***
Он собирает поговорки, недомолвки, лишние фразы. Он собирает резкие движения, необычные повадки, подозрительные выпады. Он собирает нескрытые эмоции, случайные взгляды, и много, много плохо замаскированного сожаления. От Джим буквально фонит виной, они словно стыдятся своего счастья с Олуванде. Френчи старается обходить Иззи, но если он рядом — его движения будто становятся в сотни раз осторожнее, и раньше Люциус сказал бы, что Френчи — просто боится Иззи, но это не так. Он ведет себя так, словно Иззи хрустальный. Иззи проглатывает это. Фэнг тоже трется рядом — часто, и только после случая с тем столкновением, Люциус замечает, как много тактильного контакта инициирует Фэнг. Как каменеет под ним Иззи — и как расслабляется почти сразу же. Это выглядит отвратительно-страшно. Это выглядит не так, как должно вообще выглядеть что-то связанное с Иззи. Иззи ведет себя почти так же, как вел себя раньше — потом замирает на месте и словно влипает в янтарь, и больше не произносит ни оскорбления, ни упрека. Потом — оживает вновь. Люциус стучит по протезу пальцами — этот ему вручил капитан. Сказал, что его сделал мастер — Люциус не был в этом уверен. Протез Пита, потерянный в водах, был хорошим, но любительским. Этот… этот протез был гладким и утонченным — а еще он выглядел точь в точь настоящий палец Люциуса. Повторял и форму, и длину пальца, даже имитация ногтевой пластины — слишком похоже. Но Стид сказал, что он не умеет работать с деревом, когда Люциус спросил, и Люциус поверил, потому что — действительно, где бы капитану научиться? Еще Люциус спрашивал Пита, и Пит был расстроен потерей прошлого, но уверял, что не делал нового. Месть идет вперед. Команда — то шушукается, то наоборот громко празднует новый день, и это так нестабильно, так нездорово, Люциус видит всё под призмой заражения. Люциус отщепляется от команды в своей подозрительности. Те, кто остался с Черной Бородой — они все заражены этим. Те, кто попали к Стиду — почти ничего не знают. Люциус делает самый простой вывод — что бы ни произошло, оно произошло при Эдварде Титче. Корабль — как рыба. Гниет с головы.***
Фэнг молчит. Он не умеет прятать, не умеет лгать и изворачиваться, поэтому он молчит и отводит взгляд. — Это в прошлом, — пытается оправдаться он. Люциус сначала ластится, как кошка, но это не работает. Вины слишком много. — Все уже наладилось, — пытается оправдаться он. Люциус давит, довольно жестоко, и ему противно от самого себя, но это не работает. Сожаление перевешивает. — Теперь же все хорошо, — пытается оправдаться он. Люциус умоляет. Это так неправильно и дико, и чувствуется, будто он пытается вскрыть даже не нарыв — воспаленный гнойник. Преданность не дает Фэнгу ответить. Люциус не сдается, но оставляет Фэнга в покое — тот уходит обиженный и какой-то съежившийся, Люциус кусает губы и ненавидит незнание. Без знания он чувствует себя безоружным, и в то же время — он чувствует, будто ковыряется в только начавшей заживать ране. Но рана кровоточит. Она ходит по Мести, как тень, как призрак былой славы. Он не ушел с Эдвардом. В перспективе — все кажется довольно очевидным. Корабль — как рыба, и он гниет с головы. Корабль — как Люциус и его умирающий палец. Основную заразу уже отрезали. Эдварда Титча на корабле больше нет. Место ампутации никак не заживает. Ему нужно лечение.***
— Черная Борода пытался меня убить, — обвиняет Люциус. Они с капитаном в каюте одни, и Стид сначала весь напрягается, пока улыбка, приклеенная к лицу, сначала покидает глаза, а потом — умирает сама. Стид склоняет голову вперед и поджимает губы. И отводит взгляд. — Я знаю, — говорит он тихо. — Мне правда жаль. Как видишь, он… не здесь. Это не просто так. Люциус, он так раскаивается! За то, что сделал с тобой, за то, что сделал с… Люциус. Он ушел, чтобы найти свое раскаянье, понимаешь? За то, что сделал. С. Ничего, о чем Люциус не догадывался бы. Капитан тоже выглядит виноватым. Люциус сдерживает гнев, гнев деструктивен и бесполезен, но он думает, старается думать быстрее, чтобы успеть что-то сказать, пока вина не закрыла капитана наглухо. — Нога? — успевает выдохнуть Люциус, нахмуренный и нервный. — Какого черта, капитан? Это… Стид щурит глаза, Люциус понимает, что ничего не добьется. Стид оплакивает собственные потери. Это. Это не похоже. Это не так выглядит, Люциус видел, это… не единовременное. Единовременный вред не оставляет таких шрамов. Единовременный вред не выглядит как паника при прикосновениях, не выглядит как неподъемная вина на плечах половины экипажа. Эта вина так огромна, что Месть едва ее может унести. Или не может.***
— Да никто не замечал, пока не бахнуло, — шипит Арчи. Люциус опасается Арчи. Арчи — воинственная Валькирия, Люциус не знает, как к ней относится — она из выкормышей Черной Бороды, но она приняла их сторону. Она осталась на корабле. Она нравится Джим и Олуванде. — Мы по его приказу золото за борт выкидывали, о чем ты, мальчик, — отстукивает Арчи и прискаливается. У нее острые зубы. Потом появляется Френчи, и Арчи замолкает. Независимость исчезает из злого излома ее бровей, она дергает уголком губ и трясет головой, и больше ничего по делу не говорит. Только уже осточертевшее: — Вот что, мальчик. Всё закончилось. Дай время на успокоиться, и все будет заебись. Френчи жжет Люциуса взглядом — вина, опять вина, и предостережение. Люциус ненавидит то, что не может спросить его. Никто не замечал, пока не бахнуло. Никто не замечал. Не замечал. Люциус переваливает эту формулировку в голове из стороны в сторону, отмеряет по Мести шаги, наворачивает круги, он знает, что он раздражителен и напряжен, и остальные — стидовы остальные, — они обеспокоены. — Детка, — говорит Пит. — Ты в порядке? — Да, — говорит Люциус, липко улыбаясь. — Привыкаю к новой команде. Ложь обволакивает язык, вина на вкус приторно-сладкая. Не замечал. Люциус слышал, как корабль под именем Месть жжет и грабит, убивает и терзает, как остаются единицы выживших на сотни мертвых, Люциус слышал это всё, когда, спасенный, жил на берегу и думал, что больше никогда в жизни не вернется в страшное и злое море, Люциус слышал это, уверенный, что слухи невероятно преувеличены — потому что даже моментная вспышка гнева не должна была перебродить в повальное насилие. Люциус думал, что неплохо понял Эда Титча — неплохого, в целом, парня, с большой дырой вместо сердца и кровоточащим сочувствием вместо жестокости. Никто не замечал. Так много времени в этом -чал. Люциус бьет по протезу ногтем, протез светлый — в полутьме он кажется белым, как кость. Эта тайна тоже ест мозг, но она не так важна. Пока Иззи Хэндс продолжает ходить близко к стенами горбится, когда думает, что никто не смотрит. Копыто врастает в колено, копыто продолжает ногу. Разбитый, раздробленный, опустошенный. Он сломан. Люциус понимает общую мысль, но все еще не может уложить в голове, как можно было не замечать. Люциус видит его — систематическое насилие, Люциус видит пытки, копыто подволакивается и цепляется за ступени. Иззи не злится. Люциус злится за него. Это стало таким личным. Так много людей пострадало от Эда Титча — неплохого, в целом, парня, с костью вместо сердца. Это объединяет их, хоть и не должно. Люциус смотрит и не может отвести взгляд. — Детка, ты даже не приходишь больше вечером, — канючит Пит. Люциус злится и на него. И на себя, за то, что злится на него. — Я чуть не умер, дорогой, — хрипло говорит Люциус. — Мне кажется, что-то поменялось. Дай мне это пережить, хорошо? Они не понимают. Они передвигались со Стидом, потерянные, но целые. Со Стидом — не бывает трагично, Стид — источник, он притягивает все плохое и рядом с ним оно преобразуется в хорошее. Стид источник, он не понимает своей силы, но Стид наделен поистине чудным даром — плохое рядом с ним не хочет быть плохим. Плохое, силой отрезанное от него — гниет в сотни раз быстрее. Они не понимают, зато Люциус знает, кто должен. Проблема только в том, что он должен был стать лекарством — но заболевает сам. Болезнь поражает все его добрые чувства, болезнь отравляет его, блокируя радость и открытость миру — Люциус не может так больше. Он не знает, как помочь так, чтобы не испортить еще сильнее.***
Когда он рисует демонов в журнале — они выходят из его души, один за одним, медленно, но достаточно верно, и щупальца, оказывающиеся на бумаге, отпускают сердце. Воду из своих кошмаров так просто отпустить не получается. Люциус не может нарисовать соль в глазах и бездну под ногами. Люциус не может нарисовать полную глотку пены и моря. Он не рисует волны и больше не рисует команду — не всю. Он не сразу замечает, как на страницах появляется фавн — у фавна лицо Иззи Хэндса и сабля на поясе. Люциус думает, что со шпагой он выглядел правильнее, но он не может доверить шпагу своему протезу. Фавн искалечен — у него одна нога заменена на деревянную. Человеческую.***
Он цепляется за эти движения так неожиданно, когда оборачивается, замечает самым краем глаза. Старый Иззи Хэндс уходил со сказок. Этот — сидит в отдалении, вытянув копытце вперед и поджав живую ногу, и в его сосредоточенности считывается напряжение. Люциус смотрит, как движутся его руки, как черная кожа перчатки ловит огоньки от пары ламп. Не только кожа. Лезвие ножа. Иззи что-то вырезает. Из дерева. Люциус подрывается на месте, и Стид удивленно замолкает на секунду, и вся команда смотрит на него в немом вопросе, и Иззи тоже поднимает взгляд, а Люциус — смотрит на его руки и то, что они делают. Иззи выглядит почти умиротворенным. Люциус убегает оттуда без объяснений, пока капитан прочищает горло и продолжает читать с чуть большим нажатием на слова.***
Люциус ненавидит Эдварда Титча. Ненавидит его за то, что он сбросил его в воду, ненавидит его за то, что через болезнь объединил его с чуждым человеком. Ненавидит его за раскаяние. Как смеет он раскаиваться? Как смеет он желать прощения? Стук ногтей по протезу отвлекает его. Протез красивый, он сидит лучше, чем сидел протез Пита, и он такой правильный. Он вырезан с усердием. Он вырезан с- Зачем он вырезан? Люциус справлялся и без протеза. Ему было неудобно и непривычно, и обрубок мозолил глаза, но Люциус понимал, что пальца нет — не важно, замаскировано ли его отсутствие. — У тебя совсем мозги раскисли, Сприггс? Люциуса трясет немного — он прикусывает губу и тут же отпускает, разворачивается и вздыхает. Он не может прямо смотреть на Иззи. Вина заразила и его тоже, будто Люциус мог что-то сделать, будто это его ответственность — “недолеченный” Эд Титч — неплохой, в целом, парень, со сбитыми нормами морали и отсутствием стопора в голове. — Ты что устроил? — сипит на него Иззи. Он выглядит слишком маленьким. Он не должен так горбится, но он горбится. Он не должен так искривляться в одну сторону, но он опирается на копытце и чуть пошатывается на месте. Его искалеченный фавн. Люциус всхлипывает. Это все так бессмысленно, его переклинило — его переклинило на почве ненависти и боли, но почему-то кажется, что это так несправедливо — из них из всех от рук Черной Бороды пострадал самый преданный ему человек. Люциус переносит эту боль с него на себя. Люциусу кажется, что он должен ответить за эту боль. — Эй, — тише окликает Иззи и хмурится, и садится. — Блядь, Сприггс, что за… — Мне так жаль, — говорит Люциус и усилием воли останавливает шмыгание. — Что тебе жаль, Сприггс? — хрипит Иззи. — Что ты успел сделать? Камбуз пуст. Иззи сидит на лавке и у него кружка, из кружки валит пар, эта кружка — полна чая. Чая не того, что пьет капитан — такого крепкого, с молоком и сахаром, это другой чай, Люциус улавливает в воздухе чуть душноватый запах ромашки и вязко-острый — корня валерианы, и смотрит на чашку. Иззи тоже смотрит на чашку — а потом переводит взгляд на Люциуса и хищно улыбается. То, как неуклюже он встает — больно, и то, как цокает копытце, тоже больно, и то, с какой осторожностью Иззи разворачивается на месте — тоже больно. Люциус смотрит за ним, потом — за новой кружкой в его руках. Иззи щедро отливает половину своего чая в новую кружку. И ставит кружку напротив себя. — Тебе явно это нужно, — с подрыкиванием насмехается Иззи. — Рассказывай давай, что тебе жаль, Сприггс. Люциус падает на скамейку так, будто ему отрезали нити на руках и ногах. Иззи Хэндс реагирует как человек, переживший систематизированное насилие — но он не является корнем болезни. Он лечится. Сам. Он всё понимает. Это на команде — камни вины, это Люциуса переломило пустым сожалением. Так не должно быть. Люциус делает глоток, жидкость обжигает язык и спускается по горлу вниз, к зубам прилипает какой-то листок, Люциус жует его — и чувствует горечь. — То, что он делал с тобой… — говорит Люциус. — Я это заслужил, — говорит Иззи твердо. Люциуса дергает на месте, будь его кружка заполнена жидкостью целиком — и он бы пролил половину. Так — он просто стучит ею по доскам стола, и чуть не воет. Твердость его слов бьет неожиданно, но сильно. — Нет, не заслужил! — он думает, что это должен быть крик, но эмоции срывают голос в шепот. — Нет, блядь, не заслужил! Ты заслужил это так же, как я заслужил, чтобы меня пытались убить! Иззи не отвечает. Люциус смотрит за тем, как он отпивает из чашки, в его движениях — скованность и уверенность. Зубы стучат, когда Люциус пытается подобрать следующие слова, но не может. — Иззи, — хрипит он и делает еще один глоток, чтобы прогнать чувство, будто не должен говорить. Он должен. Как было бы удобно смолчать. Сделать вид, что они поговорили, сделать вид, что Иззи идет на поправку — вот он, пьет успокаивающий завар, позволяет команде поддерживать себя, он не жалуется, не ноет, он все еще часть корабля — он важная часть корабля. Рана действительно начала зарастать, но гноя внутри — когда рванет — целым не остаться. Иззи Хэндс был сломан, жестоко и грубо, и всё его принятие заботы, все его попытки самоисцелиться — это симптом его сломленности. — Невозможно такое “заслужить”, — увереннее говорит Люциус. — Он не имел права тебя пытать. — Может, я первый начал? — с цыканием ерничает Иззи. Ему тоже не нравится разговор, но он сломлен, и Люциус видит, что он остается только чтобы получить еще больше заслуженной боли. Источник пропал — а он все еще считает, что должен расплачиваться. — Но ты не начал, не так ли? — возражает Люциус, и он уверен в своих словах. Команда могла чего-то не знать, но Люциус — понимает. Иззи не калечил бы Черную Бороду — но боготворил его. Достаточно, чтобы принимать пытки как заслуженное наказание. В камбузе темно. Палец снова выделяется костью, Люциус пару раз бьет им по кружке и получает яркий звон металла в ответ. Всё так неправильно, будто не должно было с ними происходить. Иззи Хэндс, переживший пытки, сидит перед ним и уверяет его, что Эд Титч — неплохой, в целом, парень, которого вынудили на насилие. Люциус дрожит и не может успокоить эту дрожь. Эд Титч, неплохой, в целом, парень, который убедил свою жертву в том, что она насильник. — Зачем ты сделал мне протез? — спрашивает Люциус. Травы, наверное, действуют. С дрожью выходит напряжение. Люциус не уверен, но, кажется, у него глаза на мокром месте, но в камбузе темно, и он надеется, что этого не видно. — Боннет растрепал-таки? — хмыкает Иззи. — Я сам догадался, — возражает Люциус. — Ты только что подтвердил. Чай он глотает чисто чтобы закрыться от внимательного взгляда. Чай заканчивается слишком резко, и Люциус пусто сглатывает последние капли и отплевывается от листьев и кусочков корней. Иззи снова молчит, и Люциусу не хочется выталкивать это предположение самому, но он понимает, что он прав. — Ты не виноват, — говорит Люциус. — Нет, виноват, — резко возражает Иззи. — Ты оказался за бортом из-за меня, и прошлый протез потерял из-за меня. — Ты не скидывал меня в воду! — Я думал, что он убил тебя! Молчание звенит в кружке Люциуса, когда они оба отворачиваются. В камбузе темно, и Люциус сглатывает, понимая, что единственное, что он может слышать — это собственное сердцебиение. Иззи встает. Люциус подрывается тоже и пытается контролировать мышцы лица — они заставляют лицо искривляться в какой-то искалеченной гримасе, будто горечь выжигает язык и глотку. Так, как ему выедало солью, когда безграничные воды сомкнулись над головой. — Я могу тебя обнять? — спрашивает Люциус, так и не поворачиваясь к Иззи лицом. Он вспоминает фавна в журнале, его искалеченного фавна с человеческой деревянной ногой, и ему хочется сделать для него хоть что-нибудь. Люциус знает, что он не ответственен. Это чувство — оно заменяемое, оно неправильное, Люциус знает, что вина лежит только на одном человеке. Этот человек сумел ее свесить с себя на весь чертов корабль, и теперь — корабль — это рыба без головы, и она продолжает гнить. — Ты можешь, — отвечает Иззи напряженно. Он все равно вздрагивает, когда Люциус прикасается. А потом — сжимается, когда Люциус прижимает его к себе, и всё ломается к чертям, еще сильнее, когда Люциус чувствует дрожь и понимает, что дрожит не он. В камбузе темно, и Люциус обнимает Иззи, и он не уверен — плачет он или нет, и не уверен плачет ли сам, потому что слезы бесполезны в том, что уже произошло, но небесполезны в том, чтобы вывести с ними боль наружу. — Я хочу помочь, — говорит Люциус и не отпускает. — Спасибо за протез. Он замечательный. Иззи смазано фыркает, он теплый — несмотря на столько слоев одежды, и на то, как она скрипит под пальцами Люциуса. Люциус действительно хочет помочь — он хочет помочь не только Иззи. Он хочет помочь и себе, и всему кораблю. Когда Люциус все-таки отступает — Иззи больше не выглядит таким уверенным. В камбузе темно, и Люциус может только представить, какой зеленью цветут его глаза, но то, что взгляд его смягчился — это видно даже так. — Спасибо, — хрипит Иззи потеряно, потом собирается, надевает на себя надменность, словно броню, и прочищает горло. — Еще бы ему быть не замечательным. Я сделал его. Люциус фыркает и стучит ногтем по протезу, и заставляет себя перестать сразу же, как только слышит этот стук. Они расходятся из камбуза в разные стороны, и Люциус чувствует удовлетворение и то, как укрепляется надежда. Он знает, что это еще не излечение. Но это его начало. Для них обоих.