Наша оттепель

So maybe love was always near Maybe love needs the fear Well, maybe love is a broken thing Maybe love needs nothing Unconditional — Matt Maeson

Арно сразу подумал о том, что жить с Заразой будет непросто. Ладно, «сразу» он вообще не подумал, но позже пришел таки к мысли. И она его устроила. Иначе он поступить просто не мог, да и не хотел, говоря по чести. Покушение помогло осознать: он ценит Валентина гораздо выше, чем могло показаться изначально. А делить с кем-то свою каморку ему не привыкать: треть жизни с братьями, треть в пансионе, треть в общаге. Народу вокруг всегда было полно. Пожалуй, так даже привычнее. Младший Савиньяк жил скромно: небольшая квартирка в сорока минутах езды от работы, две комнаты, одна из которых кухня, и шикарный балкон с курсом на восходящее солнце. Его маленький бриг «взрослая жизни», который по утрам отдавал ему честь теплыми лучами. Такая вот небольшая, но ценная награда за желание всего добиться самостоятельно, без помощи семьи. Упрямства Арно было не занимать. И о своих решениях, обдуманных или внезапных, он чаще всего не жалел. Они делили одну квартиру уже неделю, и Арно пока не жалел. В первый день он вообще не ощутил чужого присутствия: державшийся в своей невозмутимой манере Валентин провалился в сон, стоило добраться до кровати. Савиньяку даже мысли при взгляде на друга не пришло, что тот все еще чувствует себя паршиво — а его свалило почти на сутки. Разумеется, Арно предоставил ему свою кровать — маловатую для двоих, но вполне просторную для одного больного — и комнату с шикарными, по мнению молодого человека, обоями. Эти огромные разляпистые пионы были настолько ужасны, что вызывали восторг. Собственники квартиры явно знали толк в извращениях. В тот день Арно, поднявшись с утра пораньше на работу, на скорую руку сварил овсянку — обычный свой завтрак. Следов чужого пребывания все еще не было, из чего он, используя свои недюжие дедуктивные способности, заключил: Зараза все еще в отключке. Арно махнул рукой: «Жив и ладно». Чужая тарелка оказалась на прикроватной тумбочке времен Франциска Оллара, а сам Савиньяк смылся в отделение. Его дни были довольно однотипны: он убегал на работу с первыми лучами и возвращался с последними. Он не сильно расстроился и вечером, когда нашел кашу едва тронутой. Только сделал вывод: в следующий раз оставлять меньше. Так прошло несколько дней, в течении которых Арно находил друга уже или еще спящим, но с неизменно свежей перевязкой и аккуратным внешнем видом. Савиньяку оставалось только весело поражаться: он не выглядел столь опрятно даже в свои лучшие дни. Иногда Арно оставлял овсянку, иногда баловался бутербродами, не забывал и про чайник на плите — только включи конфорку и будет тебе ромашковое счастье. Все это не оставалось нетронутым. Приятно было находить улики параллельной жизни в собственном доме. Сам он спал на кухне, на диванчике напротив вечно незашторенных окон. Ему нравилось, как лучи по утрам ласкают щеки. И нравилось, что первым на что падал глаз при пробуждении была сколоченная хозяевами табуретка. Арно любил ее незатейливую бессмысленность. Казалось бы, стол под окнами небольшой, двух прилагающихся стульев хватает с головой — а табуретка все равно стоит. С какой-то только своей, особой иронией. В то утро его тоже разбудили поцелуи солнца. Он начал лениво шевелиться и сладко потягиваться, перебирая в голове остатки ускользающего сна: кажется, что-то мушкетерское, со шпагами, дуэлями, промозглым севером и шадди… «Ан, нет, шадди там точно не было», — раскусил он уловку мозга. Запах ему вовсе не приснился. В квартире действительно стоял бодрящий аромат, от которого жизнь становилась чуточку лучше. Окончательно выныривая из сна, Арно привстал на локтях и улыбнулся: у плиты, в серой свободной футболке и штанах в черно-белую клетку, стоял Валентин. Солнце предусмотрительно остановилось в паре шагов, не решаясь притронуться к мраморной коже. — Я рад, что тебе лучше, — вместо «доброе утро». — А я не рад, что такой ценой. Ты в полтора раза длиннее этого дивана, — вместо «доброе». Арно откинулся на подушку и по-доброму фыркнул. Утро в самом деле обещало быть отличным. Если бы у Савиньяка выдались такие незапланированные выходные, он бы целиком потратил их на фильмы и сериалы. Немного на книги. Взглянул бы на какие-нибудь рабочие бумаги, но не больше пары раз — и то для приличия. Валентин же умудрялся всё время проводить с пользой. Указ Лионеля «не сметь даже появляться в экспертизе» он выполнял исправно, но это все еще мало походило на отдых… Ладно, кому Арно врет: у самого бы шило в седалище заиграло на второй же день заточения, только за отчеты бы он не взялся. Мозолил бы глаза коллегам, пил казенный шадди и протирал и так протертые дальше некуда стулья. При таком раскладе Валентин со своими толстенными папками смотрелся еще по-божески. Чтож, Унд ему судья. Ночевал теперь Арно в спальне. Помимо кровати, шкафа и восхитительных обоев, в комнате стало хозяйское кресло с клетчатой обивкой, которое юноша привык использовать в качестве вешалки для вещей. Какого же было его удивление, когда вешалка оказалась раскладной, и по мановению волшебной руки Валентина превратилась в вполне сносное спальное место. Он лупился на него круглыми глазами секунд тридцать. Придду ничего не оставалось: скрестив руки, он терпеливо пережидал чужое потрясение. В этом жесте был весь он. Было что-то в том, чтобы просыпаться, зная: на кухне тебя уже ждет шадди. Зараза всегда вставал раньше, а ложился, зачастую, позже. В последнем ничего удивительного не было: рабочий день сваливал Арно с ног. Упасть в объятия постели (то есть кресла), едва добравшись до дома, являлось абсолютной нормой. Даже если солнце едва закатилось за горизонт. Зараза же с поразительной точностью соблюдал режим и неизменность ритуалов. Если шадди, то обязательно с молоком, если сидеть за столом, то обязательно лицом к двери, если ложиться спать, то обязательно читать перед сном несколько глав какой-то философской мути… Распорядок Арно стабильностью не блистал от слова совсем. Увы, гоняться полвечера, а зачем и полночи, за какой-то отбитой шайкой со «двора висельников» тоже было абсолютной нормой. В этот раз Арно вымотался так, что на душ едва остались силы. Он боком пробрался в спальню — сильно распахивать дверь не стоило, она скрипела как проклятая — и попытался как можно тише улечься. Плевать Савиньяк хотел, что квартира вообще-то его и он может вести себя как хочет. Зараза спал и будить его было последним делом. Так считал Арно, но Леворукий явно был другого мнения. Когда за характерным глухим звуком последовало болезненное шипение, Валентин молча включил свет. Арно благодарно пробормотал что-то в ответ, дохромал до шкафа, без разбора сунул в него вещи и вернулся к манящей горизонтальной поверхности. Придд все это время безразлично смотрел в потолок, пренебрегая возможностью по достоинству оценить чужие пижамные штаны с пистолетами и наручниками — подарок, между прочим, уважаемых коллег-полицейских с плохим вкусом, но широченной душой (когда Арно распаковал подарок, у Алвы, бедного, чуть кровь из глаз не пошла). Видимо, сила пижамных штанов оказалась непреодолима, потому что Придд все-таки удостоил сожителя поворотом головы. — Можешь выключать, мимо кресла не промахнусь, — устало усмехнулся Арно. Он стянул футболку с поджарого тела и нырнул в мягкие объятия одеяла. — Как же хорошо… Спокойной ночи, Зараза. Валентин посмотрел еще с полсекунды и отвернулся. Следом раздался щелчок выключателя и комната погрузилась во тьму. Арно стремительно проваливался следом. В полусне он услышал тягучий голос: «У тебя синяк длиной в три ребра». Стоило смыслу сказанного дойти до бодрствующего полушария, как Арно понял: такое присниться ему не могло. — Сегодня парней задерживали, они оказались любителями побрыкаться. Ну и добрыкались до травмы… — Арно против воли зевнул, — Ариго злить себе дороже. — И сильно разозлился? — Перелом со смещением. Савиньяк ходил по столь тонкой кромке неосознанного, что удивиться любопытству спрута не пришло ему в голову. — Меня в больничке тоже осмотрели. Зачем только время тратили? Уж перелом ребра я бы почувствовал. Очередной зевок предательски пробрался в его речь. Он хотел добавить что-то еще, рассказать о всей силе злости эра, или о собственной веселой истории из травмы, но бархатный мрак рассудил иначе. У Савиньяка не нашлось сил с ним спорить. Дыхание стало размеренным, а радужки чернее ночи скрылись по веками. Глаза Валентина продолжали изучать карниз. — Спокойной ночи, Арно. Конечно Савиньяк не услышал тех тихих слов. Но это не помешало ему пожелать Валентину того же на следующую ночь. И через одну, и продолжать желать через две. Они незаметно для самих себя начали говорить перед сном: сперва немного, потом больше, потом честнее. Арно рассказывал будничные мелочи и Валентин слушал. Валентин задавал вопросы. Валентин проявлял интерес. Он говорил и сам, но немного, и эти моменты Савиньяк ценил сильнее всего. Арно успел заметить одну деталь: Придд мог ответить на любой вопрос о себе — в рамках приличия, разумеется — и ответить так, что вопросов не останется. Но он никогда не делал шага в сторону. Не отпускал ни единого лишнего слова касательно собственной жизни. Это было… необычно. И как-то печально, хотя Арно толком не мог понять, почему. Оказывается, те белые ирисы в больницу Придду принес брат. В признании звучала нотка грусти, что не осталось незамеченным. — Он считает меня почти святым, — осторожно попробовал объяснить Валентин. — По крайней мере мучеником — точно. — Что-то семейное? — Да. Пересилив себя, Придд добавил в тишину ночи: — Он пошел против отца, я — нет. Для этого нужно определенное… терпение. Арно не так много знал о старшем Придде — только то, что вычитал из составленного Алвой дела — но и тех сведений хватало. Ирэна вышла замуж, едва ей стукнуло двадцать, и переехала к жениху в другую страну, как можно дальше от Олларии. Джастин сунулся защищать в суде самую сомнительную личность Талига, только бы выступить против отца и выиграть процесс. Когда дети либо бегут от тебя, либо воюют, это говорит о многом. И сейчас Савиньяк очень боялся ляпнуть что-нибудь бестактное. — Конечно, я не знаю вас и эра Вальтера, но бесконечно терпеть… А оно того стоит? — Не знаю, — на удивление быстро отозвался Валентин. — То есть не знаю, как может быть иначе. Люди они все… сложные. Этот человек нас вырастил, так что мы задолжали ему хотя бы благодарность. Если уж нет тех чувств, которые дети должны испытывать к родителям. — серые глаза привычно изучали потолок, пока черные ловили очертания чужого профиля. — С ним тяжело. Но он не заслуживает быть оставленным всеми. Савиньяк шумно перевернулся, а потом вовсе сел. — Как думаешь, в тебя стреляли из-за дел отца? — Думаю, да. Ему хватило ума остановиться с вопросами. Во всяком случае с теми, что могли оттолкнуть. — А со мной? — Что «с тобой»? Арно завалился назад, поерзал, сильнее кутаясь в одеяло, и тоже перевел взгляд в их белое оштукатуренное небо. — Сложно? Валентин фыркнул и отвернулся к окну. — С тобой — нет. В комнате стало светлее, несмотря на непроглядную темень за окном. Арно выдержал серьезную паузу, и только потом позволил себе добродушное веселье. — То ли я не все, то ли я нелюдь! Так изящно мне родовую черноту глаз еще не припоминали, — улыбку в интонациях нельзя было спутать ни с чем. Как и характерное закатывание глаз на ответном: — Ты невыносим. Арно рассмеялся, будто это было самой смешной шуткой на свете. Он готов был поклясться собственной честью: Валентин тоже улыбался. Тогда еще Савиньяк и помыслить не мог, какая теплая у Заразы окажется улыбка. Они не ставили точек в своем ночном разговоре. Он замирал на паузе пока солнце пересекало небосвод и продолжался, стоило ночи окутать цветастые стены спальни. Они никогда не включали свет — это стало негласным правилом. Он рассеивал слабые и несмелые лучи искренности. Да и ужасающие пионы, прямо скажем, не способствовали разговорам о личном. — Почему ты ничего не поменяешь в квартире?.. — Валентин осекся и не скрывая ужаса предположил, — или тебе нравиться? — Да что ты, эти обои прекрасны! Какой цвет, какая фактура, — он закашлялся и продолжил хрипловато, — лично я считаю их произведением искусства. И я не готов мириться с разногласиями по данному вопросу! Поговаривают, что Арно еще в Лаик предлагали перепоступить на актерское, но он благородно отказывался. Будущий гос.служащий понимал: Олларии бы финансов не хватило оплачивать такого шикарного актера. Савиньяк и в темноте ощутил, как его вспарывают стальным взглядом. В последний раз те же непечатные выражения не звучали, когда Арно удивительно фамильярно — даже для самого себя — зазывал Заразу в квартиру с пионами на стенах. — Я почти поверил. — Такого, значит, ты обо мне мнения? — притворно возмутился черноглазый пройдоха. Он снова сбился на кашель и после уже не пытался говорить в голос. Они сегодня на полжизни вперед накричались, пока сажали вертолет с неразумными подростками. Придет же такое в голову: попытаться угнать родительскую вертушку, чтобы сбежать с любовью, безусловно, всей жизни — яркой, но недолгой жизни — от семейных дрязг. Ближайшие пару дней Арно был доступен только шепот. — Я снимаю эту квартиру. Смысл что-то переделывать, если это не твой дом? Да и хозяева не обрадуются. — То есть изначально тебе ничего не смутило? — Какая ты все-таки Зараза! Смутило конечно, но там не до цветочков на обоях было. Зарплата у меня знаешь ли, не графская, а… да что я надрываюсь! Арно подхватил одеяло и поволок его к чужой-своей кровати. Валентин моргнуть не успел, а рядом уже лежало тело с невозмутимым: «Подвинься, Зараза». Придд вылупился на него, как Арно в свое время на раскладное кресло. А этой табуретке хоть бы хны: еще и копошиться начал, устраиваясь поудобнее. Было бы где копошиться, матрас шириной от силы метр десять. И это еще по самым смелым допущениям. — Так вот, — зашептал Савиньяк, уложив голову как можно ближе к товарищу, — теперь мой черед делиться ызыргами в голове. У нас с братьями приличная разница в возрасте, и понятно, что как бы они меня не любили, в детстве я был для них неразумной малявкой. Поиграть, помочь, подбодрить — всегда пожалуйста, а «взрослые» дела оставь «взрослым». Смерть отца стала сильным ударом. Первым опомнился Ли и не дал нам шанса разделить свалившуюся на его плечи ответственность. Что там я — все еще малявка, хотя и более разумная — когда даже Миля он старался от всего оградить. В общем, я как-то с детства себе в голову вбил, что меня не воспринимают всерьез. Так до сих пор и доказываю окружающим, что всего могу добиться сам. Глупо, знаю, но вот такой вот я. В старой квартирке с ужасными обоями и упрямством до небес. На полминуты Арно замолчал, уступая место задумчивой улыбке. Валентин тоже молчал. С начала сумбурной исповеди он не то, что слова не проронил — не шелохнулся. А может, и не дышал вовсе. — Ты чего затих? — обеспокоено поинтересовался Арно, чуть повернувшись к другу. От шепота швы вроде бы расходиться не должны, но Леворукий эту Заразу знает… — У тебя мысли мечутся как пчелы в улье. Я не всегда поспеваю. — Потому что не надо так ответственно осмыслять, — подначил Арно, — я тебе не книжка по философии. Я говорю то, что говорю, потому что доверяю тебе. Потому что хочу сказать. А твоя задача только услышать. — Но… — Никаких но! Будь проще. Арно легонько толкнул друга в бок и улыбнулся. У Придда на мгновения отключилась вся система безопасности: он посмотрел глаза в глаза и улыбнулся в ответ. Впервые на памяти Савиньяка Валентин расслабился. И этот момент стал одной из самых драгоценных побед. Арно повесил выдуманный оливковый венок на свои льняные волосы и отметил этот день в мысленном календаре. Если пробежаться по содержимому, то окажется, что последние восемь дней пестрели всеми цветами радуги. Подумать только: восемь дней! А казалось — маленькая жизнь. «И ужасно скоротечная», — с сожалением отмечал Арно, наблюдая за сборами друга. Дверной косяк служил прекрасной опорой, но, увы, не мыслям. А опорой мыслям у младшего Савиньяка всегда были слова. — Вот ведь кошки закатные… а я то и не хочу, чтобы ты никуда уезжал, — удивленно заметил Арно. До него мог долго доходить смысл испытываемых чувств, зато принимал он их всегда легко и играючи. Так и сейчас ничего не помешало ему признать истинный расклад вещей. — Ты стал мне дорог, Зараза. Придд не отреагировал. Он сидел лицом к двери, собирал в сумку лежащие на кровати вещи и так ни разу и не взглянул на друга. Савиньяк нахмурился и сделал шаг в комнату. — Я поначалу думал: и пары дней не пройдет, как мы сцепимся. Слишком уж смелое было предприятие даже по моим меркам. А в итоге — нет, жили душа в душу, ни разу даже не поругались. Валентин все не реагировал, а Савиньяк все подходил, стреляя автоматной очередью искренности. — Ты, конечно, все еще несносный хлоднокровный спрут, но и я упертый олень. Так что все в порядке вещей. В общем, привязался я к тебе, Зараза. Арно скрестил руки на груди и выжидающе замолчал. Ему было интересно, что скажет на все это Придд. А тот будто язык проглотил. Ни улыбнулся ни разу, ни резанул взглядом, как умел только он, ни съязвил. Ни-че-го. И Арно это начинало злить. — Ничего не хочешь сказать, Зараза? Ну там, не знаю, послать меня хотя бы. Хоть как-нибудь выдать в себе живого человека? После этого Валентин и вовсе замер. В полупрофиль, как гребаная скульптура. Толку то от мрамора, когда хочется почувствовать напротив человека? — Я ведь думал, что ты у меня на руках щупальца отбросишь, чуть крышей не поехал, хотя десятки раз видел ранения и пострашнее. А тебе будто плевать. Что тогда было, что сейчас, «стреляйте в меня люди добрые, за отца, за брата и за книжного духа, с удовольствием похромаю месяц с пулевым»… По комнате разлетались гневные молнии, отскакивали от стен, бились друг о друга, и рассыпались сотнями искр. Арно заводился и остановить себя уже не мог, мог только поставить на паузу, чтобы получить уже хоть какой-нибудь кошкин ответ, в котором нуждался сейчас, как в воздухе. А не получив, снова кидался в бой. — Я думал, все это имеет значение не только для меня. Потому что… да блять, потому что болтать полночи интимнее, чем секс! Как ты так можешь? Почему тебе все равно? Валентин в два резких шага оказался рядом и, схватив Арно за руку, дернул на себя. Под горячими пальцами в ту же секунду оказалась бледная шея и… «Нет, — понял Арно и вздрогнул, — не шея». Под его пальцами заполошно билось сердце. — Мне не все равно. — прошипел он. — Просто не надо всех этих слов. — Почему? — на выдохе, полушепотом, внезапно растеряв весь запал. — Потому что я никогда не смогу сказать тебе того же. Просто не смогу. Ни словами. Но это не значит, что я ничего не чувствую. Арно понял. Все понял. И не убрал руки, когда его отпустили. Скользнул ладонью на затылок и уложил кудрявую голову себе на плечо. А в следующую секунду обнял друга обеими руками. Все-таки Придд был медиком до мозга костей: мог бы не заморачиваться с сонной артерией, а просто приложить чужую ладонь к своему сердцу. Оно билось штормовыми волнами из самых глубин, силясь вот-вот переломать несчастному ребра. Под звуки фантомного хруста Арно впервые задумался о том, что же на самом деле чувствовал Валентин. «Ни словами». Каким же Савиньяк был дураком. Болтать до ночи и засыпать вместе интимнее, чем секс. Вместе пить с утра шадди интимнее, чем секс. Рассказывать о детстве интимнее, чем секс. А ему еще нужны были какие-то слова! Одно то, что сейчас Валентин не отстранялся — не обнимал в ответ, но и не отстранялся — говорило громче любых признаний. Придд считал людей сложными. На самом деле сложным был Валентин. Наверное, этим он так преступно сильно и нравился Арно. — У меня сегодня выходной. Могу я прокатиться с тобой? Валентин отступил, и руки Савиньяка соскользнули на плечи. Но не отпустили. — Оно тебе надо? — с сомнением поинтересовался Придд. — Нет, не надо, а спросил я потому, что лимит вопросов за минуту не исчерпан, — добродушно огрызнулся черноглазый юморист. Придд в самом деле был той еще заразой. Лично у Арно все сердце кишело этой инфекцией. Видимо, болезнь добралась и до мозга, потому что желание называть друга устоявшейся кличкой внезапно отбило, а ничего нового на ум не приходило. Савиньяк примерял разные варианты, пока за окном машины сменялись пейзажи, но ничего не клеилось. Пришлось идти за подмогой. Впрочем, сосредоточенная на дороге подмога не особенно то рвалась помогать. Во всяком случае так решил Арно и, как часто бывало с этим человеком, оказался неправ. «Вальхен» звучало просто прекрасно. Нет, и-де-аль-но. Хотя идеальным сейчас казалось абсолютно все: привычное место на пассажирском сидении, тень улыбки на чужом точеном лице и солнечная летняя Оллария. Арно подставил лицо под теплые лучи и прикрыл от удовольствия глаза. Все наконец-то стало именно так, как должно было быть. И даже по радио в кои-то веки крутили приятные песни. «Возможно, любовь всегда была рядом, — вторили мысли звонким словам, — Возможно, любви на самом деле ничего не нужно».