Тринадцать дней до твоей смерти

— Нет, я не могу вас арестовать, — в который раз устало вздыхает полицейский, отчаянно картавя. — Отправить на исправительные работы — тоже. Максимум, что вам можно предъявить — штраф для компенсации морального ущерба прохожих. — Я убил человека, — по слогам чеканит Модди и хмуро глядит на работника правоохранительных органов. — Птицу, — терпеливо поправляет тот. — Которая добровольно согласилась на попытку взлететь. Это не считается за убийство и классифицируется как несчастный случай. — А если я её… толкнул, допустим? Полицейский смотрит на него как на идиота — разве что пальцем у виска не крутит, хотя видно, что очень хочет. — В таком случае, могу вам выписать штраф побольше: вы хранитель, у вас полная неприкосновенность перед законом, если на таймере меньше ста дней. — Он разводит руками и бросает взгляд Модди за спину. — Нельзя препятствовать воссоединению птицы и хранителя. — А если… — его перебивает голос сзади: — Клэш, иди запиши всё, что Хайди скажет о теле, а я поговорю с пострадавшим. — Названный Клэшем с облегчением кивает очевидно старшему товарищу и быстро уходит — Модди бы сказал, что улепётывает, если бы было настроение шутить. — Я не пострадавший, я убийца, — возражает он. Подошедший улыбается… покровительственно так и вместе с тем понимающе, заставляя нахмуриться. Он задумчиво чешет подбородок с небольшой рыжей бородкой и достаёт пачку сигарет. Протягивает одну: — Будете? — И Модди, конечно, не курит на постоянной основе, но опять соглашается. Это начинает входить в привычку, а ведь раньше он обещал себе, что никогда таким не станет. Только вот раньше Модди и подумать не мог, что убьёт человека. Полицейский затягивается, подавая пример, и негромко, проникновенно говорит: — Я понимаю, что вы ощущаете. Вам кажется, что это вы виноваты в том, что девушка погибла, верно? — Он не дожидается даже кивка и продолжает: — Она бы умерла в любом случае. — Она сказала, что я её хранитель, — невпопад произносит Модди и поднимает глаза на собеседника. Тот усмехается грустно. — Они все так говорят, когда до оперения остаётся мало времени. — Дым пушистым облачком вырывается из его груди. — Скорее всего, её просто приманило ваше поле. — Моё… поле? — непонимающе переспрашивает он. Полицейский щурится, улыбается снисходительно краешком губ и поясняет: — Энергетическое поле. Его ещё аурой иногда называют. По факту — след от вашего пребывания в мире. — Модди ошеломлённо поднимает брови. — У хранителей оно самое сильное. А у птиц его нет вообще, вот они и притягиваются к хранителям, как мотыльки. И чем ближе момент оперения, тем сильнее их начинает тянуть к этому огню. — Вот как, — протягивает он. — Поэтому она и подумала, что я её родственная душа? — Вероятнее всего, — соглашается его собеседник. — Вы не виноваты в том, что она ошиблась. Хотя ваше поле наверняка подавало сигналы о том, что птица не та. Впрочем, ваше мироощущение сейчас… — Он щёлкает пальцами, силясь подобрать подходящее сравнение: — Словно вы находитесь в закрытой комнате с повязкой на глазах и затычками в ушах. У птиц оно в целом другое, они ощущают другими категориями. Просто… постарайтесь это пережить, вы не смогли бы спасти её. — Она сказала, что хранители рядом со своими птицами становятся эмоциональнее и чувствительнее, — вспоминает Модди и вопросительно глядит на мужчину. Тот кивает одобрительно. — Верно. — Он стряхивает пепел на асфальт и прикрывает глаза, словно что-то вспоминая. — Это вот как раз с мироощущением связано. — Как будто снимают повязку и вытаскивают затычки? — Хорошая аналогия, — одобряет он. — Только это процесс небыстрый, за пару часов у вас бы такое не получилось, будь она вашей птицей. Обычно на полноценное «пробуждение» уходит от месяца до года, у всех по-разному. — Откуда вы так много знаете? — не выдерживает Модди. Полицейский усмехается и закатывает рукав форменной рубашки. На его запястье сверкает золотой знак бесконечности на месте таймера, говоря всё без слов. — Я угробил трёх птиц, пока не нашёл свою, — негромко поясняет он, глядя куда-то вдаль. — Может, прозвучит цинично, но оно того стоило. Модди изумлённо моргает и чувствует на себе насмешливый и в то же время сочувствующий взгляд. — Вы знаете, что по статистике из условных ста птиц успешно взлетают только сорок семь? — Сорок семь? — эхом повторяет Модди. — Сорок семь, — кивает он. — И обратите внимание, я сказал «успешно взлетают», а не «находят хранителя.» Они стоят в небольшом переулке, и только изредка ветер доносит до них звуки с улицы, говор толпы, музыку из ночных клубов. Модди затягивается. — И что это значит? — Даже со своим хранителем птица может не взлететь, если в неё не верят и не ждут. Эмоциональная связь и всё такое… — Полицейский вторит ему и стряхивает пепел. — Так что… у неё было мало шансов, даже если бы вы были её хранителем. Или если бы она нашла своего… — Почему? — срывается с губ вопрос вместе с дымом. — У неё оставалось совсем немного времени. Часа три, не больше. — На недоумённый взгляд он поясняет снисходительно: — Патологоанатом сказал, что у неё на спине зародыши крыльев. Это крайняя стадия перед окончательным оперением. — Ого, — только и может сказать Модди. — А ещё какие-то «симптомы» есть? — Да куча, — жмёт плечами его собеседник. — Только у каждой птицы свои. Из общих… К небу тянет безумно, это да, появляется меланхоличность какая-то, отстранённость. — Он задумывается и делает ещё одну затяжку. — На хранителей немного становятся похожими. — Становятся такими же, но наоборот? — Слова Нео выскальзывают на язык против воли. Полицейский поднимает брови и уставляется в одну точку, сверлит её с полминуты и кивает. — Вы мудрый человек. — И Модди, к своему стыду, молчит, почему-то не решаясь опровергнуть это суждение. — Вот и докажите сами себе, что вы не могли бы переломить ход событий, примите это, переживите её гибель и найдите уже свою птицу. — Легко сказать, — вздыхает он в ответ на такой своеобразный совет. — И сделать не так уж невозможно, — сурово отрезает полицейский, пробегается мечтательно пальцами по своему запястью и отвлекается на телефонный звонок: — Что-то случилось, Клайд? Я на работе, — он хмурится и недовольно восклицает: — Опять?! Ладно, еду, целую, жди, — и бросает трубку, посылая виноватую улыбку Модди. — Удачи вам! Небеса милостивы, они помогут. — Подмигивает на прощание и быстрым шагом уходит, бросая сигарету в урну. — До свидания, — бормочет он в удаляющуюся спину, так и не успев спросить, почему такой информации нет в открытом доступе. Это бы так облегчило жизнь! Попытки выяснить о Виверне подробнее провалились — он не сумел найти даже фамилию. Всё тот же Клэш, к которому он пошёл после того, как полицейский-хранитель уехал, развёл руками и сказал, что не может предоставить ему личных данных. Даже контакты семьи. Даже если Модди очень стыдно и совестно, нет, нельзя. И не знает он, где похороны будут проходить, он жертве — никто. Остаток субботы Модди провёл в какой-то странной, опустошающей прострации. Казалось, что привычный мир рухнул в одночасье и погрёб его под своими осколками. На душе было тошно, противно от самого себя, его мутило каждый раз, когда он случайно ронял взгляд на руки — ему всё время казалось удивительным, что на них нет крови, что они чисты. Чисты, как запястья птиц. Душа, как частенько выражалась бабушка, была не на месте. Причём прилично так не на месте — Модди вообще казалось, что она зависла где-то на другом конце вселенной. За остаток субботы Модди умудряется докурить всю оставшуюся пачку. И он, конечно, знает, что это вредно, и что организм ему за это «спасибо» не скажет — только разве есть какое-то значение, если ему погибать через неделю? Он подолгу смотрит на перекатывающиеся цифры таймера и всё равно теряет нить времени. Полицейский-хранитель, пожалуй, прав — Виверна бы всё равно умерла, просто это произошло не тогда, когда должно быть. Но от вины всё равно избавиться не удаётся — Модди просто-напросто лишил её шанса на жизнь. Ведь могла бы она каким-то чудом встретить своего хранителя, верно? Голову резко простреливает осознанием, что у хранителя Ви теперь нули на таймере, появившиеся на три, по словам патологоанатома, часа раньше. Модди обрёк на преждевременную гибель одновременно двух человек, потому что это аксиома — хранитель без птицы существовать не может, как и птица без хранителя. Но разве он настолько ужасный человек? Он же не знал, он же не мог предугадать, чем это всё обернётся! Он ведь искренне верил в то, что столкнулся со своей птицей, что она правда взлетит, и всё будет хорошо. Он ведь тоже заслуживает своё счастье, правда же? Только вот незнание не освобождает от ответственности. А законы почему-то не предусматривают никакого наказания — Модди был в курсе о неприкосновенности своего типа связи, но никогда не думал, что это будет его огорчать. Поэтому он наказывает себя сам. Раз за разом прокручивает в голове злополучный вечер и рассвет так, что в голове накрепко поселяется тонкий силуэт в слабом розовом свете; повторяет каждое слово и каждую реплику и заставляет себя вспоминать хрупкое тело на чёрном асфальте. Модди хочется кричать, хочется выть от бессилия. Он с пугающей чёткостью думает о том, что больше никогда не согласится на попытку взлететь. Вообще никогда. В голове набатом бьются чужие слова: «Даже со своим хранителем птица может не взлететь.» Его птице осталась чёртова неделя, и разве за такой крошечный промежуток можно создать крепкую связь? Можно ли вновь научиться верить в лучшее, если верить уже и нечем? А в воскресенье к нему с самого утра нагрянули Жираф с Нео — вытряхивать и так отсутствующую душу. — Тяжёлый случай, — со вздохом комментирует Нео, пока Жираф громко отчитывает друга, и решительно выкидывает окурки, открывая заодно окно, чтобы прогнать удушливый запах сигаретного дыма. Жираф — громкий, и от него звенит в ушах. Модди безразлично морщится и устало кивает в ответ на все его слова. Друг, конечно, хочет помочь, делает это в своей привычной манере, и разумной своей частью он ему правда благодарен. Ещё больше он благодарен Нео, который помогает молча и размышляет куда практичнее: заставляет поесть, вталкивает в душ и осаживает Жирафа, когда тот слишком сильно горячится. Они уходят только под вечер, убедившись в том, что Модди забывается сном. Он почти ненавидит их за то, что они такие заботливые и хорошие друзья, за то, что они счастливы вместе — и всё-таки рад, что о нём не забывают. Наутро Модди кажется самому себе ещё более разбитым, чем когда-либо, но позволить себе не явиться на работу — нельзя. Ему нужно убедиться в том, что компания готова существовать без него, потому что в следующий понедельник Модди уже не будет в живых. И он, конечно, опаздывает, куда без этого, но в родном офисе всё ощущается… проще. Будто бы свистящее отверстие в груди становится меньше, когда он возвращается к рутине. Он привычно включает термостат, компьютер, проверяет почту, и дышать становится легче. Пока в дверь кабинета не стучит Пугод. Модди замирает — в груди комочком сворачивается какой-то страх, смешанный с предвкушением, — и надеется, что его голос не дрожит, когда он произносит знакомое «входи». — Доброе утро, — с какой-то опаской здоровается Пугод и робко улыбается. В горле вяжется непонятный узел, мешающий говорить, и Модди лишь кивает, не в силах понять, что с ним происходит. — Ваш кофе, — он опускает чашку на стол и сверлит его исподлобья искристым взглядом. — Спасибо, — выдыхает в ответ и молит всех известных богов, чтобы он просто вышел, потому что так задыхаться от чужого присутствия невозможно, потому что способность думать куда-то исчезает. Он подрагивающими пальцами хватается за ручку кружки и вливает в себя напиток, совершенно не чувствуя вкуса. Пугод смотрит как-то встревоженно и переминается с ноги на ногу, жуёт губы, словно хочет что-то сказать, и в итоге скомкано выпаливает: — Не-буду-вам-мешать, — и выскакивает из кабинета. Модди тут же отпускает — только сейчас он осознает, что обжёг горячим кофе небо, но это удивительно наплевать. Он с ума сойдёт — во-первых, от вины, затапливающей сознание который день и не думающей утихать, во-вторых, от того, как он избыточно реагирует на Пугода. «Ты наверняка и сам знаешь правильный ответ.» Слова Нео бесят, сбивают с толку, но продолжают звучать в голове, не замолкая надолго, почти издеваясь. Вот и что это значит? Модди считает, что его новый сотрудник — отражение, и, выходит, это правда? Что ж, это, пожалуй, логично, раз он неплохо общается с Жирафом и Нео, раз они все втроём отражения, которые друг друга хорошо понимают… Которые так похожи. «Все люди похожи. Только по-разному.» Дурацкий Нео с его не менее дурацкими философскими загадками! Рабочий день течёт медленно, в том числе и потому, что Пугод почти не заглядывает к нему в кабинет — словно боится чего-то. Реакции на тот поцелуй, может быть? Модди еле дожидается обеденного перерыва — он, конечно, босс и сам себе хозяин, но предпочитает подавать всем пример и тоже следовать расписанию — и сбегает в магазин за новой пачкой, костеря себя по полной. До конца рабочего дня он к ней не притрагивается, закаляя выдержку и запрещая себе брать сигареты. Он проводит добрый час в разговорах с Жирафом: тот так старательно пытается утешить, отвлечь, что это даже мило. Модди думает, что холодность хранителей всё-таки плюс — скорбь утихает быстрее, чем он себе представлял, тем более под натиском живого, активного друга. Только вместо скорби появляется тревога, из-за которой дышать трудно, и именно она заставляет нарушить собственный запрет и сделать первую затяжку, стоя у открытого окна и наблюдая за расходящимися по домам сотрудниками. Дверь осторожно щёлкает, но Модди не оборачивается, подсознательно понимая, кто вошёл так несмело. К нему молча подходят со спины, и навязчивый апельсиновый аромат тут же проникает в лёгкие. Он затягивается ещё раз, и ком в горле потихоньку отступает. Отступает, чтобы появиться снова, когда к нему со спины рывком прижимается Пугод, складывая хрупкие руки на его животе. Лицо обдувает холодный для мая ветер, а сзади его заботливо греют. Греют, отдавая собственное угасающее тепло. Так самоотверженно, словно не он — хранитель, а вот это вот чудо. Модди тушит сигарету, оставляя её скелет в пепельнице, и накрывает чужие руки своими, как будто так может хоть немного отплатить за доброту. Они не двигаются и не говорят, но тишина не давит — уютно ловит в свои объятия, качает на руках, как маленького ребёнка, заботливо гладит за ухом. В какой-то момент Модди почему-то чувствует, что можно — не произносит ни слова и просто переворачивает чужие ладони, чтобы изучить запястья. Кожа на них девственно чиста. Его будто пыльным мешком огрели по голове, потом нахлобучили сверху, присыпали мукой и замесили тесто, которое в итоге вложили вместо мозгов. Модди кажется, что он разучился соображать. Чистые запястья могут значит только одно. — Ты птица? — Позорно дрожащий голос ломает тишину. — Да, — летит не менее робкое в ответ. И Модди понимает, что Нео, сука, был прав. «Ты наверняка и сам знаешь правильный ответ.» Модди просто обманывал себя, не желая замечать очевидного. И ведь в голове что-то щелкнуло, когда он услышал то же определение себя из уст Виверны, но он малодушно предпочёл не заметить, оставить мелькнувшую мысль. — Мне жаль, — произносит он в итоге. Пугод фыркает — от его дыхания по плечу когтистой лапой кошки застревают мурашки. — Да брось, — он фамильярничает, но отчего-то кажется неправильным его осаживать. — Птицей быть классно. — Классно? — ошарашенно переспрашивает Модди, думая, что ему послышалось. — У тебя есть хранитель? — Не-а, — беспечно отзывается Пугод и трётся щекой, напоминая своим поведением игривого котёнка. И почему Модди вообще позволяет такому происходить? Тот недо-поцелуй так и не был обсуждён, да и объятия, в которых они нежатся сейчас, не просто выходят за рамки рабочих отношений, а выскакивают из них прыжками кенгуру. Только сил на то, чтобы отказаться от неожиданной щедрости судьбы, не находится. — И ты не боишься, что… Ну… — Слово «погибнешь» застревает в горле, упирается буквами, не желая выстреливать наружу. Будто произнесёшь — и накликаешь беду. — Я взлечу, — непривычно серьёзно отвечает он. — Почти при любом раскладе. Знаешь, как тоскливо на земле? — По тебе не скажешь, что ты тоскуешь, — поддевает его Модди, и Пугод смеётся, обдавая потоком хохочущего воздуха. — Ты весь такой… — Какой? — живо заинтересовывается он и нахально укладывает голову на плечо, опять пристально, изучающе так глядя и вновь хитро улыбаясь. — Вырвиглазный, — мстительно выдаёт Модди и усмехается. Тревога, скорбь, боль — они все плавно уходят на второй план, словно испугались его яркого чуда. — Ну вот, а я так хотел послушать комплименты, — наигранно расстраивается Пугод и наглеет ещё больше, запуская руку к Модди в волосы. Он вздрагивает, непривычный к такой ласке, но — снова — просто не может заставить себя отказаться, вывернуться, осадить. «Чуть-чуть,» — договаривается сам с собой Модди. Совсем немного разрешить себе наслаждаться, а потом — поставить точку обязательно. Завтра, например. Потому что Пугод просто не может быть его птицей, потому что это нереально и невозможно, и Пугод точно заслуживает кого получше в хранители. Пугод заслуживает в хранители не убийцу, не человека с метафорической кровью на руках. Только точку поставить не получается ни завтра, ни в среду, ни даже в четверг. Умные слова застревают в горле каждый раз, когда вместо уважительно-ехидного «Вы» Пугод переходит на «ты» и тянется к нему всей душой. Они уходят из офиса за полночь, и это даже входит в привычку: конец рабочего дня — и чудо возникает у него в кабинете, не говоря ни слова о своём возмутительном поведении. Они не обсуждают ничего, и это тягостной паутиной оседает на лице. Модди позорно боится завести разговор, Модди вообще чувствует слишком много всего — и это пугает ещё больше, потому что «хранители рядом со своими птицами становятся эмоциональнее и чувствительнее.» Только вот он не может забыть другую фразу, едко отравляющую каждую клеточку тела: «Даже со своим хранителем птица может не взлететь.» Изо дня в день Пугод становится всё более меланхоличным: он может зависать на пару мгновений, и в глазах тогда появляется мечтательная поволока, и последние два раза это Модди его обнимал со спины, пока тот любовался небом. И это тоже — пугает. — Короче, встречу они назначили в понедельник, — вытаскивая его из задумчивости, сообщает Жираф, подводя итоги пятничного созвона с клиентами, на который Модди впервые не явился, послав друга вместо себя. С кощунственным умыслом, между прочим — проверить, как тот справится с ролью главы компании. — Пойдёшь вместо меня? — спрашивает он и внимательно следит взглядом за Пугодом, который просочился в кабинет и молча проскальзывает прямо к его креслу. — Ты задрал меня со своим завещанием! — проницательно догадывается о мотивах друга Жираф и собирается было что-то злобно сказать или даже отчитать, но ошарашенно осекается, наблюдая за тем, как Пугод, не обращая на него внимание, устраивается на коленях, прильнув и ухватившись за шею, как обезьянка. Модди и сам удивлён — но больше тем, насколько грустным сегодня кажется это чудо. Поэтому он только прижимает его к себе ближе, чтобы затеряться на мгновение в привычном запахе — уже не только цитрусовым, хотя он очевидно преобладает, но и тонким древесным, с примесью терпкой корицы и чем-то ещё, до сих пор неопознанным, но неимоверно привлекательным. — Ты что-то хотел сказать? — невинно уточняет он и опускает подбородок на пушистую макушку. Жираф хлопает глазами в прострации, потом расплывается в ухмылке и показывает большой палец. — Воркуйте на здоровье, голубки, я потом загляну! — и выскакивает за дверь, подмигнув напоследок. Но они продолжают сидеть в молчании: Модди заботливо перебирает непослушные прядки чужих волос и удивляется самому себе — своей робости в том числе. Ну вот что ему стоит просто взять и сказать, что ни до чего серьёзного это дойти не может? И что прекратить это надо, пока не стало хуже, пока они не вросли друг в друга окончательно? — Чудо, — произносит он, собираясь с силами, но тот его опережает и спрашивает в шею: — Когда мы взлетим? — Это «мы» режет сердце похлеще ножа, заставляя задохнуться от странной боли, от того, как ноет душа. — Никогда, — отрезает Модди, стараясь звучать уверенно, а не жалко. Пугод отстраняется, остро впиваясь пальцами в плечи. — Почему? — шокированно возмущается он и хмурится. Модди тонет под его взглядом, жалобным, тоскливым, и разъедается что-то внутри, расползается веточками не страха — ужаса. — Я не хочу тебя угробить, — он упрямо смотрит на Пугода. Тот поджимает губы и взволнованно выдаёт: — Модди, с тобой я смогу взлететь. Ты — мой хранитель. «Они все так говорят, когда до оперения остаётся мало времени.» — Ты можешь ошибаться, — возражает Модди мягко и ведёт ладонью по его щеке. Пугод дёргает головой. — Даже если! И что ты теряешь? У тебя осталось два дня. — Он тараторит несмело: — Если я твоя птица, у меня тоже осталось два дня. А если нет, я всё равно ни с кем другим взлетать не хочу, слышишь? — Чудо, не ерунди, — строго возражает Модди и с усилием игнорирует заколовший бок и темноту в глазах. — У тебя будет нормальный хранитель, ты только дождись его, ладно? Он скрещивает руки на груди и облокачивается на столешницу спиной, упрямо сверлит взглядом исподлобья и выдыхает: — Не нужен мне никакой «нормальный» хранитель, мне ты нужен! Модди качает головой почти истерично, и мозги плавают из стороны в сторону, и бьётся в них лишь одна-единственная фраза: «Даже со своим хранителем птица может не взлететь.» — Я не смогу, — кается он и жмурится — в груди бьётся испуг вместо сердца, а в глазах темнеет и вспышками бродит липкий страх, холодным потом обдаёт. Модди тяжело дышит, и воздуха начинает не хватать, словно его отбирают безжалостно непонятно за какие грехи. Голова кружится, когда он выдавливает из себя: — Я не смогу стоять и правда верить, что ты взлетишь! Получается как-то позорно-жалко, но Модди не может об этом думать, его сознание плавает где-то вдали, расплывается в головной боли и тревоге, и кислорода становится до отчаянного мало. Во рту неприятно отдаёт железом, и он сглатывает, пытаясь ухватиться за реальность, так коварно выгибающуюся под веками. Он словно бесконечно падает в гулкой пустоте, и вокруг нет ничего, абсолютно ничего — быть может, так ощущается смерть? Он не сразу чувствует холодные руки у себя на глазах, а успокаивающий шёпот у уха умудряется расслышать только с десятой попытки. — Вот так, дыши, Модди, дыши. — Пугода тоже колотит, Модди ощущает, что чужое сердце ходуном бьётся под лопатками, и даже не может вспомнить, когда успел притянуть его к себе так близко, но послушно следует за голосом, выполняя всё, что тот говорит. Голова перестаёт кружится, но сухость во рту и слабость в теле никуда не девается. Ощущение, что по нему проехались бульдозером, перемололи в крошку и залили в формочку, чтобы вылепить подобие на человека. Такое уже было однажды, но Модди не думал, что когда-либо вновь столкнётся с панической атакой. В прошлый раз — после гибели бабушки — его успокаивала мама, гладила по голове и дышала вместе с ним на счёт. — Надо маме позвонить, — невпопад произносит Модди, и отстранившийся Пугод не крутит пальцем у виска, а облегчённо улыбается. — Ты меня напугал, — признаёт он и оставляет горящий поцелуй на носу. — Больше так не делай. — Я не нарочно, — извиняется Модди и роняет голову на чужое узкое плечо, не замечая, что Пугод глотает резкие слёзы. А ночью Модди всё никак не может заснуть. Он крутится с бока на бок, встаёт, чтобы выпить тёплое молоко, но в итоге сдаётся и идёт на балкон, опять захватив с собой сигареты. Он понимает в глубине души, что Пугод, вероятно, прав — Модди стал эмоциональнее в разы, он привязался так, как не привязывался ни к кому и никогда, но как же не хочется в это верить. Он убеждает себя в том, что им обоим просто кажется, и что на самом деле у Пугода другой хранитель — не такой надтреснутый. «Даже со своим хранителем птица может не взлететь, если в неё не верят и не ждут.» Проблема как раз в том, что у Модди не получается верить. Он представляет, что соглашается на это безумие, представляет, как Пугод делает шаг в пустоту — и оказывается такой же сломанной куклой на асфальте. Он даже в голове не может представить ситуацию, где тот взлетает, а не погибает. И от лицезрения даже выдуманной ситуации сознание вновь грозится провалиться в пустоту. Меньше всего на свете он хочет угробить это жизнерадостное чудо. Модди тушит сигарету, и вместе с её рыжим кончиком потухает что-то внутри. В субботу он заставляет себя выбраться из квартиры и отправиться на прогулку по району. Только невыносимо больно оказывается наблюдать за семьями, гуляющими в парке со сладкой ватой, за детьми, с визгом играющими в догонялки, за школьниками, радующимися близкому концу учебного года, за подростковыми парочками, страстно целующимися на скамейках — ведь у него такого уже не будет. Идти назад не хочется, и он, как однажды в детстве, садится на первый попавшийся автобус и едет до конечной, на окраину города. Здесь Модди не был никогда — как-то не приходилось, но он посчитал это плюсом: можно исследовать небольшие улочки с тесно стоящими домами и поле за чужими дворами, небольшой тихий парк и пруд с уточками. Из головы выветриваются почти все мысли, оставляя лишь небольшое сожаление о том, что он больше никогда такого не увидит. Когда он возвращается в квартиру с гудящими от усталости ногами, обнаруживает у двери Пугода. И почти не удивляется, только виновато спрашивает: — Долго ждёшь? — Не очень, — он отлипает от стены и юрко пробирается в его квартиру первым, справедливо полагая, что его пригласят и не выгонят. Как будто у Модди на это есть силы и желание. Только помимо мечтательной поволоки в чужих глазах проскальзывает странная, непривычная хитринка, словно это чудо что-то замыслило явно нехорошее, явно нарушающее привычный мир и спокойствие, но эту опасность так легко игнорировать, когда на твоей кухне орудуют так по-хозяйски, потому что выясняется, что вы оба не умеете готовить. Или когда оказывается, что у вас похожий вкус в фильмах, и вы пересматриваете одну и ту же кинокартину в сотый раз — только ощущается это по-другому, потому что впервые — вместе. Чужое коварство Модди осознаёт, когда засыпает, притянув к груди непрестанно ворочащегося Пугода, с самым невинным видом попросившего почесать ему лопатки со словами: «Крылья, наверное, режутся», не зная о том, как внимательно своей фразой заставил ощупать спину, боясь на самом деле почувствовать зачатки крыльев. «Патологоанатом сказал, что у неё на спине зародыши крыльев. Это крайняя стадия перед окончательным оперением.» Чужое коварство — в том, что с Пугодом хочется делить жизнь. Чтобы вот так — каждый раз, и это почти перерастает в новый приступ — дышать опять становится тяжелее, а реальность ускользает из-под пальцев, но якорем служит чужое сердце, ритмично бьющееся о рёбра. Утром на таймере появляется первый ноль — на том месте, где раньше светились дни. Пугод заинтересованно гладит страшную цифру, будто уговаривает её исчезнуть, но ничего, конечно, не меняется. Он больше не заговаривает о том, чтобы взлететь, и Модди за это бесконечно благодарен. По позвоночнику ползает тревожная змейка, заставляя зависать временами и чувствовать какой-то потусторонний холод — особенно когда Пугод замирает и резко подрывается, чтобы убежать на балкон. Оттуда же видно небо. А вечером его настойчиво зовут наверх, на крышу. — Ну и зачем? — недовольно стонет Модди. Ему, честно говоря, ни в какое место ни упёрлось тащиться сейчас никуда, но он послушно следует за своим чудом, не решаясь возразить. — Я же сказал, что не буду пробовать. — Закат сегодня красивый, — просто отвечает Пугод. — Полюбуйся. Он шлёпается на шероховатый бетон и задирает вихрастую макушку, чтобы посмотреть в небо. Модди зачем-то вспоминает о том, как почти две недели назад тот заявился в его кабинет в пиджаке и грёбаном цилиндре, и удивляется самому себе: это чудо умудрилось так быстро протоптать дорожку настолько глубоко, что теперь воспринимается своим, каким-то родным, что ли. Ради него, пожалуй, и стоило бы задержаться на земле, но времени осталось мало, а птица… Модди не рискнёт больше пробовать, он искренне надеется, что не является хранителем Пугода и мальчишка взлетит с кем-то надёжным, верным, с тем, кто будет в него верить как в себя. С тем, кто не Модди, Модди и так угробил одну птицу, а угробить Пугода — страшнее в миллиарды раз. — Ты так долго на меня смотришь. Я настолько красивее заката? — В его голосе звучит тёплая улыбка, и Модди тихо выдыхает. Сердце ёкает печально, просяще, и он, стараясь не отдавать себе ни в чём отчёта, усаживается рядом, прежде чем ответить: — Ты красивее всех закатов, что я видел за свои тридцать лет. Пугод очаровательно розовеет и отворачивается, как всегда делает, когда смущается — Модди замирает, осознавая, что успел выучить несколько его привычек. И когда он умудрился так встрять? — Тебе двадцать девять, не преувеличивай, — его всё-таки поправляют, а потом вздыхают жалостливо и укладывают голову на плечо, щекоча ухо непослушными прядками. Модди не может сдержаться — да и не хочет, честно говоря. Факт того, что скоро его птица погибнет и скорбь утянет его следом, развязывает руки, разрешает жить одним днём. Модди обхватывает Пугода за талию и легко тянет на себя, усаживая на бёдра и обнимая, прижимая к груди, зарываясь носом в мягкие волосы. Сердце скулит, ноет, рвётся на тысячи кусочков и склеивается назад, и чувствовать так много всего — больно от непривычки. — Чудо… — шепчет он в апельсиновый запах. От того, с какой силой льнёт к нему Пугод, как цепко обхватывает его за шею, как мелко и прерывисто дышит, отважно сдерживая всхлипы — от этого всего становится до странного тепло. В груди разливается непонятное, горькое чувство, и ему впервые в жизни хочется разрыдаться. Модди в смятении, он решительно не понимает, как в одном человеческом теле может укладываться так много всего, не знает, как на это реагировать, и только вжимает в себя человека, из-за которого это всё и происходит. А закат сегодня и правда красивый. Словно неизвестный художник взял баночку с рыжим цветом и расплескал его по небосводу, а потом понял, что ошибся, и принялся закрашивать его разбавленными белилами, оставляя за собой сочные персиковые разводы. Краюшка солнца стыдливо подглядывает из-за горизонта, словно любопытничает: как там люди реагируют на природные красоты? Сколькие из них задрали головы и оставили все дела, чтобы понаблюдать за природным искусством? — Модди, — шёпотом произносит Пугод, не отстраняясь ни на миллиметр. Дождавшись вопросительного мычания, он продолжает: — Модди, ты веришь в чудеса? Он хмыкает, но послушно отвечает: — Верю. Удовлетворившись этим, Пугод задаёт новый вопрос: — Модди, скажи, а почему ты зовёшь меня чудом? «Потому что ты нереальный,» — хочет соскользнуть с языка, но вместо этого он, подхватывая негромкий тон, произносит: — Потому что ты самое удивительное и неожиданное событие в моей жизни. Ты как огонь, дарованный Прометеем древним грекам. — Пугод фыркает, но не перебивает. — Ты самое необычное создание, встречавшееся мне когда-либо. — Модди втягивает в себя его запах: к аромату апельсина примешивается обычный человеческий пот. Волнуется, что ли? Или просто жарко сидеть в объятиях? — Получается, если ты веришь в чудеса, а я — чудо, значит… Ты веришь в меня? — Он даже отстраняется, чтобы взглянуть в глаза, и Модди с дрогнувшим сердцем замечает, как они блестят. Соврать, отклониться от ответа — невозможно, и он серьёзно говорит, не понимая, к чему Пугод ведёт: — Верю. В тебя — верю. И тебе верю. — Спасибо, — зачем-то благодарит он и трётся лицом о плечо, а после прячет его у Модди на груди. Чудо в его руках ощущается хрупким, ломким, и под своими ладонями он чувствует острые обломки лопаток. Когда Пугод найдёт хранителя, вместо них будут крылья, наверняка рыжие, солнечные, большие, сильные — жаль, что Модди их уже не сможет увидеть. Они сидят в обнимку, почти не шевелясь и не разговаривая, до первых звёзд, зажегшихся на потемневшем небе — плевочках, которые так тянет назвать жемчужинами. Модди зачем-то вспоминает легенду о том, что каждая погибшая птица становится вот такой сияющей точкой на мантии вселенной, и надеется, что Виверна сейчас тоже — жемчужина. Пугод неловко выпутывается из его рук и подскакивает, начиная потягиваться, как кот, а, заметив вопросительный взгляд Модди, тут же оправдывается: — Ноги затекли! Модди бархатно смеётся и тоже встаёт, бросая мимолётный взгляд на запястье. Пять часов. Его птице осталось пять часов. Он вновь обращает внимание на небо. Закат уже почти увял, оставшись лишь мягким свечением у самой кромки, и теперь небосвод по праву принадлежит удивительно ярким и крошечным светилам. То есть, на самом деле, конечно, не крошечным, а совсем даже наоборот. Просто они далеко, они так же недосягаемо далеко, как мечты детства. — Поцелуй меня. На вершине небоскрёба — тишина, и просьба, которая её прерывает, заставляет вздрогнуть. Модди зачем-то хочется спросить, точно ли он, точно ли Пугода и точно ли поцеловать, но вместо этого наклоняется и действительно прижимается к его губам. Пугод отвечает охотно, пылко, жадно, он привстаёт на носочки и обхватывает его за шею. Модди пытается перевести всё в нежность, наконец найдя слово, которое может частично описать то, что он чувствует по отношению к взбалмошному чуду, но быстро сдаётся и разрешает себе просто плыть в потоке чувств, с каждой новой волной становящихся всё более оглушительными. В ушах действительно шумит — а сердце щемит. Внутри саднит, внутри амброзией растекается цитрусовый наркотик, и что-то важное, большое натягивается медленно, плавно, но упрямо, и страшно до жути, что кто-то сейчас неосторожно дёрнет за колки, и струна рванёт, оборвав звук. Пугод отстраняется, тяжело дыша, и улыбается задорно, ярко, привычно-ослепительно, и в его глазах отражается уже ушедший закат. — Помни, ты сам сказал, что я — твоё чудо, и ты в меня веришь, — выдаёт он на выдохе и самодовольно подмигивает. А после, не давая ни на что времени, — стремительно, прямо с места             разбегается и                                     п р ы                                                 г а                                                        е т

с чёртовой крыши.

— Нет! — истошный вскрик разрывает тишину, и Модди мотает головой, отступая в неверии два шага назад. Это невозможно, это нереально, такого просто не может быть. — Пугод! Нет-нет-нет! Зачем?! Руку словно в ответ на промелькнувшую мысль начинает невыносимо печь. Модди переводит на запястье взгляд — цифры истошно перемигиваются, мотаются быстро-быстро, как в истерике, и… потухают. Потухают мёртво, безжизненно, и в груди разверзается бездна. Внутренняя струна дрожит и натягивается до предела. Модди в отчаянии закрывает глаза. Чудо, ну зачем ты так?