Корабельная

      Вот так — они говорят — корабельная жизнь шрамами впитывается в кожу, вот так, чтобы болеть потом долгие годы вперёд. Плетью и сталью.       Воспоминания уходят. Шрамы остаются. Корабельная — оседает в горле комом. Мальчик ведёт бортовой журнал.       Два бортовых журнала.       Корабельная история, заточенная в чернильные изгибы букв, льется из-под писчьего пера, изящная, подбитая, зацикленная — исключительно-литературная. Выбритая. Вычищенная. Вымытая.       На самом деле, нога гноится. На самом деле — ножка вместо ноги впивается в колено так, что не просто слёзы из глаз — перед глазами сначала белеет, потом уверенно чернеет, потом — боль снова поднимает ужин из желудка обратно наверх. На самом деле нога заживает месяцы. Месяцы, проведенные настороже, наедине только со звуком колокольчика, постоянных шорохов напряжённой команды и параноидальной тревоги на любые шаги — особенно на его. Месяцы на то, чтобы привыкнуть, как сильно может болеть то, чего уже нет.       Мальчик ведёт два бортовых журнала, один — как сказочная приключенческая версия другого. Один — как жестокое, темное и изуродованное её отражение.       Вот так — хлесткие прописные острые буквы углами впиваются в реальность, пришивая ее в книгу. На самом деле нога гноится. На самом деле наверное, его спасла случайность. На самом деле он не стрелял в себя. На самом деле он целился Эдварду в голову, а не в руку. На самом деле он надеялся, что Эдвард мертв. На самом деле он едва мог передвигаться, три точки опоры, которые он себе соорудил, выглядели жалко, а не героически.       На самом деле Иззи никого не хотел спасать, он хотел спастись сам.       На самом деле — он не умер, в конце-то концов. Хотя очень старался.       Люциус закругляет хвостик от последней букве в слове Конец, подписывая Иззи смертный приговор, и мстительно выгоняя Эдварда на сушу. Люциус чиркает в книге быструю короткую рубленную запись: опять цинга, у Шведа так скоро зубов не останется, у Испанки боли, весь корабль ходит на цыпочках, Сао не может поделить капитанское место со Стидом и Эдвардом, но она в меньшинстве, и она копит недовольство и ждёт любую затерявшуюся джонку как рождественского чуда, Роач снова пытается поить всех чаем, заваренным с плесневелым лимоном, считая, что именно он вытащил Иззи с того света, и тех, кто ему поддается — снова тошнит.       Мальчик ведёт два бортовых журнала. Один. Сказка закончилась счастливым — ха-ха — концом.       Мальчик ведёт бортовой журнал. Один, два, десять, в одном из них Иззи шестнадцать лет, а Стида Боннета повесили в Чарлстоне.       Мальчик ведёт бортовые журналы, Иззи ненавидит искренность, с которой он издевается над всей командой в строчках и абзацах — жизнь над ними над всеми издевается не хуже безумного писца. Жизнь издевается над ними не хуже писца, но Люциус жизнь записывает в сухие рубленные заметки — без точек и запятых: у Ви Джона проблемы со сном, а чайки изгадили паруса так, что только снимать и стирать, Стид двое суток не выходил из каюты, и Эдвард прячет лицо.       Иззи читает его заметки — нога не всегда позволяет ходить и наблюдать, и контролировать, как раньше. Писарь подмечает всё. Иззи читает его многочисленные бортовые журналы — потому что ему скучно, и потому что чтиво в некоторой степени увлекательное.       — Ну если уж ты повесил Стида, будь любезен, не заставляй мир страдать от рук спятившего Эдварда, — хрипит Иззи, отдавая тот самый, где ему шестнадцать.       — Мне нравится, как ты мыслишь, — отвечает мальчик, и вешает голову Эдварда на бушприт.       Мальчик ведёт журналы и прячется в них, сюжеты сплетаются все хитрее и всё невероятнее, Иззи не уверен, где та грань, где можно точно сказать — “парень, не сходи с ума”, но он продолжает читать и так же прятаться. Это удобно. Иногда. Иззи поражается смелым бесстыдством мальчика настолько сильно, что даже не возражает, когда видит подобное в первый раз.       — Никому это не показывай, — почти умоляет Иззи и кривит рот в восхищенном отвращении. — А лучше и вовсе сожги.       — Как скажешь, о мой anam cara, — дразнится мальчик.       Корабельная — вплетает реальность в нереальность, жить эту жизнь так, как задумал её создатель, а не мальчишка с поехавшей крышей и пером в зубах, всё так же сложно, как было раньше. Еще сложнее — на самом деле спина устает от копытца за считанные часы, на самом деле ни единого шанса, чтобы Иззи хотя бы чуть-чуть приблизился к своему прошлому боевому мастерству, на самом деле…       На самом деле Иззи не умеет петь.       — Как тебе этот? — настойчиво предлагает Люциус.       На самом деле, вся Месть уверена, что они спят вместе, даже Пит. На самом деле — иногда это так.       — Если это увидит Эдвард — он привяжет к твоим ногам все твои опусы и снова вышвырнет за борт, — с удовольствием угрожает Иззи, с насмешливой жадностью просматривая за строчкой строчку. — А если Стид — он заебет весь корабль, пока каждый ему не отчитается, что все точно знают, что у меня нет с ним романа. Особенно я.       — Значит, моя цель выполнена, — прикусывает он язык и снова выводит своё — “конец”, и “ц” завивает в сердечко.       Иззи ему не говорит, но это и так понятно — куда приятнее читать его выдумки, чем заметки. Лучше уж гостиница на необитаемом острове и комфортабельные хоромы в шести футах под землей, чем чуть изгвазданные кровью страницы и совсем неровные строчки “настоящего” корабельного журнала: в новом набеге Арчи сломала руку, а Фэнгу отрезали половину уха, Стид испортил любимую рубаху, пока добивал очередного солдата, и теперь Эдвард избегает его — как, собственно, и половина корабля. Роуч получил от Джим за попытки вылечить руку лимонным соком, и, кажется, от лимона они все-таки в ближайшее время больше страдать не будут.       Чайки орут над головой каждое утро так надрывно, будто среди них действительно есть Баттонс.       На самом деле — на самом деле, что уж может быть очевиднее, — Баттонс не превращался в чайку. Стид говорил, что Баттонс не успел выйти из горящего антикварного магазина, но Иззи не особо ему верит — не после того, как видит, как они переглядываются с Эдвардом.       — Свежий воздух успокаивает нервы? — подкалывает мальчик. — И правильно, что вышел. Ты спрел бы и сгнил, если бы продолжил своё добровольное изгнание в каюте.       Иззи выразительно указывает взглядом на копытце, на самом деле — копытце потихоньку начинает разваливаться, и Иззи надеется, что они всё-таки причалят к какому-нибудь порту, в котором какой-нибудь умелец сможет залатать протез.       — Твои последние литературные экзерсисы вынудили меня сбежать от проклятой книжки подальше, — почти обвиняет Иззи и смеется. — Чего только втроём-то? Мне кажется, в нашу с капитанами компанию можно добавить и еще кого-нибудь. Забери ее оттуда, Сприггс, иначе она не переживет эту ночь.       — Спасибо за наводку, в следующий раз добавлю еще себя, — нахально подмигивает мальчик. — Я заберу.       Мальчик ведет целую уйму псевдобортовых журналов — и только один настоящий, — та почти-брошюра по размеру с сущим непотребством действительно быстро пропадает из комнаты Иззи, Иззи не знает, нашла ли она своё упокоение на дне морском, или Люциус затолкал ее куда-нибудь, где на нее обязательно наткнется кто-нибудь, кто совершенно точно не должен её видеть.       В настоящем журнале — снова сухо, почти так же сухо, как у каждого в глотке — воды осталось на неделю максимум, при всём желании сильнее растянуть не получится, а море издевается идеальным штилем, и Эдвард пытается ориентироваться по звездам и облакам, но получается из рук вон плохо — облаков нет, а по звездам нельзя сказать наверняка сколько миль соленой воды корабль разделяет с сушей.       Иззи ведет бортовой журнал. Оказывается, что даже для сухих заметок нужна своего рода концентрация. Мальчика сморил жар, и в бреду он не способен писать ни настоящее, ни выдуманное, Иззи справляется с “настоящим” вместо него.       Иззи ведет бортовой журнал, корабельная радостно клокочет, когда сверху всё-таки поливает настоящей, пресной водой, Иззи царапает строчку за строчкой: Арчи лучше, Фэнгу лучше, Сприггсу лучше, Испанка собирается сойти на ближайшей земле, Сао сходит потихоньку с ума, Боннет просит новых личных уроков, Роуч отравился чаем с плесневелым лимоном и теперь блюет дальше, чем видит, а к гальюну подходить — себе дороже.       Два бортовых журнала. У Люциуса — стопки пустых книг, Иззи сам помогал ему перетаскивать их с торгового судна — судно потом поджог Ви Джон, и Иззи ругался, как мог — пытаясь перекричать такую же возмущенную Сао, — целый, черт его дери, корабль, но Боннет смотрел на пламя с завороженным восхищением, и Иззи отпустил это. В одном бортовом журнале — красивая сказка о том, как маленький гордый корабль бороздит не моря и океаны, а эпохи и бесконечные пространства, Люциусу она нравится.       Настоящий не нравится им обоим: Сао с Тетушкой сбежала, прихватив половину запасов и сразу троих членов их команды — Олу, Арчи и Джим, — у Фэнга гноится ухо, Ви Джон начал отключаться прямо за работой, Боннет, взведенный всем происходящим, выставил Эдварда из капитанской каюты, и спать в кубрике оставшимся под бесконечное нытьё — то еще удовольствие.       Корабельная — бьет обухом прямо по голове. Иззи помогает Люциусу добраться до своей каюты старпома, надеясь, что мальчишка, наконец, встанет на ноги, если будет иметь хоть немного личного пространства. Иззи ведет бортовой журнал, один, два, десять, в одном из них — Месть встречает корабль, на котором капитанствуют ангел и демон, и демон на первый взгляд чем-то неуловимо похож на Эдварда, а ангел — на Боннета, но чем дольше Иззи пишет, тем ему яснее, что на самом деле всё наоборот. Иззи плохо понимает, как у Люциуса почти каждый раз удается такая трагедия в конце — Иззи ведет бортовые журналы, и только в одном жестокость и проблемы, и нерешаемые ситуации.       — Да ты романтик, — хрипит Люциус, улыбаясь очередному счастливому концу. — Может, всё-таки споёшь?       — На твоей могиле, — режет Иззи так же хрипло. — Тебе же лучше никогда этого не слышать.       Иззи ведет бортовой журнал — в нем он грезит о невероятном будущем, телегах, что ездят без тяговых животных, и своей карьере певца, но публика всё равно больше любит харизматичного Эдварда Титча, играющего на гитаре.       Иззи ведет бортовой журнал — в нем он умеет обращаться в птицу, почти как Баттонс, но в другую — чёрную и невероятно склочную.       Иззи ведет бортовой журнал, в нем — лошадей заменили шестеренки и богохульственная магия. Иззи ведет бортовой журнал, бортовой журнал, бортовой журнал. Злые и обиженные строчки прибивают слова о реальности к страницам: Ви Джон сошел с Испанкой и Шведом, утверждающий, что теперь пришло время наконец вернуться к тому, кто его ждет. Роуч пришел в себя — и выбросил все лимоны и апельсины, и цинга снова не за горами, Эдвард сдувается на глазах, печальный и обиженный, хотя Боннет уже успел извиниться целую тысячу раз.       (Иззи не знает, на чьей он стороне — Боннет выглядит, как безобидный тюфяк, и всё еще и не близко не может победить одноногого Иззи в честном бою, но Эдвард морщится слишком опасно, а Иззи вспоминает ту искру маниакальной одержимости, когда Боннет смотрел на умирающий корабль, полный горящих людей.)       — Чего нового? — спрашивает Люциус.       — Почти ничего, — отвечает Иззи и слегка кривит душой.       Иззи ведет два бортовых журнала, в одном из них Люциус не закашливается после каждого слова, а у Стида Боннета всё хорошо с головой, а Эдвард не начинает обозляться в ответ.       Иззи ведет три бортовых журнала, пять, девять, строчки усыхают и складываются в короткие и рубленые предложения во всех из них, корабельная — злая, несправедливая сука, но Фэнг поправляется оконательно, и Иззи пишет об этом строчку в самом-настоящем-журнале, и эта строчка получается намного длиннее, чем строчка о том, что Эдвард Титч в ночи свалил на все четыре стороны, оставив Стиду только записку с извинениями и обещаниями вернуться, когда-нибудь, когда Эдвард примет и себя, и Стида, и себя со Стидом.       Иззи перечитывает тот, самый первый, который технически второй — пухлый, с любовью подписанный, с картинками, приличными и не очень, с заботливо выведенными буквицами перед каждой новой главой.       На самом деле, Рикки гоняет их по всему карибскому бассейну, и на Мести остались самые стойкие — и не самые умные. На самом деле, те красные проклятые одежды, которые Стид вырывал из рук разъяренной команды, остались глубоко в трюмах Мести — наполовину сожженные, наполовину разорванные. На самом деле только Иззи знает, что Люциус не простил Эдварда.       Иззи кажется, что это действительно было бы проще закончить так — немного трагично, немного недосказанно, но с привкусом возможного счастья. Конец убирает ощущение бессмысленности продолжения.       Иззи ведет бортовые журналы, один, два, десять, топит некоторые из них, некоторые превращает в списки дел, в некоторых добавляет что-то от реальности — на очередной тренировке Стид всё-таки достает его, достаточно подло, но подлость помогает выжить, Иззи сам учил его этому, и Стид извиняется, долго, пока Иззи пытается остановить кровь и убедиться, что щека не пробита насквозь.       Иззи ведет бортовые журналы, один, два, десять, и не знает, когда он сам превратится только в строчку на бело-желтой бумаге. Иззи ведет журналы и рвет их, каждый из них сходит с ума по-своему — Стид предлагает развернуть Месть и встретиться со всем английский флотом с Рикки во главе, и всенепременно победить его — и Рикки, и весь флот целиком. Иззи читает вслух ему отрывок, где Стид болтается в петле посреди сада Уайт-Поинт.       Корабельная — сволочь, каких поискать, но Иззи напоминает себе, что они пираты и живут за счет чужого — денег и горя — и корабельная к ним так же, как и они к ней. Корабельная — шрамами впитывается в кожу, чтобы болеть потом долгие годы вперёд. Плетью, и сталью, и буквами.       Иззи ведет бортовые журналы. Ни в одном из них Эдвард не возвращается. Во всех, кроме одного, Люциус выживает после долгой и изнурительной болезни.