Дело рук самих утопающих

      Люциус питается дымом и солнцем, немного — соленой водой, что летит в лицо, когда стоит на самом носу корабля. Он говорит, что ему хватает.       Все верят.       Иззи видит его там каждый раз, когда весь экипаж — в камбузе, Иззи видит его там каждый раз, потому что он тоже не ест с остальными. Иззи не нужно оправдываться перед командой, никто не спрашивает, никто не говорит — Иззи знает, что Роуч теперь ставит на стол на две тарелки меньше — проще положить потом, чем убирать полные миски. Роуч переживает, если приходится выкидывать еду.       Люциус питается дымом и тает на глазах — за этой его новой бородой не так видно, как впадают щеки. Иззи не подходит — бессмысленно подходить, Люциус уйдет, если услышит шаги, а тихо Иззи теперь не умеет. Дерево стучит о дерево, это — громко. Это как колокольчик сраный на шею, только Иззи его даже снять не может. Этот — снимает, и ходит, пока никто не видит, Иззи замечает его время от времени, в основном — по ночам.       “Не твоя проблема” — говорит себе Иззи. Это проблема Пита, но Пит не видит никаких проблем. Это проблема Боннета, но Боннет сейчас даже и не смотрит особо, он свесил команду на Иззи, обретя, неожиданно, невероятную уверенность в нем. Это проблема самого Люциуса, но Люциус ее, похоже, даже не собирается решать — он говорит: на китайском корабле его научили инедии, и заедает солнце дымом.       Мальчик был мягким — стал жестким, не только внешне — жесткость в его словах, жесткость в его движениях, жесткость в его поступках. Мальчик теперь — острый угол, груда осколков того, что когда-то было целым.       Спасение утопающих — дело рук самих утопающих.       Не твоя проблема, говорит себе Иззи. И еще раз — не твоя проблема, и еще раз, и еще раз — не твоя проблема, не твоя проблема. Мальчик тает на глазах, не твоя проблема, нет?       Не твоя проблема — мальчишка курит так много, что его рвет, рвать ему, питающемуся солнцем, нечем. Пит предпочитает в такие моменты куда-нибудь скрыться, Роуч — предлагает заварить травы, и потом — мальчишку рвет травами. Не твоя проблема, говорит себе Иззи. Когда Люциус в ночи пробирается на камбуз. Шатается, сжимается, почти беззвучно ругается, в основном — на себя, и все-таки ест, жадно и быстро. Когда Иззи видит это в первый раз — он расслабляется. Не солнцем единым, уже хорошо?       Не его проблема — снова прокуривает всё обеденное время, Иззи начинает замечать паттерн поведения. Он сам — отучил себя, он видит, как крутит мальчика. Мальчик нездоров.       Иззи привыкает к ноге — и новая нога отражается чем-то грызущим в голове, неправильным и неприятным, но он преодолел это. Убрал из жизни бутылки и бесконечное самокопание. Убрал из головы его — ублюдка, сделавшего это с ними. Вместо спирта — он ест, не может есть на людях, но ест один, каждый день, утром и вечером. Это все еще плохо, но уже лучше.       Мальчику не лучше. Все его раздражение, и вся его озлобленность, он затачивает их, словно ножи, и он рычит и срывается на Пита, когда тот предлагает поесть сегодня со всеми, и потом заполошно извиняется, много раз, поджимает губы, вжимает голову слегка в плечи, оттопыривает деревянный палец, словно в попытке убрать его подальше от остального тела, и соглашается, конечно же, соглашается, потом — потом его тошнит — новым необычным всеми признанным изысканным супом Роуча из рыбы и сливок. Он говорит, что его желудок не согласен с эти сочетанием.       Это не желудок. Это голова.       Иззи помнит что-то подобное — у мальчишки были свои проблемы, еще до того, как случилось… то, что случилось. С Боннетом. Он тогда ел, даже со всеми, но были периоды — Иззи помнит эти периоды, потому что в камбузе без Люциуса почему-то всегда было слишком пусто.       Не его проблема — шатается у носа, того гляди вот-вот вновь в воду упадет, теперь уже точно не выплывет.       Пример, думает Иззи. Не-его-проблеме нужен хотя бы пример. Может, сделает лучше, хуже-то, кажется, особо уже и не сделать — мальчик не только худ, но еще и сер, круги под глазами — и сурьма не нужна. Почему, черт возьми, никто так и не замечает? Они же заметили Иззи. Даже под ублюдком, запуганные, загнанные, полуживые, они увидели Иззи, и помогли ему. Люциус — будто слепая зона.       На корабле — только и разговоров про грядущее торжество, торжество все грядет и грядет, да никак не грянет, торжество как заряженный пистоль, но на спусковой крючок нажимать никто не рвется.       Иззи просит Роуча. Роуч — соглашается. Он вообще любит разного рода эксперименты, и, пусть обычно он эти эксперименты презентует только капитану — он готов сделать для Иззи исключение. Он делает эти штуки. С хлебом, начинкой, еще хлебом сверху, скрепленные маленькими зубочистками, и всё это — помещается в рот за один укус. Это проще для Иззи, потому что в голове все еще жужжит — есть что-то неправильное в том, чтобы откусывать на глазах у другого человека — не после того, до чего они опустились после того шторма. Иззи уходит от него с целой тарелкой этих "канапе" за полчаса до обеда и встает на изготовку.       Штуки на удивление — вкусные.       Он слышит, как Люциус мнется чуть позади, готовый уйти на квартердек, но у штурвала занято — там колокольчик звенит на ветру, а уж перед такой альтернативой — Иззи очевидный вариант.       — Ты здесь, чтобы тоже читать мне нотации? — хрипит Люциус и щелкает огнивом.       — Нотации? — скрипит в ответ Иззи. — На хер ты мне сдался, неженка?       Он убирает свой фокус с Люциуса и жует хлеб, кажется, внутри какой-то соус и слабосоленая рыба, и складывает зубочистку к трем другим, использованным.       — Ну-ну, — через мгновение фыркает Люциус и выдыхает дым.       Солнца не было уже двое суток, Иззи думает, будь его блажь с инедией — правдой, его б уже крючило от голода и беспокойства, но дым солнце успешно заменяет. Иззи проталкивает рыбью косточку между зубами, но не спешит ее вынимать или выплевывать. Следующая — без рыбы, но с чем-то, чего Иззи не может определить, сладкое, но не приторное.       — Это смущает, знаешь ли, — делится Люциус, еще через две штуки.       — Совершенно не понимаю, о чем ты, — отвечает Иззи.       Штук на тарелке остается всего ничего, Иззи держит тарелку рукой в перчатке, он знает, что ладонь напряжена сильнее, чем должна бы. Люциус сглатывает.       — Что это такое? — совершенно проваливаясь в попытке добавить в голос обычной надменности, спрашивает Люциус.       Самокрутка догорает, Люциус выбрасывает ее остатки в море.       — Понятия не имею, — врет Иззи. — Я взял их на кухне. Будешь?       Подозрение можно черпать половником, тишину разбивают волны, разбивающиеся о борт корабля, где-то там, впереди, вдребезги, острые осколки долетают до щек.       Мальчик колеблется, Иззи пожимает плечами — запихивает в рот еще штуку — эта с каким-то прибрежным фруктом и той забавной пастой, на которую у Френчи аллергия. Он жует еще усерднее, когда пальцы хватают ближнюю к Люциусу штуку, чтобы не дать губам сложиться в улыбку. Люциус рассматривает хлеб с презрением и голодом, хмурится, поджимает губы — и все-таки ест ее, в один укус, быстро, Иззи не смотрит на него в этот момент.       — Это… вкусно, — говорит Люциус и снова хмурится.       Иззи напрягается — неужто снова будет рвать? Но Люциус спокоен, его хмурость — это какая-то мысль, которая ему не нравится. Иззи протягивает тарелку с оставшимися двумя штучками, Люциус все еще медлит, но он забирает тарелку. Иззи записывает себе маленькую победу, но победа незначительна — он только сгладил симптом один раз.       Иззи выплевывает кость, когда мальчик уходит.       Сытость в желудке оседает чем-то непривычным, когда Иззи возвращает тарелку Роучу.       — Он съел хоть немного? — неожиданно-проницательно спрашивает Роуч.       Иззи чуть мутит от количества съеденного, он напрягается, ощущая странную небезопасность из-за того, как быстро его раскрыл кок, но кивает, несколько раз, и еще добавляет вслух:       — Немного, — сипит он.       Роуч принимает тарелку, открыто улыбается, улыбка — действительно искренняя, и Иззи понимает — он сможет приходить к Роучу с этой просьбой.       — Я думаю, — делится кок. — Люциус подхватил одного из тех демонов у китайцев. Я слышал, что у китайцев много разных демонов. Этот запрещает ему есть. Может, выкурить его чем-нибудь? Хотя он и так… курит.       Иззи чуть не булькает, но кивает пару раз, потом трясет головой, потом снова кивает — он не уверен, можно ли спорить с Роучем, да и не хочет спорить — в этом и Боннету переспорить команду не удалось, а Боннет умел прошибать головой даже камни, не то что людей.       — Может быть, не китайский, — только отвечает Иззи, и благодарит кока кивком головы.       Спина болит — к концу дня теперь всегда так, Иззи успокаивает себя тем, что когда-нибудь его мышцы привыкнут к новому положению и новым нагрузкам. Правая нога уже стала сильнее, чем была до этого, но постоянное смещение таза болью простреливает весь позвоночник.       Учиться еще и учиться — но все равно. Ему уже не быть таким же эффективным, как раньше.       Иззи выжидает два дня, он понимает, что повторение на следующий же день вызовет только отторжение, Люциус — не дурак. Это странно осознавать: мальчик в общем и целом — умнее практически всего экипажа, но сознание держит его в прочной ловушке.       На следующий раз — это не "канапе": они ничем не скреплены, это просто крошечные корзиночки и крошечные порции салата, который сегодня будет есть команда. Иззи действительно восхищен Роучем и его кулинарным мастерством — если бы кок был так же хорош во врачевании, он был бы полезнее половины команды вместе взятой. Не лучшей половины, но все-таки.       У штурвала стоит Фэнг, но Люциус все равно подходит к Иззи — кажется, мальчишка думает, что Иззи единственный, кому наплевать, по-другому Иззи объяснить себе не может. Корзинок у Иззи не так много, как было тех штук, но тарелка чуть ли не тяжелее — или Иззи просто сложнее ее удерживать, и салаты в этих корзиночках явно питательнее тех “канапе”.       Он сомневается, упорствовал бы он так сильно, если проблема была бы не у Люциуса. Иззи ненавязчиво спрашивает себя — если бы какой-нибудь Олуванде страдал тем же, чем страдает Люциус — пытался бы он помочь? Ответ вертится на языке, и Иззи не может себе его объяснить.       Чем мальчик отличается от остальной команды?       Иззи морщится — он квартирмейстер, да, но не нянька же, должен же быть предел?       Предел — это то, к чему близок мальчишка. Люциус равномерно-серый с легкими оттенками нежной зелени на лице, и с чего вдруг стало даже хуже, чем было? Иззи откручивает в голове, пытаясь за эти секунды, пока мальчишка приближается, отследить точный момент, но разрывается — был ли сам Иззи причиной? Было ли назначение их с Питом “торжества” отправной точкой? Может, Люциус снова столкнулся лицом к лицу с… со своей проблемой?       — Приятного аппетита, — говорит мальчик, и звучит так, будто он желает ему подавиться.       Иззи стреляет взглядом исподлобья, судорожно проглатывая остатки чертовой корзиночки, и всматривается внимательнее. У мальчика — припухшая нижняя губа, Иззи закатывает глаза, готовый просто фыркнуть, но что-то слишком не так.       Это неприятно. Неприятно-липко, даже, то, как сильно мальчик вжал голову в плечи и то, насколько яростно он держит себя руками, и… дрожит? Иззи прикрывает глаза и ставит тарелку на перила, надеясь, что корабль не ухнет в провал между волнами — и ему не придется отчитываться перед Роучем, куда делась тарелка.       Он понимает. Кажется. Наверное.       Предпочел бы не понимать. Понимать такие вещи — слабость, сочувствие — слабость, поднимающееся негодование — тоже слабость. То, что ему жалко мальчишку — слабость.       — Прости, — говорит Иззи. — За самокрутку. Я не знал.       И это тоже — слабость. Ощущение вытягивает кровь из конечностей, и в голове тоже пульсирует, снова догоняет ощущение, словно брони больше нет, он так себя чувствовал только перед обезумевшим ублюдком — будто он букашка без панциря.       — Да как будто бы ты, блядь, что-то понимаешь, — моментально шипит Люциус, и спину выгибает точно кобра — капюшон, и так и не достает самокрутку из-за уха. — Что, у капитана все-таки слишком длинный язык? Вы с ним такие друзьяшки теперь, что он делится с тобой всем?       К его чести — он разворачивается и собирается уйти, а не пытается вывалить на Иззи всё разом. Укол раздражения колит куда-то под челюсть — Иззи пытается ему помочь, но гордость и самодовольство мальчишки бесит так же, как и раньше. Может, совсем немного меньше — только учитывая обстоятельства.       — У меня есть глаза, — хрипит ему вслед Иззи. — Этого достаточно.       “Корзиночки” возвращаются Роучу практически в полном объеме, Иззи поджимает губы, будто это его вина, что мальчишка ушел. Он остается на обеде со всеми, но не ест — этот обед у него состоит из рома. Опустошенную наполовину бутылку у него забирает Фэнг. Иззи не сопротивляется. Идти до каюты теперь всегда испытание, и на этот раз Иззи едва его не проваливает.       Мягкий подход не сработал, не-его-проблема только закрылась сильнее. Нужно ли мальчишке сочувствие в принципе своем? Может статься, что мальчика отпустит только после смерти виноватого, может статься, что мальчика не отпустит вовсе. Иззи за свое пиратство всякого навидался, и подобного — разумеется, тоже.       Ничего удивительного не было, что мальчишку потрепало — удивительным было то, что он выжил и пережил это. Или ещё не пережил.       Разумеется, он пытается уйти, когда Иззи подходит к нему на следующий день. Солнце светит так ярко, что Иззи приходится щурится, а еще — зеленый оттенок, которым отливает его рубашка, почти такой же землистый, как и синяки под глазами Люциуса. Иззи грохочет своим копытом — они пытались назвать его единдинорогом, очень лестно, но Иззи знает — эта нога делает его только козлоногим бесом, не больше.       — Ты придурок, Сприггс, — чересчур зло начинает Иззи — это из него с рычанием переливается раздражение. — Если надо выговориться — выговорись. Если нравится страдать — страдай. Но Боннет меня по головке не погладит, если под моим наблюдением один из экипажа навернется за борт, свалившись в голодный обморок.       — Тогда это не моя проблема, — вопреки словам мальчик слегка выпрямляется, хороший, наверное, признак — отвечает злостью на злобу. — Никто не готов меня "выслушать". Все, кому я пытался что-то рассказать, Хэндс, либо умоляли меня прекратить, либо просто плакали.       — Я не все, — отрывисто рычит Иззи. — Или ты думаешь “не стоять на месте” — это значит просто делать вид, что всё хорошо?       — У меня всё хорошо, — режет мальчишка, обнимая себя руками. — Отъебись.       Иззи глотает раздражение. Он правда хочет помочь — ему же помогли. Они же смогли помочь даже ему, сопротивляющемуся, горделивому, злобному чёрту, хотя не должны были. Почему с писарем не так? Весь экипаж любил Люциуса, даже несмотря на то, каким дерганным он стал.       Мальчишка только поджигает новую самокрутку.       — Если так продолжится, ты будешь весь состоять из дыма и просто развеешься в какой-то момент на хрен по ветру, — дозируя гнев, старается говорить спокойно Иззи, но проваливается тут же. — Было бы “всё хорошо”, мы бы сейчас не говорили. Ты бы миловался со своим почти-мателотом, а не бежал от него, как от огня. Он из тех, кто умолял прекратить, или из тех, кто расплакался?       Характерный звук резкого бесконтрольного втягивания воздуха почти веселит. Мальчишка в один затяг, кажется, вдыхает сразу половину сигареты, и даже не закашливается. Не удивительно, что его тошнит постоянно.       — Он расплакался, — через паузу говорит он. — Потом попросил больше не говорить об этом.       — Твой избранник — образец поддержки, — на остатках раздражения фыркает Иззи.       — Он хотя бы старается, — вяло огрызается мальчик.       Для кого? — хочет спросить Иззи, но не спрашивает. Для кого старается Пит, если не замечает, что его старания никак не помогли? Почему это Иззи обхаживает мальчишку со всех сторон, не зная как к нему подступиться, когда у него есть пара, и почему эта пара относится к нему с такой беспечностью?       Мальчик мнется, Иззи опирается на перила, немного отклоняется назад и смотрит на то, что осталось от носовой фигуры. Сначала потерял голову — потом потерял ноги, Иззи видит иронию в этом, потому что он — новый единорог. Сохранить бы голову на месте.       — Ты знаешь, что такое бибабо? — неожиданно хрипит мальчишка.       Иззи думал, он уже не заговорит, настолько он ушел в свои мысли.       — Нет, — говорит Иззи, и действительно — не представляет, о чем говорит мальчишка.       В море много разных терминов, Иззи справедливо полагает, что знает практически все, потому что это его работа, потому что это его жизни и профессия, значить все паруса, знать все узлы, знать расстояния и уметь по звездам понять, куда направляется судно. Он сомневается, что мальчик говорит о чем-то корабельном.       Он не говорит о корабельном вовсе. Судя по тому, как его скручивает, и как он сжимается, и как он старается немного отвернуться, и как пальцы практически белеют, в судороге сжимающие плечи. Иззи думает, что, наверное, не хочет знать, но он уже пообещал. Если даже он попросит мальчика не рассказывать — мальчик не расскажет больше никогда. И оно сгниет у него внутри, и мальчик сгниет вместе с этим.       — У меня в детстве такая была, — продолжает Люциус и отворачивается полностью. — Это кукла. Она… надевается на руку и управляется пальцами.       — Перчаточная кукла, — хрипит Иззи и кивает.       Он видел таких — на уличных представлениях, так давно, что воспоминание в голове плывет, подернутое дымкой. Он не хочет думать, что имеет в виду мальчишка, но Люциус, разумеется, договаривает.       — Они делали бибабо из своих пленных.       Удивительно твердо звучит. Иззи сглатывает, чувствуя отголосок дурноты, и вздыхает. Он не знает, что сказать. Он не представляет, как вообще можно ответить на это заявление. Но это действительно объясняет поведение Люциуса.       — Из меня тоже, — добивает мальчишка, будто это не было очевидно. — Заставляли нас делать это друг с другом.       — Мне жаль, — единственное, что может вытолкнуть Иззи.       Он может съязвить, может сострить, может — оскорбить, мысли назойливо роятся перед глазами, но Иззи удерживает их — это не тот повод, по которому стоит шутить. И не та ситуация, где ирония была бы уместна или полезна. Мальчик сжимает рот ладонью, и Иззи отворачивается.       — Да неужели, — хрипит писарь, голос звучит скомканно и глухо из-за прижатой к губам руки. — А где же “это пиратство, Сприггс” и всё это “ты знал, на что идешь, когда решил стать пиратом”?       — Очевидно, что ты не знал, — говорит Иззи, чуть спотыкается об эти слова и исправляется. — Это не пиратство. Это бессмысленная жестокость.       — Да неужели, — повторяет Люциус.       И замолкает. Иззи молчит тоже, это молчание не такое ядовитое, как прошлая пауза, но оно тоже тяжелое, оно давит на желудок, Иззи — ворочает в голове медленную мысль о несправедливости. Несправедливость на пиратском корабле — ничего удивительного.       Этот корабль испортил Иззи.       Мальчишка испортил Иззи, а Иззи — только и рад, прыгает вокруг как цирковая собачка — та, что из труппы уродцев.       — Знаешь, что? — первым начинает Люциус, Иззи чуть оборачивается — только для того, чтобы убедиться, что мальчик все еще смотрит в море, но неожиданно сталкивается с ним глазами и больше не может двинуться. — Это нихера не помогло. Но спасибо за попытку.       Иззи дергает плечом и чувствует, как простреливает спину болью, и наклоняет голову, разрывая зрительный контакт.       — Это не твоя вина, — говорит Иззи. — То, что произошло.       — Спасибо, я знаю, — с налетом презрения отвечает Люциус. — Это вина твоей акулы. Только у меня достаточно смелости, чтобы признать, что это был не злой рок, а человек.       Гнев вспыхивает и тут же гаснет, когда Иззи понимает, что это была намеренная провокация. Проще защищаться, чем принимать помощь, Иззи знает по себе. Солнце слепит глаза, мальчик — тоже, когда Иззи пытается посмотреть на него, патовая ситуация, он должен был помочь, он хотел помочь, но это…       Не его проблема. Он сопротивляется, зачем давить? Он все равно в одну из ночей обнесет запасы Роуча. Он все равно додавит себя, пытаясь сыграть в близость, когда будет с Питом. Он все равно так или иначе выйдет из этой ситуации.       — Держись подальше от перил, — только говорит Иззи. — В таком состоянии — не выплывешь.       Нога снова грохочет, когда Иззи уходит, оставляя мальчишку разбираться с его раздражением один на один — солнце светит, пусть наслаждается своей инедией.       Он действительно думает, что сделал всё, что мог — и даже больше, потому что его никто ни о чем не просил. Иззи проклинает свою новообретенную внимательность — закрывать глаза на проблемы было проще. Было проще ждать, когда все остальные вокруг решат возникающие проблемы, чем решать их самому, он понабрался этого от своего… прошлого капитана.       Новый капитан, правда, ничем не лучше в этом вопросе, но Боннет по крайней мере, указывает на проблему до того, как начинает ее упорно игнорировать.       Он думает об этом до следующего дня — и обнаруживает себя с тарелкой чего-то очередного маленького в обеденный перерыв у носа снова.       — Ты знаешь, ты не обязан караулить меня здесь с едой, — говорит ему мальчик, но не уходит, как думает Иззи.       — С чего ты взял, что это для тебя? — насмешливо уточняет Иззи. — Я пришел поесть сюда. В камбузе громко и грязно.       — Ни хера, — отбивает Люциус и щурится. — Ни хера, Иззи, можешь мне не рассказывать. Ты не ешь с остальными, и никто из команды не видел, как ты ешь хоть что-нибудь. Сдается мне, что не у меня одного проблемы.       Иззи демонстративно берет в руки кусочек мяса и закладывает его в рот. Верхняя губа дергается, это странно — но он продолжает смотреть Люциусу в глаза, пока пережевывает. Люциус наблюдает за ним со сложной эмоцией на лице — между любопытством, непониманием и толикой отчаянья.       — Почему тебе не плевать? — спрашивает Люциус, когда Иззи проглатывает мясо.       Потому что это несправедливо, хочет сказать Иззи, но не говорит. Недоверие, которое источает мальчишка, такое густое, что никакие слова его сейчас не убедят.       — Потому что вам было не плевать на меня, — говорит Иззи.       — Возвращаешь долг, первый помощник? — принимает этот ответ Люциус.       И тянется к тарелке. Иззи разворачивает руку, готовый отдать блюдо, но мальчик только берет зубочистку с одним кусочком и смотрит на него, долго и тяжело.       — Почему ты отказываешься от еды? — наблюдая за сменой выражений на лице Люциуса, сипит Иззи.       Море шумит в ушах, Иззи чувствует себя по-дурацки — будто дикое животное прикармливает. Это плохая мысль, но Иззи не может от нее отделаться.       — На китайском корабле…       — …все жрали суп и за ушами трещало. Не пизди, что только солнцем питаешься, — шикнув, тянет Иззи. — Роучу каждый раз разгребать последствия твоего ночного набега вообще не улыбается, он нервничает, когда в его кухне кто-то хозяйничает.       Мальчишка сжимается моментально, уголки губ уходят вниз и он импульсивно дергает головой в сторону. Иззи глубоко вздыхает.       — Прости, — говорит Иззи, выдохнув. — Лучше так, чем вовсе без еды. Тебя морили голодом?       — Нет, — резко отвечает Люциус, слегка расслабляясь. — Не совсем. Он кормили пленников, и меня тоже. Какое-то время. До тех пор, пока ублюдки не сожрали ебанную собаку и не заставили меня отрабатывать ее обязанности. С тех пор мне еды не давали. Что добыл в честном бою с ебучими крысами — то мое.       Это звучит достаточно логично, думает Иззи. Но это все равно не укладывается в концепцию — здоровый, спокойный, еще не травмированный Люциус до-катастрофы тоже пропускал приемы пищи. Не так часто, не так губительно, почти не отражалось на его…       …внешнем виде? Но отражалось. Это так странно осознавать — но сейчас Иззи хорошо понимает: он замечал изменения в мальчишке тогда, потому что уже тогда смотрел слишком пристально.       Иззи смотрит внимательнее, пытаясь понять, насколько сильно повлияла эта голодовка на мальчишку — но ожидаемо видит меньше, чем должен. Он может только сказать, что тот сильно похудел, но не может утверждать, насколько нездорова его худоба.       Мальчик кутается в одежду, он одет максимально закрыто, даже платок, до того просто украшавший шею, сейчас ее скорее защищает, и эти штаны — до середины живота, ничего удивительного в его поведении нет. Голодовка, очевидно, повлияла не так сильно, как то, что с ним делали на чертовом корабле.       — Китайцы выкупили тебя, или захватили тот корабль? — спрашивает Иззи, и сам удивляется вопросу.       Судя по тому, как выгибаются брови мальчишки — он удивляется не меньше. Даже распрямляется немного, задумываясь на секунду.       — Выкупили, если так можно выразиться, — Люциус встряхивает правой ладонью и снова складывает руки на груди. — Они договорились с Королевой. Договорились — громко, конечно, сказано, она не давала альтернатив. Меня передали в качестве жеста доброй воли.       Иззи отворачивается в сторону моря и опирается на перила — мысль о том, чтобы найти ублюдков и отомстить слишком бессмысленная — и слишком назойливая. Это не его проблема, он взялся устранять последствия — сугубо по доброте душевной, Иззи даже не знал, что она в нем есть, эта чертова доброта. Мстить за кого-то — бесполезно. Опасно, при условии, что судно, судя по всему, вошло в китайский корабельный флот.       Но почему-то — в голове засела так плотно, что Иззи обдумывает возможность накапать Боннету на мозг. Чего не сделаешь, ради лояльности команды, не так ли?       — Не забывай о том, что ты уже выбрался оттуда, — хрипит Иззи и протягивает тарелку.       — Едва ли я когда-нибудь о таком забуду, — бурчит мальчика и отворачивает голову.       Иззи не настаивает, чуть морщась.       Иззи не может сказать, когда именно это превращается в традицию. Иногда Иззи кажется, что на корабле всего два понимающих человека — это Роуч и чертов Боннет. Роуч, который теперь перед каждым обедом готовит небольшую тарелку с перекусом. Боннет — приказывает в обед не дежурить на палубе. Иззи всё ожидает, когда к ним в эту традицию таки влезет Пит, но Питу словно плевать, и Иззи просто наслаждается своим ежедневным обеденным перерывом в разговоре с писарем.       Они говорят. Иззи приносит еду, мальчишка — иногда ест, иногда нет. Иногда разговоры заканчиваются взаимными оскорблениями, иногда нет. Иззи иногда кажется, что время на корабле замерло — дни похожи один на другой, но не так, как до возвращения Боннета. До возвращения Боннета дни были похожи на продолжительный повторяющийся кошмар. То, что происходит сейчас — устраивает Иззи целиком и полностью.       Хотя бы потому что у Люциуса постепенно возвращается нормальный цвет лица. И еще потому что говорить с ним — интересно. Умный мальчик, с его навыками — зачем он вообще пошел в пиратство?       На самого Иззи это всё действует, тем не менее, достаточно пагубно. Иззи видит, что Люциусу лучше, и это удивительно радует, но Иззи не может отделаться от мысли, что самому Иззи — тяжелее. Мальчишка становится активнее, мальчишка не курит каждую свободную минуту и его больше не тошнит и не рвет так часто, он появляется на завтраках — за это неожиданно благодарит Роуч, когда Иззи забирает очередные “канапе”, и Иззи чувствует… раздражение.       Раздражение. Ему нужно время, чтобы разобраться в том, откуда оно взялось, пока он не докапывает себя — потому что раздражение тягучее, зудит под кожей, заставляет рычать больше меры, и Иззи искусственно заставляет себя обратить внимание, что именно является средоточием этого раздражения. Он думал, что это Люциус.       Но это не он. Это Пит. Достаточно обаятельный, легкий на подъем, веселый и послушный Пит, беззаботный и совершенно пустой.       Боннет замечает его состояние.       Боннет рассказывает Иззи про рефлексию, про то, как приятно принимать свои чувства и как легко становится жить, когда знаешь, что чувствуешь, и когда остальные тоже знают, что ты чувствуешь, и это звучит так дико, что Иззи даже ему не возражает, и даже не спрашивает, к чему этот разговор, только хмурится и кивает. С Боннетом вообще общаться одно удовольствие, когда им нечего делить, Боннет щедр на лесть, Иззи потакает ей с готовностью и с готовностью же отвечает ловкими беззлобными подколками и слегка неуклюжей похвалой — черт возьми, он забыл, что такое уважение за столько лет.       — Признайся ему, — говорит Боннет и улыбается.       Иззи моргает несколько раз, пытаясь понять, как они перешли от нейтрально-ироничного разговора о чувствах к признанию.       — Что? — переспрашивает Иззи недоуменно.       — Питу, — с готовностью поясняет Стид. — Я видел, как ты на него смотришь.       — Что?.. — повторяет Иззи.       Он подволакивает деревянную ногу поближе к себе и пытается убедить Боннета, что тот ошибся, и что Питу единственное, в чем признаваться — это в том, что он придурок, не больше. Но Боннет не верит. Боннет говорит про то, что у них с Люциусом свободные отношения — после объявления о “свадьбе” звучит совершенно безумно, — и что Пит не будет против.       Его не убеждают ни аргументы о том, что против будет Люциус, ни о том, что против будет и сам Иззи. Единственное, что продолжает бесить Иззи в Боннете так же сильно, как и раньше — это его упертость. Он отдает этой упертости должное, но терпеть ее не может, когда она направлена на него самого.       Он уходит, и он знает, что они остались каждый при своем мнении, но этот разговор не бесполезен. Потому что когда он видит мальчишку, ожидающего его у носа — он, наконец, понимает, что это за раздражение, которое разъедает глотку.       Это ревность.       Нет ничего хуже ревности к человеку, который не заинтересован в тебе, Иззи знает, как это разрушающе. Он так полжизни прожил.       — Какой-то ты кислый сегодня, — приветствует его Люциус.       Иззи хочет сказать — тяжелый день, но день не был тяжелым, он был обычным. Обычный день, в который он вновь встречается с мальчишкой в обеденный перерыв и неожиданно замечает, что Люциус научился улыбаться снова. И он улыбается Иззи.       Ему стало намного лучше.       — Не выспался, — находит Иззи оправдание, и понимает, что он не зашел к Роучу.       Он с пустыми руками. Он не хочет никуда идти, от мысли о еде мутит. Дни сливаются и похожи один на один. Странно осознавать, что отличаются в них только их встречи с Люциусом. Месть слегка качает, сегодня — море чуть более беспокойное, чем всю прошлую неделю.       — Это всё-таки помогло, — говорит Люциус, когда понимает, что Иззи сегодня собирается в основном молчать. — То, что ты делал. Я восхищен, но больше все-таки удивлен. Не ожидал, что в тебе подобное есть, Иззи.       — И тем не менее — мы здесь, а не в камбузе, — возражает ему Иззи, потому что это звучит так, будто мальчишка вознамерился прекратить их встречи.       И это будет смертельно, потому что теперь в них нуждается сам Иззи.       — Не всё же сразу, — фыркает Люциус.       Он теперь встает с той же стороны, что стоит и Иззи. Также опирается на перила, и он ближе, чем Иззи думает, что он может встать. Границы постепенно налаживаются, он больше не отшатывается ото всех. Он все еще иногда горбится, часто — обхватывает себя руками, но больше не затягивает рубашку так сильно, и платок на шее теперь висит свободнее, а не как удавка на висельнике. Пит блестит, как начищенная монета. Люциус приходит на завтраки — Роуч говорил, что Люциус начал есть со всеми — утром и, изредко, вечером, но все-таки.       Это хорошо, думает Иззи. Прогресс.       Сам он — зажимается сильнее, чем следовало бы. У ревности странный привкус — Иззи кажется, что Пит не подходит Люциусу: совершенно обычный хвастливый Пит — умному неординарному Люциусу.       Он не скажет об этом Люциусу. Он не имеет права.       — Хорошо, — говорит Иззи и наклоняет голову.       — Я не думаю, что я смогу когда-нибудь простить Черную Бороду, — тянет мальчишка, Иззи подавляет неприятную дрожь от упоминания его имени. — Но по крайней мере мне проще принять то, что произошло. Спасибо.       — Я… — Иззи прочищает горло.       Он в шаге от того, чтобы сказать какую-нибудь несусветную глупость, в шаге от того, чтобы сделать какую-нибудь нелогичную дикость.       Шагать теперь слишком сложно.       — Можно я тебя обниму? — спрашивает мальчишка беззаботно. — Я не уверен, как ты отнесешься, если я сделаю это без предупреждения. Не хотел бы получить от тебя по лицу после всего, о чем мы говорили.       Иззи просто разворачивается и смотрит Люциусу в глаза — и почему-то мальчик считывает это за “да”. И объятие — оно мягкое, осторожное и теплое. Не просто-дружеское — Люциус обнимает крепко, и руки его — на спине, подталкивают еще ближе, и Иззи не дает себе задуматься, прежде, чем своими ладонями цепляется за него в ответ. Люциус кладет голову ему на плечо, и они стоят так. Неприлично долго — думает Иззи. И это, должно быть, смелый шаг для Люциуса — после всего, что он пережил, восстанавливать какую-никакую тактильность.       — Хотел тебя попросить, — продолжает Люциус, когда объятие все-таки распадается.       Иззи почему-то чувствует себя голым без его рук на своей спине. Дергает плечом, трясет головой, отгоняя мерзкое ощущение, но оно все равно остается.       — Валяй, — скрипит он.       — Стид сказал, что на любой свадьбе нужны свидетели, знаешь, из друзей, — мальчишка чуть запинается. — Будешь моим свидетелем?       Иззи смаргивает удивление и чуть дергает уголком рта — это большее, на что он может рассчитывать, напоминает он себе. Хорошие отношения с командой — оказалось так удобно. Он испортит всё, если хоть заикнется о том, что Пит ему не подходит.       Или о том, что мальчишка такой красивый.       Или о том, что он не прочь был бы обнять его еще раз. Хотя бы обнять.       — Хорошо, — повторяет Иззи и фыркает. — По крайней мере в твоей свадьбе будет хоть что-то хорошее.       Люциус улыбается — искренность его улыбки почти болезненна. Иззи моргает, запоминая эту улыбку — будто никогда больше он так ему не улыбнется.       Мальчишка влюблен в своего чертового Пита по самые уши.       Это подло, думает Иззи, но он все равно внутренне радуется, когда дьяволово “торжество” прерывается нападением.