Кошмары о несбыточном

      Он закрывает глаза.       Сожаления — как жженая карамель, расползается под языком липким вкусом, чернота поглощает, накатывая волнами.       Он закрывает глаза.       Он открывает глаза.       Каюта — как старый знакомый, обнимает его с той же уверенностью, что обнимала чернота, силуэт шатается впереди, у силуэта в руках — острая сталь, сталь в голове воскресает жалящей болью. Он знает, где он.       Он знает, что это.       Хорниголд давал этому имя — кошмары о несбыточном.       Сердце гонит кровь, нужно меньше мгновения — нерешительность застигнутого врасплох это мгновение дарит ему с щедростью вспуганного близкой кончиной грешника.       Он садится, ворочая мысли на языке — кошмары о несбыточном роятся как кальмары в рыболовной сетке, перебирают щупальцами и извиваются, он садится, не давая себе времени на прелюдии и покаяния, и спрашивает первое, что приходит на ум, только чтобы закрыть тишину.       — Ты, блядь, действительно вышвырнул писаря за борт?       Он ждет — что будет первым, ножницы в сердце или руки на горле. Кошмары о несбыточном — дадут ему время насладиться всем спектром боли и печали, прежде чем он умрет.       Вряд ли там его откачают.       — Как ты...       Иззи подбирает ноги ближе к себе — обе ноги, какая щедрость сознания — и прячет ступни под одеялом.       — Эдвард, ты совсем ёбнулся? — спрашивает Иззи.       Ответ он знает. Кошмары о несбыточном воскрешают самые болезненные воспоминания, последствия самых неудачных решений, но Эдвард не говорит "ты сейчас умрешь", не говорит "это всё твоя вина", не говорит "пришло время платить". Эдвард шатается в дверном проеме, куда менее уверенный, чем секунду назад.       — Это ты хотел Черную Бороду...       — В каком, на хер, месте, это Черная Борода?       Он не должен ненавидеть того, кто еще ничего не сделал, но Иззи — помнит, а память — когтистая клыкастая тварь, прикусывает сильнее снова и снова, чтобы кровило, и кровило, и кровило, и если сознание не дает ему ожидаемой боли, но дает шанс на предупредительную защиту — Иззи более чем готов с этим смириться.       — Опусти ножницы или режь уже что хотел, — хрипит Иззи. — И я пойду вылавливать из воды писаря.       — Как ты...       — Эдди, блядь, я знаком с тобой ебанную вечность.       Вставать из кровати на обе ноги — такое забытое, сколько он проходил одноногим? Неделю? Полторы? Дни смешались в один долгий провал, рядом с Боннетом всё было всегда так — быстро и плавно, в один миг. Вставать из кровати на обе ноги.       Кошмары о несбыточном знают, куда бить, чтобы казалось, что хорошо — но было еще больнее в итоге.       — Посмотри мне в глаза, капитан, это то, чего ты хотел? — хрипит Иззи, сгибая голову, по-птичьи, как научился у Баттонса, и добавляя мёд в голос — как научился у Стида. — Новый провал жестокости, как тогда, после старика Хорни? Будем жечь корабли и живьем свежевать людей? Когда я сказал тебе собраться, я не имел в виду сделать вид, что ты отбитый наглухо, Эдди.       Совиный взгляд округляется еще сильнее, Эдвард — будто видит его впервые. Иззи скалится, вся пережитая боль — вытекает через этот оскал.       Он хочет сделать Эдварду больно, но он так и не научился смотреть на его слезы — он хочет, чтобы тот Эдвард, далекий от раскаянья, всё-таки поплатился за всё, что он сделал, но этот — этот Эдвард в его голове не виновен ни в чем. Кошмары о несбыточном съедают его изнутри — он не может быть зол на Эдварда, но он должен быть.       Эдвард — потеряно мнется, рука с ножницами подрагивает, Иззи — поворачивается к нему спиной, воткнет острие в глотку — значит так тому и быть, кошмары о несбыточном — перекинут Иззи ещё дальше, или, может, ближе, или, может, темнота наконец сожрет его до самого основания. Иззи мог бы убить его, наверное. Эдварда. Просто чтобы посмотреть, что будет. Посмотреть, как будет корчиться подсознание — но он не может, даже зная, что видения далеки от реальности.       Иззи надевает рубашку, Иззи затягивает подвязки, Иззи крепит ножны со шпагой, Иззи обувается, это всё — занимает время, и Эдвард дает ему это время с лихвой.       — Как давно ты его сбросил? — хрипит Иззи вопрос.       — Ты совсем поехал? — внахлест спрашивает Эдвард. — Я пришел к тебе с намерением… сделать тебе больно, а ты… беспокоишься за писаря?       — Отрезать палец и скормить, — услужливо подсказывает Иззи. — Кто из нас поехал, Эд?       Эд — отшатывается и смотрит на ножницы в своих руках, Иззи не знает, что его так шокирует — кошмары о несбыточном слегка вибрируют, Хорниголд ничего не говорил про осознанность — Хорниголд рассказывал, как перед взором проносятся упущенные возможности. Может, Иззи более организован. Может, Иззи переживает то, что мог бы исправить, чтобы сожалений было больше. Может, Хорниголд просто не был ранен достаточно сильно — в конце концов, он-то выжил, чтобы рассказать, какой ад уготован им всем.       Может, Иззи будет переживать попытки сделать лучше раз за разом, пока не отчается до конца. Ад оказался ближе, чем Иззи думал.       — Смой с лица уголь, это позорище, — комментирует Иззи и выталкивает его плечом из каюты.       Ножницы упираются в живот, напротив того самого места, куда вошла пуля принца. Эдвард перехватывает за горло и прижимает к стене. Ощущения — на удивление острые и реальные, Иззи чувствует, как пальцы давят под кадык, перед глазами — снова чернеет.       Он бьет. С размаху, как не позволял себе уже много лет, он вообще не давал себе касаться Эдварда, тем более — бить, но эта граница была сломлена, когда Иззи выстрелил в себя — а потом выстрелил в него, Эдвард отшатывается, ошалелый — и держится за щеку. Иззи снова скалится.       Сознание удивительно упрямое. Иззи знал это, что в его голове — границ слишком много, но то, какой твердостью обладают стены — почти уязвляет.       — Иззи, какого хуя? — шипит Эд.       Он на грани — Иззи видит его, подавленое движение рукой, так, чтобы лезвие вперёд — и в сторону, распарывая, выпуская кишки, они острые, эти ножницы — жилет пробьют. Иззи отшагивает вбок, но движения — нет.       — Что за… блядь, Иззи, — шипит Эд.       Шипит, и шипит, как змея, которой хвост отдавили.       — Я ни хера не понимаю, — шипит Эд.       Иззи пригибает голову вперед, с прямой угрозой исподлобья, — кошмары о несбыточном изощренно прогрызают в реальности новое ответвление, Эдвард отходит с дороги, пропуская Иззи в коридор.       — За мной, — хрипит Иззи, и добавляет с откровенным издевательством. — Капитан. Один я его вылавливать не буду, с тебя станется после этого к дьяволу побросать в море остальных.       Он берет с собой Фэнга, потому что Фэнг сильный, и он берет с собой Эда — тащит на лодку почти что за ухо — за плечо, на самом деле, но ощущается словно бы за ухо, как дитя неразумное, как провинившегося, как уличное хулиганье — то, чем по сути своей Эдвард и является. Месть спускает паруса, и они плывут против ветра. Кошмары о несбыточном пожирают его целиком — а потом Иззи видит, с трудом различая в свете лампы и луны, красную — черную под белым светом — накидку на воде.       Мальчишка почти выбился из сил — сознание дорисовывает открытое море, легкий штиль, практически полное отсутствие волн, и эта красная накидка — она должна бы тянуть мальчишку ко дну, но Иззи помнит его именно таким — в красном, наглым и беспечным.       Писарь — как котенок в мешке, Иззи швыряет ему на колени широкий отрез ткани — из боннетовских одеял. На лодке — тишина. Фэнг гребет, Эдвард — жмется на носу, Иззи — выразительно не смотрит на мальчишку. Мальчишка жжет взглядом именно его, не Эда — а должен бы жечь именно Эда.       Он привык к этому чувству еще с жизни — к чувству, что он делает правильную вещь. К чувству, что он поступает лучше, чем мог бы, почти герой из сказок. Кошмары о несбыточном выворачиваются в голове, как распускаются пионы — лепесток за лепестком, открывая уязвимую сердцевину, Иззи насторожен, чем дольше всё идет как надо, тем больше.       Он ждет, как из воды появятся щупальца, он ждет, как затравленный взгляд превратится во взгляд пустоты и бессердечия, он ждет, как поднимется ветер, как лодка — перевернется к морским чертям, что их всех утащит на дно, он ждет, как над головой — развернется шорох черных крыльев.       Ничего не происходит. Фэнг догребает обратно до Мести. Эд расслабляется, но это расслабление – оно нездоровое, оно искусственное. Стоило пережить всего пару смертей, чтобы научится видеть, как много Эд притворяется, и Иззи отдает осоловевшего Люциуса Питу в руки и думает что, наверное, задолжал Эду пару объяснений.       — Что произошло?! — шепелявит Пит, и Иззи жжет Люциуса взглядом.       — Я свалился ночью, — хрипит в ответ Люциус и жжет Иззи взглядом в ответ. — Кажется, это заметил только Иззи.       — Поблагодаришь позже, — режет Иззи и отворачивается — всё мальчишка правильно понял.       Удивительно понятливый, дрожит как лист, так, что зуб на зуб не попадает, весь бледный, с синими губами, с запавшими глазами, с подергивающимися руками, но всё равно удивительно-понятливый — читает с полувзгляда.       — А что за херня у Эда на лице? — с запозданием уточняют Джим.       Эд втягивает голову в плечи, Иззи видит, как напрягается спина, точка делится на двое — нападет, не нападет? Он ожидает от Эдварда удара куда как вернее, чем обходительного смешка и объясняющего слова.       Кошмары о несбыточном пластичны, Иззи тянет, пока тянется, Иззи вытаскивает всё, что может вытащить, Иззи успевает в провал тишины, чтобы гаркнуть царапающе и отрывисто:       — Сценический образ, — рычит он — убеждает в этом самого себя.       Реальность — пластилин. Прогибается под его слова, и никто не возражает — только какой-то одобрительно-сомневающийся гул гуляет.       — Сценический образ? — отстукивая зубами рваный ритм ядовито переспрашивает Люциус и сбрасывает руку Пита с плеча. — Жду не дождусь посмотреть на это представление.       Его Иззи не контролирует. Он не контролирует никого из них, но Люциус — выбивается сильнее прочих, он пышет тем гневом, который не должен был впитать в себя — он провел в воде несколько часов, он наблюдал, как корабль скрывается за линией горизонта, но он не был научен тем опытом, каким был научен там.       И всё же — от яда в его голосе кошмары о несбыточном покрываются волдырями ожогов, и сжимают свои тиски плотнее и сильнее.       — А что за номер? — спрашивает Пит, и вся команда поворачивает головы.       И Иззи кажется, что этот Эд — сейчас растает под их взглядами. Иззи чувствует вес на плечах — он не хочет. Не хочет повторения, не хочет изменения, не хочет ничего нового.       Хочет — покоя, но кошмары о несбыточном не спрашивают.       Люциус стреляет в него кривой усмешкой — как принц стрелял из пистоля.       Насмерть.       Иззи сбегает в капитанскую каюту, и Эд — сбегает за ним, потерянный и не уверенный в том, что ему теперь делать. Иззи отпустил его — но не его. Не этого. Если он попытается отпустить этого — этот похоронит весь корабль. Иззи не хочет хоронить корабль, пусть даже этот корабль — плод его умирающего воображения. Иззи хочет улететь, хочет расправить крылья и рвануть в небо, но кошмары о несбыточном — не такие пластичные, как хотелось бы, он привязан к земле так же, как был привязан всю свою жизнь.       Они молчат. В каюте, они молчат, и здесь откровенный бедлам — чертов обиженный придурок разворошил всё, до чего дотянулся, и сейчас — стены давят на них обоих.       — Откуда ты зна…       — Мы вернем твоего Боннета на корабль, желательно до того, как он наткнется на китайский флот, — перебивает Иззи.       Эд опускает руки — у него дергается глаз, он прикусывает нижнюю губу, и смотрит слишком серьезно.       — Китайский флот? — переспрашивает Эдвард обессиленно.       Иззи думает — он любит свою фантазию, пока она не бросается на него акульими клыками, но он хотел бы, чтобы фантазия была понятливее. Понятливая, послушная фантазия, желательно — чтобы он закрыл глаза и получил — идеальное будущее. Иззи прикрывает глаза — и понимает, что не знает, как именно должно выглядеть идеальное будущее.       Его нет в идеальном будущем — принц застрелил его, вот оно, идеальное будущее. Кошмары о несбыточном смеются над его наивностью.       — Я никогда не спрашивал до этого, — хрипит Эд как-то закрыто и хмурится, приходя к какой-то странной мысли. — Из, мужик, ты сам не свой в последнее время. Ты… в порядке?       На его лице — сложное выражение, составное и какое-то перекрытое, Эд хочет посмотреть ему в глаза, но избегает взгляда в самый последний момент, и так несколько раз, Иззи бы бесился — но вопрос бросается ему под ноги ополоумевшим зайцем и сбивает на землю. Иззи проглатывает первый смешок, и второй смешок проглатывает тоже, а улыбку превращает в уже привычный оскал.       — У тебя какие-то сомнения? — насмешливо уточняет Иззи и снова клонит голову вбок.       Эд сторонится его. Иззи сбил волну — и теперь волна откатывается назад. До этого никогда так не получалось, но кошмары о несбыточном — пластичны и податливы. Иззи знает Эда так долго, в его голове — он работает так же, как легко работал в реальности.       — Очень много, — отвечает Эд. — Ты вчера тыкал в меня листом бумаги и орал, что я дерьмо и рохля.       — У меня было моё время, — с прорвавшимся всё-таки смешком скрипит Иззи и садится в единственное прямо стоящее кресло. — Удивительно, как ценно то, что когда-то казалось обыденностью. Я про обе ноги, если что.       Эд складывает брови, они выгибаются и и Эд отходит на полшага назад, поджимает губы, медленно движется к столу. В столе — воткнуты ножи.       Кошмары о несбыточном, должно быть, смеются над ним так же, как Иззи смеется над этим Эдом. Этот Эд боится его, этот Эд считает, что Иззи — безумен.       — Ты говорил, что надо найти Стида, — цепляется за соломинку Эдвард и снова делает как будто бы незаметный шаг к столу. — Ты же терпеть не можешь Стида.       — А еще я терпеть не могу то, во что он тебя превратил, — соглашается с ним Иззи и ненавязчиво — подхватывает с подлокотника половину оторванной от какого-то из стульев ножки. — Но мы говорим о том, что уже случилось, Эдди. Грустные песни о печали — лучшее, на что ты способен без него — между прочим, тебе бы хоть петь научиться, если это действительно то, чем ты собираешься прославлять эту лохань. Главное, не говори никому, как тебя зовут, и всё будет путём.       Кинжал в его руке появляется куда быстрее, чем Эд успевает добраться до стола. Иззи скрежещет лезвием по деревяшке, выстругивая дребезжащий звук, и Эд останавливается.       — Кажется, я вчера ударил по твоей голове слишком сильно, — приходит к мысли Эдвард.       — Ты здесь не причем, — возражает Иззи. — Во всем виновата пуля в животе.       Ему просто нравится это делать — кошмары о несбыточном впитывают его злую насмешку над миром с благодарностью. Иззи думает — если бы это была бы реальность, этот Эдвард уже пристрелил бы его из милосердия.       — Жду твоего приказа, — подталкивает Иззи уверенно. — Чтобы мы развернули корабль обратно в сторону пиратской республики. Авось перехватим твоего придурка до того, как он продаст себя в рабство Испанке.       Иззи встает, готовый действовать и без приказа — в конце концов, он волен делать всё, что ему заблагорассудится — он в своей голове, и этот театр абсурда должен подчиняться именно ему.       Но он не подчиняется.       — Я не хочу его видеть, — твердо говорит Эдвард.       Звучит сталь, это Эд всё-таки добрался до стола с кинжалами. Иззи выдыхает — он научился уворачиваться от летящих в него ножей так хорошо, что тело движется само — голова отклоняется, плечо опускается, кинжал — пролетает и втыкается в картину на стене. Эдвард даже не старался — так, как обычно, запугивал, не попал бы даже если бы Иззи не уворачивался — но почему-то именно эта рефлекторная реакция пугает Эда еще сильнее.       Он смотрит на кинжал в стене.       — Уверен? — хрипит Иззи. — Вы, конечно, знакомы без году неделя, но он готов за тебя жизнь отдать. По крайней мере, как минимум половину от жизни.       — Он бросил меня, — твердит Эд и не смотрит на него больше.       — Ну, что ж, херня получается, — подводит Иззи. — Потому что я бы с ним с удовольствием потолковал. Проспись, Эд, вдруг новый день принесет новые возможности, а ты к ним — невыспавшийся.       Иззи выходит из каюты с одной мыслью — свобода в подсознании, пока не случилось непоправимое — это его собственная свобода, он волен делать с ней всё, что он захочет, и сейчас — он хочет исправить всё. Сделать вид, что он герой этой истории, а не злодей — и не несчастный калека с копытом вместо ноги.       — Ты собираешься из этого делать еще одну акулу?       Голос догоняет его в спину.       Это — не очень правильно, но это — такое же подтверждение того, что кошмары о несбывшемся — не его додумки. Люциус — клубок злости и неверия, Люциус весь — такой же, как был тогда, до падения, до дуэли и изгнания Иззи, но с повадками — как был перед смертью Иззи. На его этом лощеном лице вздернутые в характерном страдании брови выглядят неправильно, а то, как он обнимает себя руками — совсем так же, как он делал исхудавший и разбитый. Иззи смотрит на деревяшку в своих руках.       — На хер надо, — фыркает он — и выбрасывает деревяшку в море.       Море принимает ее с благодарностью и шипением.       — Какого хера, — шипит мальчишка, и повторяет интонации Эда точь-в-точь.       Свобода дурманит голову — странное осознание, он умирает, он знает это, но у него нет страха внутри — есть только понимание, что он будет заперт на Мести практически вечность, пока чернота не накроет навсегда — наверное, он даже не отследит именно этот момент.       Иззи хочет спать — ощущение сонливости появляется постепенно. Иззи думает — закончит ли он свое существование, если заснет сейчас.       — Надо вернуть Боннета, — говорит Иззи Люциусу. — Сделать историю идеальной с самого её начала. Не совсем с самого, конечно, но ты меня понял.       Он хочет сказать — ты же здесь за тем же, но он не уверен. Он не уверен, зачем здесь Люциус.       Он просто знает, что Люциус — часть Мести. Часть механизма.       — Мы попали в шторм, — говорит Люциус. — Спустя три дня после твоих похорон.       Иззи чуть стопорится. Фантомная боль — обнимает внутренности левого бока.       — Спустя три дня после похорон Месть, потерявшая всех капитанов, ушла на дно, и я последний держался на плаву, как мог, даже после того, как волны успокоились, — говорит Люциус, — а потом меня из воды спас Иззи Хэндс, которого мы похоронили три дня назад. И доставил обратно на Месть.       Иззи моргает.       Любопытно. Кошмары о несбыточном пульсируют новым витком недоверия. Иногда Иззи кажется, что над головой — плотная глухая зелень вместо неба и моря вокруг, и что воды нет вовсе, только зелень и полотно, но-       Это ощущение обрывается всегда так же быстро – вместе с несуществующим шорохом черных крыльев. Иззи смотрит на мальчика и думает — слишком живой для искусственного. Слишком искусственный для живого.       — Ты не удержался на плаву, — подсказывает ему Иззи и скалится.       Кошмары о несбыточном превращаются в полноценное Чистилище.       Или его мозг хочет, чтобы он так думал.       В глазах у мальчишки — экзистенциальный ужас осознания, то, как он цепляется за собственные плечи — выглядит почти травмоопасно, и как минимум — Иззи уверен, что синяков останется немерено.       — Но это всё слишком реальное, — упрямо говорит мальчик. — Хочешь сказать, мне это всё только видится?       Постановка вопроса необычная. Иззи хмурится, быть центром мира — почти в новинку, всегда центром был Эдвард, он думал, что будет центром хотя бы в своей фантазии. Но это объяснимо, думает Иззи. Кошмары о несбыточном — череда сожалений и боли, старик Хорниголд твердил, что не хочет возвращаться туда больше никогда, но Иззи… Иззи знал, что у них спрашивать никто не будет.       — Или видится мне, — фыркает Иззи. — С моей точки зрения — всё видится мне, это моя фантазия, Спирггс.       У мальчишки на плечах — всё ещё одеяло, которое он выдал ему на лодке.       — То есть, мое спасение — это твоя… фантазия? — слегка ядовито уточняет мальчик.       — Сам в шоке, — доверительно хрипит Иззи. — Надо найти Боннета.       Кошмары о несбыточном поддаются его влиянию, все и всё, но мальчишка как всегда.       Исключение из всех правил.       Наверное, кошмары о несбыточном просто дразнятся — они никогда не придут к общему согласию и взаимопониманию. Мальчик никогда не станет "одним из всех" — он слишком выразительный для этого. Мальчик выпирал из реальности, и в фантазии — он выпирвет тоже.       — Ты еще в реальности был странным, — говорит мальчик и ежится. — После того, как я назвал тебя единорогом. В фантазии ты страннее. Но ты единственный, кто помнит, что произошло до этого.       — Разговор с Питом вновь не задался?       Мальчик морщится и отворачивается. Старается держаться ближе к мачте — и действительно ведет себя — как переживший кораблекрушение.       — Мы поженились, — хрипло отвечает в итоге Люциус. — И тут же сгинули в пучине морской. С этим Питом у меня есть некоторые… проблемы.       Иззи дергает бровью — ожидаемо. С женитьбой. Неожиданно — с ушедшей на дно кораблем. Иззи стал частью Мести, Иззи стал ее единорогом, ее носовой фигурой.       Месть долго не протянула без своей части, не так ли? Иззи может понять, почему он это придумал. Кошмары о несбыточном копят потенциал — чем лучше будет сейчас, тем хуже можно сделать потом. Иззи ожидает подлости. Но Месть? Ей нет никакого смысла тонуть.       Занимается рассвет.       — Думаешь, мы можем его найти? — после паузы спрашивает Люциус. — Стида. Я даже не уверен в том, сколько времени прошло. Между тем, как Борода сбросил меня в воду и Стида подобрал китайский корабль.       — Почему нет? — фыркает Иззи.       Солнце выкатывается из-за горизонта. Иззи думает о том, что он хочет спать — стоит ли ему ложится? Стоит ли рисковать возможностью? Он может уснуть и не проснуться.       — Потому что он всё ещё может быть у своей жены?       — Предлагаешь начать с Барбадоса?       Люциус моргает и дергает плечом. Уязвимость в его движениях сковывается его сжатостью. Иззи хочет прикоснуться, но не хочет, чтобы мальчик рассыпался искрами.       Почему-то кажется, что он рассыпется искрами, как китайские фейерверки, которые они взрывали в честь Калипсо.       — Да? — аккуратно соглашается Люциус.       Иззи кивает. Солнце слепит глаза. Иззи думает — сон всё равно одолеет его. Если на этом сне всё закончится — значит кошмары о несбыточном закончатся тоже. Законченность близка к освобождению, освобождение — звучит почти как мечта.       Иззи отпускает себя — смазано прощается с мальчишкой и уходит в каюту, и запирается изнутри, и ложится, и спит.       И просыпается.       Страхом накрывает уже после подъема — приглушенность осознания словно отступает. Кошмары о несбыточном склабятся и довольно вьются кольцами, пока паника катит и катит, омывая сердце порченой кровью, и оттого — оно стучит еще быстрее.       Простая истина — Иззи не хочет умирать. Вторая простая истина — он умирает и он ничего не может с этим сделать. Умирает прямо сейчас, где-то там, в реальности, пока упрямая голова придумывает ему новый неидеальный мир.       Месть рвет с попутным ветром к Барбадосу.       Ветер пахнет солью и безнадежностью, но Месть упрямая, киль разрезает воду, словно кинжал — масло, Иззи стоит у носа корабля, когда вдалеке показывается суша.       — Не думаю, что у них всё получится так же, как получилось в прошлый раз, — хрипит за спиной Люциус, и звучит как-то ну совсем неправильно.       Иззи оборачивается — мальчишка обкорнал свои волосы и бакенбарды. Иззи приподнимает брови. Мальчишка не объясняется. Без бороды он непривычен, без бакенбардов и кудрей — и того сильнее. Выглядит как куцый щенок, отлупленный хозяевами.       — В реальности, — поправляет его Иззи. — Не в прошлый раз, а в реальности.       — По мне так и здесь всё вполне реально, — ёжится мальчик.       Иззи не говорит, то, что вертится на языке — потому что это он придумал этого Люциуса. Он не знает, зачем он ему в голове именно такой — уже искалеченный, но всё такой же упрямый, Иззи любил его беспечным и целостным, кокетливым и бесстрашным. Иззи не хочет переубеждать свои кошмары о несбыточном, он знает, что они приняли облик Люциуса только потому что именно этот облик будет воздействовать на Иззи лучше всего.       Иззи думает — фантазия пластична. Он видел. Там, в реальности, он успел увидеть то, что не хотел замечать до этого.       Он не замечал Эдварда. Всю его неидеальность, не замечал тщательно скрытую трусливость, весь эгоизм воспринимался до этого — как умение брать своё, а не как упрямое себялюбие. Иззи думал, что Эд знает, чего они добиваются, Иззи думал, что они с Эдвардом едины в том, что такое Черная Борода.       Иззи понадобилось умереть, чтобы понять это. Иззи понадобилось умереть ещё раз, чтобы всё-таки это отпустить. Эдварду будет хорошо, когда они найдут Стида. Он не успеет навесить на себя полный трюм отрицаемой неосозноваемой вины, он успеет запомнить только короткую вспышку расстройства и легкий вкус предательства, а дальше — Боннет разрулит.       Боннет всё разрулит — удивительной силы воли человек, оказавшийся в нужном месте в нужное время. Этого Иззи не замечал тоже. Теперь заметил. Теперь знает.       — Тебе нужно чуточку больше веры, — говорит Иззи. — В своего капитана.       — Было бы во что верить, — язвит Люциус.       Мальчик — это его сомнения. Это кажется логичным — Люциус был эпицентром его сомнений, он является их буквальным отождествлением в кошмарах о несбыточном.       — Ты думаешь, что я ненастоящий, — обвиняет Люциус, и звучит обиженно.       — Здесь всё ненастоящее, — отвечает Иззи. — Но я готов играть по этим правилам, мальчик.       — И я тебе никак не докажу, что я настоящий, да? — Люциус подходит ближе и гнет плечи. — Я могу тебя ударить.       — Чем это поможет? — любопытствует Иззи.       — Тебе будет больно.       Иззи тихо смеется про себя, наружу — проскальзывает только улыбка, это действительно забавно — его сомнения наивны и прямолинейны.       — Ты опять улыбаешься этой бесячей улыбкой, — добавляет Люциус слегка пришибленно. — Как когда отдал мне акулу. Будто ты лучше всех, Иззи. Мне казалось, ты уже понял, что это не так.       — Что с того, что ты сделаешь мне больно, мальчик? — не обращая внимания на обвинения, спрашивает Иззи.       — Во сне не бывает больно, — морщится Люциус.       — Да неужели?       Месть рвет к Барбадосу с попутным ветром, земля выныривает из морской пучины и разрастается на горизонте, зеленой полосой выпутываясь из липкости синевы. В ушах свистит плеть.       — Значит, тебе не снилось снов, в которых тебе делали больно, — чуть прикрывая глаза, говорит Иззи тихо.       Люциус ничего не отвечает, только ежится, погода — портится, стремительно и неумолимо, ещё и Эдвард — не выходит из каюты, и Иззи не находит в себе сил прийти к нему самому. Разочарование в себе густо мешается с разочаровании в том, как он жил большую часть жизни — и с кем он ее провел, и Иззи запрещает себе разочаровываться в Эдварде. Это он возложил слишком много надежд. Он придумал для себя то, чего не существовало на самом деле.       Или существовало так давно, что давно истлело.       Барбадос встречает их всполошенным спокойствием, и Месть остается в заливе, а до берегов — они доходят на лодке, и Эдвард весь в своем черном, спасибо, что стер с себя сурьму и уголь.       — Хорошо, — мальчик равняется с ним, сразу после того как Иззи спускается с трапа. — А если я сделаю что-нибудь неожиданное?       Барбадос совершенно не похож на то, каким Иззи себе его представлял. Он никогда здесь не был, не думал, что придется побывать — тем более сомнительна идея прибыть сюда ради Боннета, но Иззи хочет сделать всё правильно.       Заставить кошмары о несбыточном позорно отступить. Пожить немного счастливым. Пофантазировать о том, как он поживет счастливым.       — Например? — с интересом тянет Иззи.       Мальчик в руках что-то вертит — при ближайшем рассмотрении оказывается что самокрутку. Иззи старается не обращать на нее внимание — там, в реальности, Люциус пристрастился к таким: крепким, горьким, откровенно противным.       Барбадос суетится и в единой волне движется в такт морю.       — Что угодно, — нет Люциус. — Что-нибудь, чего ты бы не придумал.       Иззи разворачивается, расставляя руки — мол, посмотри, где мы, мальчик, думаешь, можно придумать что-то более неожиданное?       — Если я тебя поцелую, — говорит Люциус, убийственная серьезность даже не колеблется посреди абсурда предложения. — Прямо сейчас, прямо здесь.       — Нет буквально ничего более не-неожиданного, — фыркает Иззи.       — Чем я, целующий тебя в твоих фантазиях?.. — осоловевше-сипло уточняет Люциус. — Подожди, что, серьезно?..       Барбадос встречает их топотом, грохотом, вскриками, буйством порта, ничего, к чему Иззи не успел привыкнуть за всю их жизнь.       Барбадос встречает их поминальной процессией.       — Дьявол, я забыл об этом начисто, — шипит раздраженный Люциус.       Барбадос хоронит Стида Боннета.       — Мы опоздали, — говорит очевидное Люциус. — Его нет.       Это очередь Иззи — замереть и не находить следующих действий. Он видит даму в черном, они наблюдают за всем чуть со стороны, и Иззи боится смотреть на Эдварда — он чувствует Эдварда собственной кожей, хоть тот стоит в добрых пяти шагах, чувствует напряжение, чувствует злость, неприятие, непонимание, и Иззи — он не понимает тоже.       — Какого черта? — хрипит Иззи.       Он думает, что это кошмары о несбыточном, наконец, делают свой первый удар.       — Он инсценировал свою смерть, — объясняет ему Люциус. — Мы опоздали, он уже на лодке вышел в море.       — Он что?! — рычит Иззи.       — Ты уверен? — вторит ему Эдвард.       — Он мне рассказывал, — пытается спокойно, но всё равно получается с ядом, говорит Люциус и выразительно смотрит только на Иззи, начисто игнорируя Эда. — Про наебательство. На джонке. Сначала ягуар, потом карета, потом пианино. Или сначала пианино, потом карета?.. Ягуар точно был первым.       Искусство наебательства — почти успело выветриться из головы — Иззи забыл про него. Наебательство было таким же трусливым выходом из необходимости отнимать чужие жизни, но когда-то — Иззи считал, что это изящное решение, чтобы не губить своих людей. Это работало, в конце концов — а значит, это нельзя было назвать трусостью.       Барбадос встречает их ироничным вызовом, и Иззи пусто ненавидит это место, породившее Стида Боннета.       Иззи находит новоиспеченную вдову только из любопытства, как ее нарисует ему его голова.       У Мэри дважды вдовы Боннет большие глаза и хитринка во взгляде, и, наверное, она в чем-то похожа на Эдварда. Только самую, самую малость, но Иззи ухватывается за эту малость, и эта малость перемалывает его, как жернова.       — Эд? — спрашивает у него Мэри после секундной заминки, и Иззи отходит, позволяя Мэри увидеть того, кого она назвала.       Он оставляет их одних. Это тоже кажется правильным. Иззи наслаждается давно забытой атмосферой аристократического общества, пока будущее Боннета выслушивает его прошлое, а Люциус сообщает, что Боннет покинул остров трое суток назад.       После разговора — у Эдварда изломанны брови и он слегка обхватывает себя руками, и у него немного паники в глазах, но в уголках губ — неконтролируемая дрожь едва оформляющейся улыбки.       — Он любит меня, — говорит Эдвард и тут же отворачивается, словно не хочет, чтобы Иззи видел его таким.       — Я знаю, — горше, чем хотел бы, говорит Иззи. — Я знаю, Эдди. Поэтому мы здесь.       Больше он не говорит, пока они не возвращаются на Месть.       — Ты уже отпустил это однажды, — говорит ему Люциус.       Иззи называет его про себя — сомнением, Иззи делит на два, на три, на пять всё, что говорит его сомнение, но в сухом остатке — сколько не дели, всё равно что-то да останется, и этих остатков всё равно хватит, чтобы сомнения выросли вновь.       Иззи понимает, почему кошмары о несбыточном сделали таким именно Люциуса, а не кого-нибудь другого.       — Когда? — вяло интересуется Иззи.       — Когда умирал у него на руках, — жжет Люциус.       — А.       Иззи задирает голову — он не знает, куда дальше, и, очевидно, кошмары о несбыточном начали обретать свою силу, если первая же попытка найти и вернуть Боннета с таким треском провалилась, но Люциус выглядит спокойным, а над головой летают чайки, и Иззи мимолётно думает, что одной из них может быть Баттонс — а потом вспоминает, что здесь Баттонс всё еще не стал чайкой — и не станет, если они не найдут китайскую джонку и Тётушку.       Слишком много, о чем нужно позаботится.       — Мы будем говорить о твоей главной фантазии со мной? — аккуратно спрашивает Люциус.       — А нужно? — пренебрежительно — и с оттенком легкой досады — переспрашивает Иззи.       Сомнение жалит под рёбра — а вдруг ошибся, а вдруг он настоящий, а вдруг это всё — реальность, и Люциус в ней тоже реальность, и вдруг это тот самый Люциус, который действительно пережил всё вместе с ними, наблюдал всё, от его воскрешения до его смерти, вдруг он тоже выжил, попал сюда же-       …сомнение горькое на вкус, горькое и острое, и Иззи отбрасывает это. Мальчик отождествляет собой сомнение. Иззи послушно сомневается долю секунды — и выныривает.       Кошмары о несбыточном не возьмут его доверие одной лишь красивой сказкой, он не Боннет, чтобы клюнуть на это.       — Я был бы очень не против, — бурчит Люциус. — А то я начинаю думать, что это всё мой сон, и это мне снится, как ты уверен в том, что это твой кошмар, и честно говоря, это слишком взрывает мне мозг, чтобы я мог правильно формулировать свои мысли. В конце концов это ты мне сказал, что я не выплыл. Я вот хорошо помню, как я дрейфовал в воде и думал что-то вроде “о, боже, только не снова”, но совершенно не помню, чтобы я успел утонуть где-то между “Месть пошла ко дну” и “меня вытащил очень мёртвый Иззи Хэндс”.       Концепция конструкции сложна для осмысления, Люциус звучит очень живым и очень непонимающим, и Иззи подхватывает него непонимание, и бьет тем же оружием.       — Что из этого выглядит как твоя фантазия, Сприггс? — сипит он несколько зло. — Момент, где мёртвый Иззи Хэндс достает тебя из воды или где мёртвый Иззи Хэндс фантазирует о том, чтобы поцеловать тебя?       — Ничто из этого, — режет Люциус, и, чуть опуская плечи, добавляет, — оба, по чуть-чуть.       Солнце клонится к закату, когда команда окружает их, и Иззи чувствует их недоверие и их настороженность — вот это по-настоящему подло со стороны кошмаров о несбыточном. Команда и ее вера были единственным, что действительно было дорого Иззи в последние его минуты.       Люциус сдержанно улыбается, и Иззи кивает ему в ответ, и команда кучкуется, и собирается все вместе, и переговаривается, и кто-то пьет, и кто-то смеется, кто-то вспоминает про шоу талантов, и Иззи готов уходить, но Френчи выхватывает упертую на Барбадосе же мандолину и начинает перебирать незамысловатую мелодию, и Люциус говорит:       — Спой мне, — и щурится, словно бросает вызов. — Я знаю, что ты умеешь.       И Иззи принимает. И Иззи поёт.       К концу дня вся команда — его.       К концу дня — они объявляют Иззи гвоздем программы, и Иззи думает, что этот гвоздь — это тот, последний, что вколачивается в крышку его же гроба.       Но Месть спокойна и притягательна, и воздух над кораблем — как будто щедро разбавлен мёдом. Иззи пьянеет и плывет по течению, потому что Месть — это безопасно, и потому что Иззи ей доверяет, и потому что он — её единорог.       — Ты давно не пел, — замечает Эдвард с наигранной небрежностью.       — Меня давно никто не просил, — с искренней насмешкой отвечает Иззи.       Ему почти не страшно идти спать, и он бессовестно пропускает сказку — у Джим чудовищно выходит голос Пиноккио, Иззи думает, что команда поймет и простит его отсутствие.       Почти — но всё-таки страшно. Иззи думает, что через несколько десятков снов этот страх пройдет. Если у него есть эти десятки. Иззи надеется, что есть, и сон — послушно выпускает его на утро.       Это может войти в привычку, а затем — кошмары о несбыточном ударят, они обязательно ударят.       Он просыпается отдохнувшим и спокойным, хотя и знает, что дальше — больше неизвестности, чем определенности. Они могут попытаться нагнать Боннета, но совершенно неизвестно, куда он двинется в одиночку, и Иззи это слегка грызёт. Боннет выжил в период, когда искал Эда, но он выжил потому что был в команде. Иззи напоминает себе искусственно, что это не его Боннет. Не тот Стид, который уже пережил свой кризис. Его еще учить и учить, и не факт, что этот — Боннет будет готов учится.       Он делится своими опасениями с сомнениями. Сомнения — хмурят брови и качают головой. Мальчик вообще весь состоит из неуверенности и легкой колючести.       — Испанка его и на порог не пустит, — говорит Люциус. — Каждый раз, как капитан оказывается в ее баре — происходит какой-нибудь пиздец. Ты знал, что он разбил её банку с носами? Думаю, там это сработало только потому что Стид был с командой, а ей — приглянулся Швед.       Иззи думает об этом дольше, чем следовало. Он знал, что Испанка Боннета недолюбливала, почему именно — никогда не интересовался, смысла не видел, одной истории с Джим-Бонифацией тогда ему хватило, чтобы Испанка была готова ему помочь.       Иззи думает — возможно, если бы мальчик этого не сказал, ничего подобного и не происходило бы, но теперь — теперь вероятность была весьма высока.       — Он мобильнее, когда один, — говорит Люциус задумчиво.       — Он уязвимее, когда один, — хрипло возражает Иззи.       Они сходятся в одном — Боннета надо искать как можно скорее. Эдвард шатается у штурвала, нервно смотрит по сторонам и вдаль, так же нервно — чешет подбородок с отрастающей щетиной. Люциус смотрит на него тоже, тяжело и осуждающе.       — Мы похоронили тебя на берегу, — отстраненно замечает Люциус, не отводя взгляда от Эдварда, и Иззи только надеется, что Эдвард не услышит за шумом ветра его слов. — Воткнули протез вместо креста. Было символично. Потом он, после всех соплей и слез, которые он пролил над тобой, умирающим, над тобой, мертвым, сказал, что ты был ублюдком. Вот это вообще ни хера символично не было. А потом мы оставили капитанов на суше, и они поселились в домике у моря с видом на твою могилу, а мы на Мести отплыли. Здорово, правда?       — Ну и херня, — честно отвечает Иззи.       — Ну как, мог ты сам такое придумать? — чуть шипит Люциус и наклоняется вперед.       — Мог, — режет Иззи и ухмыляется. — В порядке бреда. Мог. Почему ты так сильно хочешь доказать мне, что всё настоящее?       Люциус чуть мнется напротив него и отворачивается, когда Иззи пытается поймать его взгляд. Утреннее солнце слегка жжет кожу, Иззи поднимает голову, понимая, что сейчас никак не добьется ответного взгляда.       — Потому что это было несправедливо, — хрипит Люциус. — И потому что я знаю, что я настоящий, и я хочу, чтобы всё вокруг тоже было настоящим. А не как утверждаешь ты — “картинками прошлого”, потому что это бы означало, что ты ненастоящий тоже.       — Кошмары о несбыточном, — подтверждает Иззи. — И, кажется, мы уже прошли этот этап, мальчик, мы пираты. Тут хуёво со справедливостью.       — Прекрати называть меня “мальчик”, — отрывисто шикает Люциус. — У меня имя есть.       Иззи останавливает свой взгляд на флаге над головой — на флагах. На нескольких. Месть не поменяла флагов, Иззи остановил Эдварда раньше. Люциус поднимает глаза тоже, тоже смотрит на то, как развеваются полотна.       — Меня зовут Люциус, если ты не знал, — добавляет он слегка оскорбленно. — Не “писарь”, не “Сприггс” и не “мальчик”.       Иззи думает — он буквально назвал свою фамилию, утверждая, что его не зовут “Сприггс”, и то, как он кривится — выдает его собственное замешательство, он осознает свою ошибку, но молчит упорно, видимо, стараясь, чтобы его мысль оказалась все-таки донесена. Или надеясь, что Иззи не заметил.       — Люциус, — послушно повторяет Иззи. — Ты пират, Люциус, и ты выбрал это сам. Тут хуёво со справедливостью, стоило бы уже привыкнуть.       Люциус — улыбается. Качает головой и снова дергает уголками губ, кладет руки на плечи и тут же отпускает, Иззи наблюдает за его метаниями с осторожным любопытством.       — Вышло горячее, чем я думал, — делится Люциус.       Иззи фыркает. На палубу медленно стекается остальная команда, и Люциус — делает полтора шага вперед, подходя к Иззи чуть ближе, чем “слишком близко”. Иззи — не отходит, но дергает бровью максимально выразительно, и Люциус — со всей возможной прямолинейностью, игнорирует этот взгляд.       У грот-мачты Пит — смотрит и тут же отворачивается, и Иззи не нравится, к чему это может привести. Кошмары о несбыточном продавливают реальность — Пит не отвернулся бы, Пит вообще не обратил бы внимания, Пит — особенно этот Пит, не переживший долгого расставания, — делился своим любовником легко и без душевных мук — пусть Иззи и не видел, чтобы Люциус действительно спал с кем-то кроме него.       — Чего ты хочешь? — спрашивает Иззи скрежещуще.       Люциус не отвечает, только чуть склоняет голову вперед, за секунду до того, как к ним подходит Эдвард.       — Куда теперь? — спрашивает он тяжело.       Он всё ещё опасается Иззи. Он также сторонится и Люциуса — Эдвард не спрашивает, откуда Иззи знает, не спрашивает, откуда знает Люциус, Иззи принимает это за базовое понимание кошмаров о несбыточном и отсчитывает несостыковки — перерасчитывает, где сейчас может быть Боннет, успел ли он добраться до Республики или нет, будет ли он теперь где-то задерживаться. Иззи думает, что было бы полезно иметь хоть кого-то, кто был с Боннетом тогда, но спрашивать не у кого. Мальчишка выживал один.       — К Испанке? — предлагает хмуро Люциус.       Эдвард дергает плечом и пару раз моргает, и бросает на Люциуса косой взгляд.       — Хочешь его там и перехватить? — отвечает Иззи. — Уверен, что Боннет осилит в одиночку до нее добраться?       — Искать его в открытом море на одной только лодке — бесполезно.       Иззи кивает согласно, и Эдвард кивает тоже, и это похоже на согласие, и позже — Баттонс прокладывает путь, и Иззи тягуче думает о том, как им доставать рецепт превращения в чертову чайку у китайцев — если это действительно то, что случилось с Баттонсом.       Боннет, по крайней мере, был весьма убедителен в своем рассказе.       — С вами что-то не то, мистер Хэндс, — говорит Баттонс, подходя к нему после того, как Месть поворачивает в нужном направлении. — С вами и с писарем.       — А ты хочешь стать чайкой, — парирует Иззи.       Баттонс не хмурится, не удивляется, не пугается, только кивает, подтверждая, и Иззи качает головой.       Зайцы разбегаются перед глазами, Иззи хмурится и чуть щурится, смотрит в точку, где горизонт сливается с небом, выкрашенный в яркую синеву, и Иззи находит нужный угол для выстрела — чтобы одним сразу двоих.       — Я знаю, кто может вам помочь, мистер Баттонс, — говорит Иззи. — Но ее надо будет впечатлить.       Баттонс приподнимает брови, в редкости поворачиваясь прямо на собеседника, и чуть заторможено кивает.       — Договорились, — заканчивает он разговор.       До Нассау — больше тысячи миль. Иззи плохо себе представляет, как именно Боннет преодолел их тогда, но ему не у кого спросить, и он просто надеется, что они как-нибудь пересекутся — хоть бы в море, хоть бы уже в республике. Он понимает, что корабль быстрее вёсельной лодки, но его гложет подозрение, что Боннет мог использовать какой-нибудь другой корабль, чтобы добраться до Нассау. Спросить ему не у кого.       Он останавливает себя на середине мысли — какая, к дьяволу, разница, что было там, в реальности? Иззи никогда не узнает. Местный Боннет не будет действовать так же, как действовал в реальности, потому что Иззи просто не придумает его таким. Постичь Боннета — это почти невозможно.       Месть шагает через весьма суровые волны — достаточно большие, чтобы даже корабль ощутимо шатало, и маленькая деревянная лодочка действительно почти переворачивается.       Этот ненормальный и правда поплыл на вёсельной лодке из Барбадоса в Нассау. И он, разумеется, уже практически выбился из сил — удивительно, как вовсе двое суток продержался. Иззи мучительно-долго решает, что будет правильнее — сначала поднять Боннета на борт и потом позвать Эдварда, или сообщить Эду всё сразу же — и, возможно, наблюдать, как Эд сразбегу сигает за борт.       Он их видит. Странно было бы не видеть, Стид даже перестает грести, он должен был заметить их приближение уже довольно давно, но вёсла он опускает только когда Месть подходит ближе — возможно, он изнурен настолько, что узнал их только когда они оказались совсем близко. Иззи думает — и выбирает, отлипая от перил.       — Нагнали, — гаркает он, вламываясь в капитанскую каюту — и понимает, что Эд уже знает.       Он причесывается. Прихорашивается, переподвязывает заново шейный платок, пытается превратить немытые колтунистые космы во что-то более-менее организованное, вертится перед зеркалом, Иззи прикрывает глаза и считает до пяти.       — Как я выгляжу? — обеспокоенно уточняет Эдвард.       Иззи поджимает губы и выжимает из себя улыбку. Кошмары о несбыточном — издеваются, как могут, Иззи принимает правила ближайшей игры — принцесса готовится ко встрече с принцем.       Было бы совсем похоже, запри он Эда сейчас в каюте, но он не собирается препятствовать их воссоединению — Иззи не очень-то хочет быть драконом. Из Иззи вообще мифическое существо очень так себе выходит — в звании единорога он продержался всего четыре дня, после чего трагически отбросил копыто — и метафорически, и физически — протез свалился, когда он упал, добравшийся до корабля и обессиленный.       — Как придурок, — отвечает он хрипло. — Боннету понравится.       Эд — чуть обиженно морщится, и Иззи прикусывает язык. Это с тем Стидом можно было играть во взаимные подколки, не с этим Эдвардом — тот Стид хорошо различал, где есть злость, а где есть ирония, где есть яд, а где — дружелюбие, пусть вывернутое наизнанку, но всё ещё дружелюбие.       — Ты выглядишь хорошо, — слегка устало поправляется Иззи. — Всё в порядке, Эдвард. Он повиснет на тебе даже если ты побреешься налысо.       Эдвард моргает и чуть склоняет голову вбок, оборачивается к зеркалу, смотрит в него, долго и слегка неуверенно.       — Можешь подвязать, — предлагает Иззи. — Как раньше. Ему нравилось.       Усталость мешается со свободой, свобода — утомляет. Свобода поведения — утомляет еще сильнее. Оказывается, рамки, в которые он вгонял себя раньше, хранили его намного бережнее, чем Иззи считал раньше — не только физическая безопасность, но и безопасность в общении. Когда люди знают, чего от тебя ждать, люди не шарахаются от каждого действия, пока действия в рамках ожидаемого.       В конце концов — Иззи был прав. Всегда был прав, с самого начала.       Он вышел за рамки — и умер.       На один маленький день забыл, что они все смертны, что, даже объединенные, они все равно поодиночке, и он отправился сюда — в свои кошмары о несбыточном, а где-то там, в реальности, так далеко, что воспоминания уже потихоньку стираются, льет слезы Эдвард — этот Эдвард тоже не проживет долго.       Так пусть хоть немного проживет счастливым.       — Хорошая мысль, — слегка заторможено соглашается Эдвард.       Иззи выходит из каюты, когда Эд снова смотрит в зеркало, перед глазами — росчерки красного и хвастливого, когда Боннет крутился перед этим же зеркалом, хвастаясь новым нарядом.       Они спускают лестницу, и Эд тоже выходит из каюты — слегка переборщил с сурьмой под глазами, но пучок сделал отличный, полный комплект его брони, начищенный, ещё слегка влажно сверкает — Эд отмывал его то ли от крови, то ли от грязи, судя по запаху — чем-то спиртным, Иззи думает, что это так себе идея, но он молчит, пока Боннет медленно, но со свойственным упорством карабкается по веревочной лестнице наверх.       Он смотрит на Иззи. Иззи со слегка замершим неверием почти пугается его взгляда — прищуренного, откровенно агрессивного.       — Иззи, — шипит Боннет.       Иззи почти готов решить, что этот Боннет — его Боннет. Иначе объяснить то, что Стид начисто игнорирует Эдварда за его спиной — нельзя, но… откуда столько злости? Боннет хватается за саблю на поясе, и Иззи замечает, как Боннета качает. От костюма Эда воняет ромом, и Иззи не может сказать уверенно, пахнет ли тем же от Боннета, но он выглядит — либо будто в бреду, либо словно пьян, Иззи делает полшага назад, в спешке стараясь решить, что делать дальше и — инстинктивно прикрывая замершего Эда плечом.       Команда хватает Боннета под руки, Френчи и Фэнг, с двух сторон, и Люциус, удостоверившись, что руки зафиксированы хорошо, вынимает из слабых пальцев саблю от греха подальше,       — Стид? — чуть вопросительно тянет Эдвард.       — Кажется, эта встреча тоже не задалась, — комментирует Иззи тихо, и ощущает тяжесть в левой ноге — ту, к которой он уже привык, и от которой уже успел отвыкнуть за всё пребывание в кошмарах о несбыточном.       — Ничего не бывает идеально, — фыркает Люциус насмешливо и вертикально кидает саблю Иззи.       Иззи ловит ее на лету, автоматически взвешивая на руке – не хорошая, не плохая, Боннет, должно быть, спер ее у кого-то, пока бежал с Барбадоса. Боннет провожает летящее оружие взглядом с ощутимым отчаянием, и Иззи отходит к борту, чтобы не мешать воссоединению, Эд — за плечи отворачивается Стида к себе, так, что тот оказывается к Иззи практически спиной.       Парус над головой дрожит возмущением, резонируя со смятением Иззи. Иззи кладет саблю на бочку.       Это не должно было быть так. Должно было быть… либо конфетно-розово, гладко, всё по маслу, идеально, довольный Эд в объятьях восторженного Боннета, либо — либо это должна была быть кровавая баня. Безумный Эдвард, безумный Стид, не важно кто и как, кошмары о несбыточном не должны быть настолько… реалистичными? Непредсказуемыми?       Иззи кидает взгляд на Люциуса.       — Никогда в жизни этот пиздец не выдумал бы, — говорит Иззи скрипяще.       Мальчик расцветает зубастой улыбкой и довольно щурится, будто Иззи признал перед ним, что всё это не кошмары, а реальность. Иззи не признавал — но усомнился.       На фоне — то ли всхлипы, то ли бульканье, Иззи поворачивает голову, и видит, что у Эда чуть дрожит нижняя губа.       — Я не успел отрастить бороду, — кается Стид невпопад.       — Как видишь, я тоже, — с наигранным недовольством бурчит Эдвард. — Какого черта ты не пришел на причал?       Боннет мнется и то краснеет, то бледнеет, откровенно зеленеет и до сих пор шатается, Иззи видит, как крепко он цепляется рукой за Эдварда, и как скругляется вперед спина, Иззи отлипает от перил. До Боннета он подходит в пару шагов, тот — слишком сконцентрирован на Эде, чтобы обращать внимание на то, что кто-то приближается, и Иззи почти что буднично кладет руку тыльной стороной ему на лоб — тянуться приходится прилично.       Боннет шарахается с катастрофичным запозданием, Иззи успевает отойти, чтобы не схлопотать локтем под дых.       — Что ты?!.       — У твоего ненаглядного тепловой удар, — режет возмущенный крик Боннета Иззи. — Хватит мариновать его под солнцем, у вас для воркования целая каюта есть. Тошнит?       — Что? — снова переспрашивает Стид, и — какая прелесть! — закрывает собой Эдварда. — Меня?       — Тебя, гений, — шипит Иззи. — Меня от тебя тошнит по определению, я уже не обращаю на это внимание.       Боннет хлопает глазами, медленно и ритмично, и хмурит брови, Иззи привык к этому виду неспешной обработки происходящего.       — Вообще-то, тошнит, — говорит Боннет через время. — Это всё твоё тлетворное влияние, Иззи-Изверг?       Иззи приподнимает брови — ну надо же, на ногах едва держится, но силы на язвительность сохранил, и даже огрызается потихоньку. Иззи слегка любопытно, что делает его таким храбрым — близость Эдварда или угнетающие последствия солнечных лучей.       — Беру слова обратно, — хрипит Иззи Эдварду. — Стойте здесь. Может, если у него окончательно спекутся мозги, он перестанет быть таким придурком.       Слова действуют правильно — Эдвард тянет Стида за собой, в сторону каюты, и Иззи хмыкает себе под нос, и складывает руки на груди — только через пару секунд отслеживая, что это больше было движением защиты, чем презрения. Он исправил, не так ли? Кое-как, через пень-колоду, но исправил. Кошмары о несбыточном сейчас должны сделать свой ход.       Но он просто остается на палубе, а капитаны — скрываются в каюте, и команда шушукается, и Иззи чувствует, что Люциус жжет его взглядом. Иззи теряется, дальше — пусто. Дальше — чернота, он не знает, что должно последовать за воссоединением, кошмары о несбыточном позволили ему привести всё к стабильности малой кровью, в них больше нет смысла. Иззи думает об этом надсадно и с подступающей дрожью — может, он просто лучший человек, чем Хорниголд был, может, у его кошмаров целью было не вывернуть и сделать больно — но успокоить и смирить. Может быть, они не были кошмарами для него.       Но Люциус жжет взглядом, а яркость дня не погружает Иззи в черноту пустоты. Иззи ожидал, что смерть будет ощущаться так же, как осознавалась потеря ноги — не смертью как таковой, но отсутствием жизни. Такое же ничего, как пустота в одном закрытом глазе.       — Что дальше? — спрашивает Люциус хитро.       Иззи не отвечает. Он не знает — восприятие тяжелеет, усталость напитывает кости и пульсирует в такт с биением сердца, и Иззи отгоняет неожиданно-милосердное желание сдаться.       Команда поднимает и крепит лодку — у них как раз все еще не хватает одной, той, на которой пытался сбежать Рэкхэм. Команда делает это сама, без напоминаний, Иззи смотрит в толпу и видит Баттонса, командующего процессом. Это правильно.       Когда они только попали на Месть — Иззи сходил с ума. На Мести был только одно имеющее силу звание — капитан. Только Боннет, во главе шайки неорганизованных бандитов, которые в теории знали, кто что делает лучше прочих, но никогда официально не разделялись на обязанности и должности. Иззи сходил с ума, а Месть почему-то не утонула без квартирмейстера или старпома, и не утонула без боцмана, не утонула, даже несмотря на то, что кок исполнял обязанности судового врача, и несмотря на то, что ни один человек из всей дьяволовой команды не только понятия не имел как правильно прочистить и навести пушку — они даже не знали, как правильно загрузить ядро и выстрелить так, чтобы потом слышать хоть что-нибудь.       Месть работала, а Иззи сходил с ума. Оглядываясь назад — в итоге всё-таки сошел, наверное, но хоть умирал со спокойной душой.       — Иззи? — зовет Люциус, и Иззи кривит губы.       — Я не знаю, — в конце концов говорит Иззи. — Китайский флот? Ублюдок, выстреливший в меня? Или лучше озаботиться тем, чтобы за придурком не послали погоню и не обвинили в дезертирстве, когда поймут, что его смерть была сфабрикована?       — Мы можем доставить Шведа Испанке и посмотреть что получится, — весело предлагает Люциус.       — И позволить Боннету вновь разрушить ее бар? — хрипит Иззи. — Ее бар лучший на островах, Сприггс, я предлагаю в качестве жеста доброй воли не допустить к нему твоего капитана.       Пустота отступает и корчится под натиском довольства Люциуса. Иззи смотрит на него и не видит ничего — ни корабля, ни моря, ни парусов — зелень глаз напротив и легкую насмешку в изгибе бровей. Иззи готов сдаться этому веселью весь, целиком.       Кошмары о несбыточном кусают за пятки — почти побежденные, но ещё сопротивляющиеся, и Люциус смотрит из-под полуприкрытых век тягуче и тающе, и так не смотрят на товарищей по несчастью, и так не смотрят на коллег, на друзей, на врагов.       — Смирение тебе к лицу, — говорит Люциус. — Но куда больше тебя красил жизнерадостный наигранный сволочизм.       “Но ты ждешь от меня смирения” — думает Иззи и не говорит этого.       Команда жужжит, и Иззи чувствует что-то похожее на комариный укус — откуда-то из угла, где смотрит Пит, и Иззи не знает, что ему делать с Питом — и Пит смотрит именно на него, не на Люциуса. Будто это вина Иззи.       Пит, думает Иззи, это его совесть. Пока Люциус — его сомнения, а Эдвард — его ненависть, а Боннет — его желание простить себя за то, чего он не совершал, Пит его совесть, и он смотрит с другого конца корабля, а пальцы — обхватывает чужая рука, и Иззи отрывается от Пита.       Люциус облизывается — не открыто, проводит языком по зубам, под губами, и Иззи поддается ему.       — Итак, ты сделал что хотел, — говорит Люциус тише. — И мы не исчезли. Может, пора признать, что это всё настоящее?       Звучит именно так, как кошмары звучали бы, пытаясь его обмануть. Иззи давит фырканье — он слишком доволен тем, что что-то пошло по плану, чтобы возражать или отбиваться.       — Ты сказал, что во сне чувствуешь боль, — продолжает Люциус. — Что насчет удовольствия, м?       — Тебе влажных снов никогда не снилось, Сприггс? — фыркает Иззи с налетом насмешки.       — Не порть предлог, — отвечает Люциус, и звучит совершенно не обиженно.       — Я просто указываю на несостоятельность довода.       Иззи думает. Кошмары о несбыточном — зыбкая материя, Иззи ждет, пока реальность вокруг начнёт рассыпаться, если он согласится с Люциусом. Иззи думает. Насколько это неправильно — если взять за аксиому реальность кошмаров о несбыточном и нереальность происходящего — насколько это неправильно, если он согласится на предложение ненастоящего Люциуса, тогда как настоящий — никогда бы на это не согласился?       Но маслянистый взгляд всё течет, Иззи чувствует, словно влажные следы остаются на его губах и шее — там, где мальчишка гладит его взглядом.       — Предлагаешь проверить прямо сейчас? — хрипит Иззи и чуть закатывает глаза.       И улыбается — так же, как когда мальчишка заявлял, что “бесяче”, так же, как улыбался, когда отддавал разрушенному до основания Люциусу акулу.       Мальчик протягивает руку к его лицу, Иззи нужно всё его терпение, чтобы не отшатнуться — и ладонь ложится на щеку, прямо так, прямо перед всей палубой, перед всей командой, под свист ветра и возмущенное клокотание парусов, мальчишка мизинцем давит под подбородком, приподнимая его голову. Иззи выгибает бровь.       Мальчик — целует крест на скуле.       — Ты предлагаешь мне поверить в то, что, стоило мне только сойти с борта — вы утонули всей Местью разом, — журит его Иззи, когда Люциус отстраняется. — Звучит как так-себе-счастливый-конец.       — Думай о том, что капитаны выжили, — намекает Люциус.       Иззи почти плевать на капитанов — это же очевидно, что Месть не вынесла, кораблю нет места в море без капитанов. Этому кораблю — конкретно без Боннета.       — К тому же, нас разделило волнами, — добавляет Люциус. — Может быть, кто-то тоже остался жив. Выплыл на какой-нибудь двери, например.       Иззи прикрывает глаза на секунду. Команда — одновременно смотрит на них, и старается делать вид, что им всем коллективно плевать. Это смешно, но Иззи приятно, что они не лезут.       — Хорошо, — через время отвечает Иззи. — Дьявол с тобой, Люциус, хорошо.       Люциус колюче улыбается, Иззи почти ждет, что кошмары о несбыточном нападут сразу после его капитуляции, но этого не происходит. Люциус только тянет его за собой, убираясь с палубы вниз, и они идут мимо коридора, и они идут мимо капитанской каюты, и они идут мимо кубрика, Иззи игнорирует все посторонние звуки и всё шебуршание вокруг, и Пита в своей голове игнорирует тоже — не место для совести и не время.       — Вопрос остается открытым — что теперь? — интересуется Люциус, когда они проскальзывают мимо камбуза.       Иззи открывает рот, готовые ответить что-нибудь — и закрывает его, сотпорясь в своем непонимании.       “Хрен его знает” — хочет ответить он.       “Какая разница?” — хочет ответить он.       “Ты мне скажи” — хочет ответить он.       — Поживем — увидим, — отвечает он вместо всего, что крутится на языке.       Люциусу нравится такой ответ. Кошмарам о несбыточном — нет.       Они больше не кошмары — несбыточность всё ещё слегка витает под вопросом, но и ее Иззи старается усмирить.       Он перестает считать дни и перестает боятся засыпать на третью неделю. Он почти забывает о том, что когда-то думал, что это — нереальное — на девятый месяц. Он празднует сороковой день рождения Люциуса — весь корабль празднует, и Испанка празднует с ними и со Шведом, и Сао в обнимку с Олуванде тоже празднует, все, кроме, возможно, Баттонса — Иззи не может быть уверен, является ли одна из множеств чаек на реях их бывшим навигатором.       Это всё выглядит таким приторно-сладким и таким идеальным, что кажется ненастоящим.       Иззи плевать.