, что он безумен, когда касается его щеки. Иззи думает, что он безумен, когда хочет, чтобы эти глаза вновь посмотрели на него с насмешкой и маслянистостью.       Они проходят мимо города. Пьяного Черную Бороду склонить к увольнительной проще, чем могло бы, будь он трезв, Иззи малодушно не обращает внимания ни на презрительный мутный взгляд, ни на обострившуюся резкость движений, ни на клокочащее недовольство своего капитана — разрешил, и черт с ним. Иззи слетает с "Мести", забывая использовать трость, он несет ее под мышкой, ковыляя по твердой земле с жескостью в ногах, которой не ощущал уже давно.       В аптекарской лавке ему дают два флакона — лауданум и настойку, которая, по всем уверениям аптекаря, может снять лихорадку, и они прожигают ему карман, когда он возвращается грязными улочками обратно к кораблю, и он думает, что теперь надежда есть.       Порт встречает его молчанием, и корабль встрачает его молчанием, и тихим Фэнгом, бледным перепуганым Фрэнчи и мрачным, скалящимся и шатающимся Черной Бородой.       У Черной Бороды руки в крови по локоть, и нож воткнут в бочку, и с него капает, и под ним растекается, и Фэнг смотрит на Иззи грустными большими глазами, и Иззи видит, что Фэнг снова плачет — почти трясется. Беззвучно.       Черная Борода смотрит на него со злобой дьявола, исподлобья, ухмыляясь одной стороной лица, пока другая — искажена в гримасе паралитического ужаса, он молчит, но Иззи не нужно, чтобы он говорил вслух — он и так читает это в движениях, взгляде, в позе — никто на Мести больше не будет счастлив.       Кровавый след тянется от дверей до сходен и обрывается на середине, не доходя до суши. Иззи видит красное пятно накидки болтающимся в воде.       Иззи не нужно проверять каюту, чтобы понять, что случилось. Земля не уходит из-под ног, и он не чувствует тошноты, и он не хочет бросится в воду, вытащить и проверить, и лекарства больше не жгут карман, и трость не выпадает из рук — ему только приходится перенести на нее больше веса, — и нет ни слез, ни обвинений.       Он принимает новую реальность с изящностью полена.       Он просто уходит к себе.