Не-сон

      Это был не сон.       Это всё был не сон. Даже Боннет. В конце, даже Боннет не был сном, хотя он казался самым нереальным. Он казался — героем своих любимых сказок, влезшим в печальный эпилог, словно крыса, прогрызшая себе путь на борт, и он тоже оказался не-сном.       Иззи идет вперед, но пустота — идет первее. Пустота расшатывает восприятие — потом резко сужает равновесие, ничего не находит баланса. Только бесконечный маятник. Он привыкнет к этому. Это всё был не сон, и у него нет выбора, он привыкнет, как привыкал всегда. И к пустоте, и к балансу, и к деревянному стуку при каждом шаге. К легкому смещению таза из-за отсутствия привычной пластичности. К давлению. К недоверию.       Впереди — ничего хорошего.       Три месяца ада оказались реальностью, а не прихотливым затянувшимся видением — кто бы мог подумать, что подобные кошмары умеют оказываться настоящим. Со всей кровью. Со всей болью. Со всей бессмысленной жестокостью. С просто жестокостью, и просто бессмысленностью. Это был не сон — это был Эд, Эдвард, которого он знал столько лет, и в то же время — не он. Чудовище из легенд — не человек, монстр из детский страшилок — не друг.       Это был не сон. Даже сверкающий новой сталью во взгляде переломанный мальчик — какое клише, — оказался и вправду жив. Злобный, как положено каждому, кто вышел из ада, и бессильный, как положено каждому, у кого закончилась воля к сопротивлению, когда ад был уже позади.       Это именно из-за него. Именно он ломает эту стену. Со всей присущей ему новой злобой, это именно он вынимает из липкого марева заблуждения, потому что цепляется за одну-единственную несчастную фразу. Иззи говорит:       — Этот сон слишком затянулся.       И мальчик смеется. Искалеченным лающим и дрожащим смехом, мальчик смеется, будто Иззи какую-то шутку сморозил — а не полного бессилия возглас чему-то всемогущему, и этот смех работает как будильник. Иззи три месяца ждал, когда, наконец, проснется — даже не знал, что он надеялся найти. Надеялся он найти его, настоящего Черную Бороду — отходчивого Эдварда Титча с безуминкой в глазах и желанием сделать что-нибудь новенькое, или же печально-аморфного Эда, продолжающего свои рифмоплетские экзерсисы и проповедующего мир во всем мире. Всё лучше, чем то, что оказалось не-сном.       Чудовище его кошмаров, принявшее форму его лучшего друга — действительно оказалось его другом. И теперь пустота — навсегда.       — Тебя нехило потрепало, — говорит мальчик. — И вы даже добить ублюдка не смогли. Боннет с ним сюсюкается прямо сейчас. Булькает разбитым носом, залил кровью уже всю ебанную палубу.       Иззи знает, что сны не поддаются логике. Иззи знает, что не должен ощущать себя так, будто половину его жизни за него живет кто-то другой — он со стороны видит, как они грабят и убивают. Это не его руки снимают сапоги с не-его ног, но боль — боль всегда его.       Сюжетные повороты, порой, так неожиданны и резки, что они действительно заслуживают быть увековечены.       "Я напишу об этом книгу, когда проснусь" — иногда думал Иззи. — "Если не забуду."       И часть действительно забывал — обнаруживал, что в памяти не хватает фрагмента прошлых набегов, он потерял Айвена — и Айвена больше не было, и больше никто не искал его, словно он и не существовал. Фэнг рыдал, когда Иззи спросил об этом. Иззи не знает, сколько было потеряно.       И это же почти очевидно — он думал, что он проснется, когда Чудовище в форме его лучшего друга умрет, но он не проснулся, а Чудовище — не умерло. Джим так и не врезали ему ядром, но он наглотался воды из-за шторма. Иззи думал — как странно проваливаться в сон прямо во сне, но послушно падал в темноту все то время, пока он лежал, а будущая пустота уже прибирала к своим жадным рукам его ногу. Боль откусывала по куску плоти каждую секунду, и это тоже почти очевидно.       Потому что это был не сон.       — Да ты совсем плох, первый помощник, — насмешливо режет мальчик и отбирает бутылку.       Иззи даже не знает, что она в его руках, до тех пор, пока теплые пальцы не держат его ладонь, пока второй рукой мальчик вынимает стекло из скрюченного захвата. Запоздало — "первый помощник" лезвием добирается до глотки и вспарывает кожу. Крови нет.       Они все до этого вели себя по понятному сценарию. Люциус — прикладывается к горлышку бутылки, и сразу после этого затягивается паршивой самокруткой, Иззи не может оторвать от этого зрелища глаз, и упорно бьется одна нелогичная мысль — мальчик все чудом оставшиеся книги теперь на самокрутки пустит.       — Какой-то ты притихший, — говорит Люциус, и садится не-рядом.       Стул, на котором сидит Иззи, словно всплывает из ниоткуда, только после этого бьется осознание положения в пространстве — он сидит. Это капитанская каюта Мести. Окна вразнобой разбиты и вразнобой залеплены листами бумаги — нечего уже на самокрутки пускать. Иззи хмурится, напрягаясь весь — и явственно ощущает пустоту. Перед глазами уплывает — пустота выразительно смотрит на него из того места, где должна быть нога — он пытался напрячь то, чего нет, и теперь пустота пирует, вгрызаясь в мозг.       — Держи-ка ты ее обратно, тебе явно нужнее, — почему-то миролюбивее говорит мальчик.       Рука, удерживающая бутылку, выпрямлена целиком. Мальчик сел через два стула от него. Иззи моргает и трогает пальцами холодное — нет, теплое, — стекло. Люциус отпускает.       От дребезга они вздрагивают оба.       — Бля, Иззи, заебал, — говорит мальчик и сжимается. — Давай, хорош комедию ломать, ты знаешь, что не спишь. Ты пиздец, но ты здесь самый нормальный.       Он бы поспорил, но он не станет. Он всего лишь “так-же-искалеченный”, как и мальчик. Мальчик ищет поддержки, потому что чувствует, как они близки в своих ранах.       — Прости, — почти послушно говорит не-Иззи.       Мальчик обретает плоть. У него такой яркий платок на шее, словно ему тоже кто-то глотку разрезал и фонтан крови замер в причудливой форме и теперь ластится к нежной коже.       Это всё был не сон. Алкоголем воняет даже сильнее, чем просто — воняет. От самого Иззи и от всей каюты. Во снах не бывает запахов, но верить в это — это признать, что-       Это всё. Не было сном.       Он споткнулся об мальчика, словно ножка стула, примотанная к его ноге, не справилась со своей задачей.       — Да на хуя мне твое прости? — цыкает мальчик и лезет в карман странных штанов.       Мальчик. Мальчик?       Снова поджигает новую самокрутку, нерва в его движении — словно у него тот причудливый речной угорь под рубахой, его дергает от каждого вздоха — Иззи думает, когда я уже проснусь? Но мальчик выглядит таким... реальным?       Мальчик.       Мальчик выглядит на все тридцать, Иззи помнит его сытым и довольным, этот — худ, бледен и неухож. С этой дрожью. С этими руками, постоянно закрывающими тело. С этой новой показательной агрессией в движениях и взгляде, Иззи не придумал бы его таким. Мальчик и так был хорош — в нем нечего было менять.       — Что за пиздец ты пережил? — спрашивает Иззи, и у мальчика лицо перекашивает, словно в разные стороны тянут углы — презрение мешается с такой откровенно провальной попыткой не заплакать, что Иззи сглатывает.       Бутылки не хватает в руке, без нее — пустота. Она же потихоньку вгрызается болью в то место, где нога превращается в ножку.       А мальчик рассказывает про пиздец. Надрывно рассказывает. Зло. Яростью горит так, что следующей — третьей — самокрутке, кажется, даже огнива не требуется, чтобы загореться. Люциус затягивается. В дерганном перерыве его рассказа Иззи выпрашивает эту подкуренную самокрутку себе, и табак на вкус — почти как Люциус. Горький, крепкий и вяжет.       Крысы, думает Иззи, это не так плохо — они хотя бы гарантированно свежие.       Это всё был не сон. И для Люциуса — тоже. Осколки блестят на соседнем стуле и полу, огонек обжигает губы, когда самокрутка заканчивается почти до конца — ну и вот, чем ты с чужой самокруткой в зубах лучше Чудовища и его грязного носа от тертого рога носорога?       — Не думаю, что, я бы это пережил, — говорит Иззи.       Рассказ давит на голову, заполняя пустоту чужим ужасом, но даже чужой ужас — лучше пустоты.       — Прости? — шипит на него мальчик — и шмыгает.       — Я бы. Этого. Не пережил, — медленно говорит Иззи.       Он не уточняет чего конкретно — ужаса неизвестного ли, или мерзейшего унижения, или такого невероятного беспросветного одиночества.       — Тогда радуйся, что тебя никто не скидывал с корабля, — ярится мальчик, не видя в замечании Иззи самого главного.       Похвалы.       — А вы его даже убить по-человечески не смогли, а теперь к нему вообще хрен подберешься, — сквозь зубы толкает Люциус, в его оскале есть что-то неправильное. — И близко не подойти, пока Боннет с ним, я даже врезать ему больше не могу, ублюдку ебанному!       Иззи слушает его и думает — это всё был не сон. Боннет действительно спас их. И его тоже. Его.       — Его надо спасать, — говорит Иззи, и чувствует, как под языком проклевывается беспокойство. — Боннета.       — На хера? — брезгливо уточняет мальчик. — От чего? От ублюдка? Ты действительно думаешь, что он, даже когда ебанутый, может навредить капи... Боннету? Подбитый глаз не в счет. И нос. И… блядь, Иззи, вот честно — мне так максимально похуй.       Любопытно — думает Иззи. В прошлый раз он пытался сделать наоборот. Разрушительный процесс спасения Эдварда от Боннета мутировал в затяжную миссию на выживание — и эта миссия оказалась не сном. Попытка спасать Боннета от Эдварда может выйти еще разрушительнее в своих последствиях. Порыв гаснет с новой попыткой напрячь все тело.       Пустота убийственна — не в ноге, но в голове. Он не помнит и половины из трёх месяцев, когда Чудовище отрывало от него куски, и когда вело их в бессмысленные кровопролитные сражения за добычу, которую они даже не продавали, и когда до него доносились полуночные горестные завывания и плач, и когда Чудовище в алкогольном угаре на коленях извинялось перед собственноручно изрезанными картинами. Если это не звучит как сюжет абсурдной трагикомедии, то у Иззи сейчас должна вырасти новая нога.       Он должен проснуться в своей каюте и понять, что все эти три месяца были кошмаром и забыть их через пару часов, но он не может. Потому что это всё был не сон.       Это был не сон, и они с мальчиком сидят в истерзанной капитанской каюте, и мальчик ругается, как портовый грузчик — или как настоящий пират. Не как миленький-писарь-Люциус-Сприггс, каким Иззи его себе запомнил.       — Я не знаю, — отвечает Иззи и откидывается на спинку стула. — Будет жалко, если его пришибут после всего этого.       — По крайней мере — это будет его собственный выбор, — говорит мальчик, но уже не так уверенно. — Это он тебе ногу... так?       — Кто-то из команды, — Иззи не помнит, кто. Он вообще весь этот отрезок не помнит — только боль и желание проснуться. — Но стрелял он. Я выстрелил в ответ потом.       Мальчик морщится, начинает шебуршать — и прекращает почти сразу же. Иззи не уверен, самокрутки у него закончились, или он сам осознал, что уже перебор.       — Что-то как-то от него ничего не отвалилось, — хрипит мальчик и отворачивается. — Как же "глаз за глаз" и все такое?       — Твои злоключения сделали тебя кровожадным, — скорее для себя резюмирует Иззи. — Это хороший урок, но ты заплатил за него слишком высокую цену.       — Предпочел бы обойтись без него, — мальчик смотрит куда-то в прореху окна.       На этом себя ловит Иззи — на том, как он смотрит. Слишком внимательно. Пристально. Ничто за эти три месяца не удостаивалось столь пристального внимания от него — даже Эдвард. Даже когда он был в неплохом настроении. Даже когда отдавал относительно-здравые приказы. Даже когда снова, чуть надтреснуто, но улыбался.       Мальчик прорастает своим гневом. Укореняет его в себе, и с гневом — укореняются боль, отчаяние и одиночество. Люциус не похож на Эда — Люциус не будет калечить других, чтобы заглушить свою боль, но Иззи знает — гневу нужен безопасный выход, и он чувствует в себе противоречивое желание… помочь.       Потому что это всё был не сон. Потому что боль Люциуса такая же реальная, как и его собственная. Такая же реальная, как и боль Эдварда — боль, искаженная, порченная, извращенная, она все еще боль. Иззи несет за нее ответственность.       Значит, за боль Люциуса — тоже.       Иззи тянет руку и в последний момент останавливает себя. Мальчик не видит его движения, но он сжимается от простой качки, от любых звуков, от любого стона разваливающегося изнуренного корабля. Иззи сглатывает и убирает руку обратно, прижимая ее к своему животу. Тоже хочется защититься. Мальчик многого не рассказал.       — Это уже произошло, — скрипит Иззи и чувствует все свои пальцы на руках.       Все до последнего, зудящие от необходимости прикоснуться — так, как его самого держал Френчи, и — господь милостивый, это же тоже был не сон. Вся команда наблюдала его в момент его слабости, и они все равно остались на его стороне.       — Ты можешь только принять это, — добавляет Иззи.       Мальчик не отвечает. Плечи дрожат, из-за этого свет в окне чуть трепещет перед глазами, Люциус не поворачивается, его спина — скругляется в напряжении. Сначала Иззи слышит, как Люциус сглатывает. Потом — потом он слышит всхлип.       — Всё это время, — рычит Люциус и тут же срывается в плаксивый сип. — Я жил, надеясь, что смогу отплатить. Я помогал ему, и что… я получил? Все страдают, кроме него, он… всех покалечил, так или… иначе, даже… тебя. Вы же… были… друзьями, в конце-концов! И я.. ничего не могу… сделать, даже… да блядь!       Стул отлетает от того, как резко он вскакивает, руки на секунду отлипают от ребер, пока мальчик отмахивается от невидимых монстров, он поворачивает самый уголок своего лица всего на секунду, Иззи цепляется за красноту пятен на его скуле — и то, как блестит глаз, и как багровые прожилки наливаются кровью. Мальчик глотает всхлипы и зажимает ладонью рот. Иззи не мешает ему. Это занимает время.       — Прости, — хрипло, но твердо говорит Люциус.       — Я могу тебя обнять, если это поможет, — говорит Иззи и вспоминает железную хватку Фэнга поперек торса.       Ему помогло. Но мальчик — обхватывает себя руками, и Иззи уверен, что он рассказал не всё.       — Не стоит, — почти подтверждает дрожью его догадки Люциус. — Но я… благодарен за предложение. Но все равно не стоит.       Любопытно — снова думает Иззи и отворачивает взгляд, давая мальчику хотя бы видимость уединения. Он делает вид, что не слышит, как скрипит кожа, пока Люциус вытирает лицо, и не слышит остаточных всхлипов и шмыганий.       — Спасибо, что не расплакался, как Пит, — язвит мальчик, защищаясь без нужды.       Иззи думает, что ему пора встать — комната перед глазами выглядит настолько четкой и ограниченной, какой Иззи не видел ее уже три месяца. Он может легко рассчитать, сколько шагов — его новых шагов — займет путь от одной стены до другой, он видит, как изрезаны стены и даже потолок, он видит кинжалы — из тех, что не успел собрать или не заметил Боннет, — он видит пятно невымытой крови, впитавшейся в пористые доски пола — это его кровь, и она здесь давно.       Люциус чуть шатается, но ему лучше. Он умудрился локализовать всю бурю одним собой — действительно сильный мальчик.       — Черный Пит беспокоится о тебе, — говорит Иззи и обнаруживает, что успел встать. — Для него нормально плакать, когда он слышит о том, как близкому человеку плохо.       Костыль ложится под плечо как влитой, давит и отдается болью — и пустота ноги, и вся левая сторона торса, и даже предплечье.       — Беспокоился бы — дал бы договорить, — смелее говорит мальчик.       Иззи двигает стул и смотрит на осколки — стекло мутное, острые грани щетинятся на него, и Иззи думает — и это тоже не сон. Мысль столь же болезненна, сколько и освобождающа.       Это был не сон, и он уже всё пережил. Осталось только зализать раны.       — Ты требуешь от него слишком многого, — отвечает Иззи и прикрывает глаза.       Новое правило — оставаться как можно ближе к Боннету. Боннета, видно, бережет что-то, они все, кто остался с Боннетом — живы, сыты и непуганы. Мальчик фыркает на фоне.       Правило отменяется — тут же думает Иззи. Боннет уже взял слишком много на себя. В какой-то момент должно бахнуть, и Иззи, наверное, предпочтет остаться подальше, даже несмотря на то, что это всё не было сном — это закон жанра, того же, который сохранил Люциусу жизнь и того же, который столкнул умирающую Месть с джонкой, на которой шел Стид чертов Боннет.       — Разве это неправильно — требовать сочувствия? — уже совершенно спокойно спрашивает Люциус.       Ты слишком хорош для него, хочет сказать Иззи, но только поднимает взгляд. Был хорош даже тогда, слишком хорош — сейчас, думает Иззи, но только сталкивается со злым взглядом. Слезы еще блестят, но уже не катятся, Иззи качает головой, подавляя дрожь. Пальцы все еще зудят, но уже не так назойливо.       — Мне действительно жаль, — покаянно говорит Иззи, голос слегка свистит. — Но я восхищен твоей волей к жизни.       Мальчик чуть булькает. Иззи думает, что тот снова старается не заплакать, но через бульканье с царапаньем прорывается нервный, но уверенный смех. Иззи дергает уголком губ.       — Стоило пережить столько дерьма, чтобы получить твое восхищение, — словно бы ядовито бросает Люциус, но голос сквозит благодарностью.       — Людей, которые меня восхищают можно пересчитать по пальцам твоей левой руки, — говорит Иззи, и мальчик моментально хватается за деревяшку протеза.       Иззи чуть шатается. Костыль давит и пустота болит, но уже почему-то не так сильно. Иззи чуть отводит внимание себе за спину — за спиной слышатся голоса, Боннет, Френчи, Роуч, они почти у самых дверей, мальчик сжимается, Иззи — чуть не падает, когда инстинктивно пытается отпустить костыль, чтобы вынуть саблю.       Равновесие находится быстро, когда дверь открывается. Боннет предстает в лучах солнца и всей своей ослепительной заляпанной кровью красоте — белый платок у носа красный насквозь. Иззи сосредотачивает взгляд на ярком пятне, но они все, вваливающиеся в каюту, они все — сразу живые. Им не нужно собираться перед глазами, они не выныривают из туманного марева, и это снова доказывает.       Это всё был не сон.       — Я уверен, что он успокоится, — гундосит Стид жизнерадостно.       Френчи поджимает губы, как поджимал их все эти три месяца, Роуч шатается с еще одной тряпицей.       — Я вот — не очень, — говорит он и тут же находит глазами Иззи. — Вон стоит прямое доказательство, кэп.       — О, Иззи, я как раз…— начинает Боннет с новой силой, начисто игнорируя слова Роуча.       — Спасибо, Иззи, — громко, буквально перекрикивая его, говорит Люциус, все еще съежившийся. — Ты очень помог.       Растерянность на лице Боннета можно по одним только изгонувшимся бровям прочитать, его взгляд мечется от лица Люциуса, до покосившегося костыля, до осколков бутылки и опрокинутого стула.       — Обращайся, — лает Иззи насмешливо. — Я всегда готов тебя выслушать со всем своим большим, сочувствующим сердцем.       Он не кривит душой, на самом деле. Люциус, наверное, это чувствует, и все-таки, он сгорбленный, обходит их всех, даже Иззи, по широкой дуге и направляется на выход, и Иззи знает — он не исчезает, когда вырывается из его поля зрения.       Это всё был не сон. Он больше не может сбегать от реальности под таким больным предлогом — он не сможет проснуться, пока он бодрствует. Иззи поправляет костыль, словно специально вдавливая его в больные ребра, и поднимает взгляд на Боннета.       И ему даже не наплевать, когда он спрашивает:       — Чего ты хотел?..