(Не) удавшийся бал

      Все хорошее всегда когда-нибудь кончается. Так как Манилову недавно исполнилось двадцать один, весною ему пришло письмо. Служба не ждала. Такое же письмо пришло и Ноздреву.        Как только об этом узнала Настасья, что уже успела позабыть об этой службе и привыкла к мирной семейной жизни, впала в сильную истерику. Она беспросыхаемо рыдала весь вечер, билась в объятиях своего любимого мужа, что безуспешно пытался успокоить ее. Василий и сам был не в духе, он и сам хотел разрыдаться, но какой смысл? Видя, что его женщина плачет, он чувствовал мужскую потребность в том, чтобы ее успокоить, принежить и дать веру в лучшее. Поэтому он крепко накрепко зажал ее в своих руках, а подбородок положил на кудрявую макушку, тем самым скрыв от всего мира в теплоте своей души. Настеньке легче не становилось, она изрыдала все до последней капли, и полностью обезвоженная, дрожаще уснула в объятиях Василия. Этой ночью она и не спала толком. Когда организм достаточно восстанавливался, чтобы мог еще излить слез, ей мозг подкидывал сны с уходом самых близких ей людей. Она просыпалась, холодная и несчастная, как какой-то лягушонок, и горько-горько плакала.       Она не понимала, как она справиться с воспитанием двух детей, так еще и с хозяйством. Это слишком тяжелая ноша для ее плеч, она не верила в свою силу, но разве был у нее выбор? Его не было, как бы Василий и Александр не пытались успокоить Настеньку, все она смотрела отрешенным слезным взглядом. У нее просто не было сил плакать, стресс изжрал ее румянец, отчего выглядела она как собственная тень. Манилова старалась себя уверить, что шесть лет пройдут очень быстро, и что скоро она снова будет жить счастливо, под покровом любви своего мужа. И все же, обида на судьбу хорошо так въелась в сердце милой Настеньки, ей было обидно, она чувствовала огромную несправедливость по отношению к ней. Она считала, что так не должно быть, что все это чей-то розыгрыш, причем неуместный и максимально неудачный.        Как бы то ни было, уже через неделю после получения письма, Василий и Александр покинули ее.        Маниловы очень долго стояли под утренним весенним солнцем, Василий старался напоследок ее уверить, сказать так многое, что горела сказать его душа, но как же? Вечности бы ему не хватило, чтобы высказать все нежные чувства по отношению к этой женщине, что смотрела своими чистыми зелеными глазами, внимая эти последние секунды перед разлукой.       — Я скоро вернусь, девочка моя, не смей даже печалиться как-то из-за этого! Уже скоро я буду с тобою рядом, уже навсегда. Я буду тебе писать каждый божий день, душенька...        Настасья сжимала его руки, что он прижимал к своей широкой груди. Ей так хотелось отдать все на этом белом свете, лишь бы эти голубые глаза продолжали так любовно на нее смотреть, лишь бы эти пальцы никогда не прекращали так ревностно и жадно ее держать.        — Не молчи, родная... Мне не хватает твоих слов... Ты ведь дождешься меня, правда?        Почему она молчала? Ком в ее горле был настолько терзающим, что она боялась сказать хоть словечко, ведь все это выльется еще несколькими литрами слез... Она сглотнула и кивнула.       — Конечно дождусь...       Манилова прижалась лбом к сложенным на его груди рукам, сдерживая слезный порыв. Василий и сам был на грани. Где-то требовательно прокричал кучер, но они его не слышали.       — Я очень сильно люблю тебя, Настенька, я люблю тебя. Я никого не люблю так сильно, как тебя и наших малышей. Дождись меня, родная, молю тебя.        — Дождусь, клянусь...        Настасья подняла взгляд, видя, что всё-таки муж ее не смог сдержаться. Из-за слез голубизна его взгляда была такой чистой, как сегодняшнее небо. Она с огромной любовью смотрела на него, переложив руки на белые щеки.        — Мне страшно, Настенька... Мне так страшно...        — Ничего не бойся, душа моя. Я буду здесь. Буду ждать тебя.        Настасья прижала его к себе, жадно целуя белые кудри своего мальчика. Он плакал, но твёрдый тон жены чуть-чуть его успокоил, а в душе зажегся огонек надежды.        — Никогда ничего не бойся...        Она утерла его слезы своими руками, оставив по нежному поцелую на его щеках. Настасья поправила на нем воротники и косынку кремого отлива, что обычно вязали своим мужьям жены. Она не была исключением, ибо очень переживала за здоровье своего возлюбленного.        Все же, взяв Манилова под руку, они направились к бричке. Усадившись, Василий пуще прежнего заплакал.        — Тише-тише, одуванчик мой. По приезде, напиши мне, обязательно.        Взяв руку его, Настасья на прощание поцеловала тыльную часть кисти. Кони тронулись. Настасья долго стояла на дороге, сложив руки за спиной в крепкий замок, смотря на скрываемою клубом пыли бричку. На душе ее было не спокойно, она до последнего пыталась себя уверить, что рыдать ей вовсе не хотелось.       С Ноздревым они попрощались без слез, на более веселой ноте. Крепко поцеловав друг друга, Настасья так же проследила, чтобы ее кутильный друг был опрятен. Еще несколько минут обнимаясь, они пожали по дружески руки, и Александр уехал. Шутка, кинутая им из брички, кое-как успокоило печальное сердце Настасьи. Ей стало ненадолго легче.        Слишком много тогда упало на плечи Маниловой. Она всегда была готова на безбашенные поступки, делать что-то по истине невозможное, но когда отобрали самых важных людей, она чувствовала себя слабее червя. Следующие месяца она провела в слезах, отдав детей на полное попечительство нянек. Каждый Божий день она просыпалась в пустой постели, без утреннего поцелуя в лобик и нежного голоса над ушком. Понимая, как ей этого не хватает, тут же разрывало ее душу ножами печали и тряслась она в рыданиях до того момента, когда сил плакать больше не было и разум проваливался в дрожащий сон.       Так проходили три месяца. Потом стало приходить смирение, Манилова стала понимать, что это не дело — валяться и рыдать. Она стала потихоньку приходить в свое ресурсное состояние, проводила множество времени с любимыми детьми, которые тоже, словно чувствовали, что кого-то не хватает. Кого-то очень хорошего и нежного. Порой смотрела она на маленькую Маргаритку, которую все называли "ягодкой", видела она в ней такие любимые черты своего мужа, а потом пыталась удержать комок в горле и не разрыдаться. Девочка была очень похожа на своего папу, только вот глазки были зелененькие, как и у сынишки. Маленький строптивец был схож лицом с матерью, блондин с зелёными очами. Оба вышли прелестными и было страшно подумать, сколько проблем будет с такой красивой дочерью и сколько будет разбитых сердец у девушек, что будут делить свое внимание с Станиславом. Но сейчас из разбитого была только душа матери этих двух малышей. Манилова брала себя в ежовые рукавицы, заставляла двигаться, заставляла работать, а по вечерам проводить время в детской. Она была очень строга к себе и не позволяла отдыха, ибо знала, что это закончится рыданиями и жуткой болью в сердце. А так она отвлекала себя от этого, работала пуще прежнего, дабы у младших Маниловых было все. Она хотела сделать их счастливыми и достойными людьми, как и любая любящая мать.        Каждый день ей приходили письма от мужа и лучшего друга. Оказывается, их распределили в одно отделение, в один отряд, что было очень хорошим известием. Хорошо это было тем, что Настасья могла писать одно письмо, делить его надвое, или не делить вовсе, ведь обоим сердечно доверяла. Муж ее писал о том, как сильно скучает, так же немного о том, чем они там занимались, и что он довольно быстро обзавелся новыми знакомствами. В каждом письме он просил его дождаться; не смотря на все трудности, он обязательно вернется. Просил много-много целовать малышей за него, писал, что каждый вечер просит Бога за их здоровье и послушание. Всегда он писал "доброе утро" и "спокойной ночи"; никогда его письмо не обходилось без строк о его безумной любви, от чего сердце Настасьи начинало биться быстрее, пусть и с грустью неимоверной. Много чего писал Манилов, вызывая в сердце жены своей дикую тоску. Ужасно ей не хватало нежных слов его и крепких объятий, просто чувства, что он рядом, он здесь.        Ноздрев же писал обо всем, о том, как ему тут не нравится, о том, что тут все "дохляки рязодетые в бабьи тряпки", но при этом уже со всеми наладил знакомство. Писал всегда: "не печалься, Настюха, вернемся скоро, я за твоим светлым песиком слежу". Да и действительно, поддерживал боевой дух своей подруги. После его писем ей становилось немного легче, утирала она слезы свои и верила, ждала...        Для нее это было жизненным испытанием, которое сделало бы ее еще сильнее и мудрее. Настасья запрещала себе пить, а курительные трубки мужа убрала уже в свой кабинет, чтобы никто до них не докопался. Она запрещала себе плакать, запрещала лениться. Мотивировала она себя тем, что ее маленькие детишки скажут потом: спасибо тебе, маменька, что стараешься ради нас! Была у нее огромная цель, что объяснялась не менее огромной любовью. Манилова практически не улыбалась. "Сурьёзный взгляд, надменный нрав...".        А все от того, что причин радоваться практически и не было; ее распорядок дня был жесток, а дисциплина не давала сойти. Она просыпалась с первыми петухами, не позже, уходила вниз, где очень плотно и здраво завтракала, после она уходила в свой кабинет. Там Манилова до обеда работала, а если есть какие-то мероприятия — выезд к мельницам, например — она выезжала туда. Когда с работой было покончено, обязательным пунктом, что был даже подчеркнут в ее записях, это силовые тренировки. Агрессия, это нечто чистое и невинное, но очень опасное оружие. Человек, что обладал этим чувством, был силен и мог достигнуть любой своей цели; агрессия не выбирала слабаков, никогда. Любовь это что-то двойственное, она могла уйти, могла быть и вовсе спутана с влюбленностью или симпатией, могла остыть лишь из-за какого-то проступка любимого человека, но агрессия — никогда. Она жила в душе всегда, летом и зимою, давая своему человеку силу взамен на душевное спокойствие. У людей, что были именно агрессивны, никогда не будет спокойствия, но его можно было достичь. У более слабых представителей это был алкоголь, а у сильных, что желали быть счастливыми, это были силовые нагрузки. Ведь это чувство нужно было держать на цепи, нужно было успокаивать на время, для этого нужна была своя пища.       У Настасьи была особенность, что редко встречалась у девушек — ее печаль всегда перерастала в агрессию. А так как не было никого, кто мог бы ее сейчас успокоить, прижать к груди и заботливо поцеловать в лоб, она успокаивала себя сама. Грубо, требовательно, сжирая множество морального ресурса за раз. Но это был единственный выход. Желание быть сильнее не приходило к кому-то просто так. Если это желание хотя бы раз появлялось у человека, оно будет появляться все чаще и чаще. Человек будет карать себя за слабости, а его другом станет тяжелое железо. Так и было у Настеньки, что в зеркале видела слабую девчонку, не способную ни на что. Эта мысль о слабости ее бесила, раздражала, злила, что стиснув мощные челюсти она хватала тяжелые гири и до потемнения в глазах убивала себя. Сейчас она была нужна своим детям сильной, в ней не должно быть ни грамма слабости.        Если же взглянуть на нее со стороны, она была очень физически слаженной. При не самом большом росте, она весила прилично, что от такой цифры дамы высшего света бы ужаснулись и перекрестились, ведь сами были пушинками. Но Манилова пушинкой не была, погоня за огромными весами сопровождалась большими порциями пищи и тренировками, после которых возвращалась она в поместье на ватных ногах. Зато! Зато она потом чувствовала умиротворение, сваливалась в горячую ванную, порой прямо в одежде и где-то час просто откисала, напитываясь этим чувством тупого удовлетворения. Она приводила себя в порядок, наносила губкою духи, убирала волосы в черную ленту, и оставшееся время до девяти вечера проводила со своими малютками. Она их очень сильно любила и счастливо улыбалась, когда видела эти родные глазёнки. Когда приходила мать, они сразу же начинали пытаться с ней говорить.        — Рассказывают, как день провели.        Говорила ей нянечка, хорошая женщина, что действительно любила детей и эта двойня не была исключением. Манилова их слушала, разговаривала и игралась. Усталость в ее глазах всегда затмевалась любовью и нежностью, а мозолистые ладони касались с предельной аккуратностью, ибо она очень боялась им навредить.        Но переживала она зря, детишки росли здоровыми и крепкими, даже маленькая Маргаритка всегда была с здоровым румянцем на щечках и довольным гоготом на устах. Станислав был изначально крупнее своей сестренки, был более подвижным и если кто-то первый закричал — это был он. Настасья ими очень гордилась, когда они научились ползать. Ее прям распирало чувство довольствия, всю следующую неделю она ходила с гордо поднятой головой и часто слащаво прикрытыми глазами. Но и тогда она приказала мыть полы чаще и следить за малышами пуще прежнего, ведь, не дай Бог, с ними что-то случится.        Если же говорить про порядок, он был здесь железным. Настасья любила своих подопечных, заботилась о них, ее крестьяне никогда не были голодными и грязными, но если они ленились... Она была строгой, если и был замечен мужик за отлеживанием боков, староста делал замечание, а если он не послушал и старосту, то тогда выговор шёл от Настасьи Васильевны. А если уж и от барыни выговор не подействовал, тогда била розгами она мужика нещадно, рука ведь у нее, как мы знаем, была тяжелой. Но никто и не жаловался, ведь она требовала не больше, чем они могли выполнить, и за счет их добросовестной работы делала свою работу добросовестно.        По мере взросления деток, Настасья стала уделять больше им внимания, часто гуляя и заставляя их двигаться. Они и сами были непрочь, ведь в три года, окончательно окрепнули на ножках, и во всю бегали по своим владениям. Настасья еле поспевала за ними, но не злилась на это — пусть бегают, нежели сидят на одном месте. Тогда была сделана их самая первая фотография. Настасья с легкостью держала веса своих детей, поэтому, усадив тех на свои руки, словно показывая свою силу, их сфотографировали. Даже Манилова улыбнулась, хотя за последние три года ее улыбка — по истине редкость; дети же улыбались всегда так лучезарно и счастливо, что было даже не ясно, как у такой строгой матери могли быть такие довольные жизнью дети? Но ее это мало волновало, ведь ради своих малышей она делала все: они никогда не были голодными; их гардероб изначально был с битком набит самой красивой и качественной одежды; у них всегда был как активный, так и умственный досуг, она лично занималась с ними, поэтому читать они научились довольно рано — в четыре года. Своими детьми Настасья очень гордилась, безумно любила, что было взаимно.        Тогда и наступил возраст "почемучек". Маленький Станислав не отставал от матери с самыми, казалось, банальными вопросами, но порой приходилось даже обращаться к книгам, дабы на них ответить. Маргарита была больше по части сказок, она любила слушать, а потом размышлять о прочитанном. Она была очень похожа на своего отца, даже когда мечтала, глазки ее поднимались так же к небу, а на губках появлялась довольная улыбка.        Если уж говорить о взаимоотношениях сестры и брата, то они друг друга любили, и очень сильно. Если где-то набедокурил Станислав, там и будет Маргаритка. Если где-то сидит и вслух мечтает Маргаритка, рядом сидел и молча слушал Станислав. Брат ее очень защищал, если уж и случилось так, что сестренка что-то натворила и маменька начинала ругаться, он говорил: "это был я!"; или что-то по типу: "не нужно ее ругать". Но Настасья толком и не ругала их. Она лишь махала указательным пальцем, спокойно говорила о том, что так делать не стоит, а потом заставляла детей смотреть, как подопечные убирают или исправляют их ошибки. На маленьких Маниловых это очень действовало, по началу они расстраивались и плакали, а по мере взросления говорили какому-нибудь Степашке или Митрофану, что сделают все сами. После исправления ошибки, всегда мать целомудренно целовала их в лоб, хвалила и отпускала играться дальше.        Воспитание детей не шло в тягость Настасье. Рядом всегда были бабушка и дедушка Кулаковы. Они не менее сильно любили своих внуков, всегда задаривали подарками и хвалили. Даже Василий, отец Настеньки, был с ними намного мягче, что не говоря о Виктории, она любила внуков до ужаса.        Но если воспитание детей не шло в тягость, то жизнь без мужа рядом для Маниловой было тяжким. Каждодневных писем не хватало, ей нужен был тактильный контакт, родной голос и любимые голубые глаза. Порой, от нежных строк ее все же выворачивало, она рыдала тихо, но сильно, прибегая даже к хорошей бутылке водки. Но ни разу дети ее не видели в этом состоянии, даже слуги этого не видели, она не позволяла. Видеть то, как ей плохо, она позволяла лишь Василию, которому писала ответные письма, на бумаге которой иногда оставались следы от слез. На душе всегда было отвратно, когда оставалась она вечером наедине со своими мыслями, когда голоса в голове начинали сжирать ее душу, словно паразиты. Даже самый агрессивный человек с кем-то был нежен. А без своего мужа она чувствовала себя пустой и какой-то... неживой. Порой она позволяла себе выпить и ложилась спать, дабы завтра быть снова ресурсной.        Дети иногда видели, что их мать, была действительно человеком очень неординарным. Они никогда не видели агрессии, которая была направлена на них, но иногда, из-за своей любопытности, видели, как мощная фигура дорогого им человека, сжимая рукоять розг в руке, порола до крови какого-нить несчастного человека. К счастью, они не видели ее выражения лица, но видели, что ни разу не дрогнула ее рука, ни разу она не отреагировала на бешеные крики. В те моменты старались они поскорее уйти от этого сарая, дабы Настасья их не увидела. Любовь от увиденного никогда не становилась у них меньше, пусть и некий страх имелся. Представлять кровожадное лицо матери, с розгами в руках они не желали, старались поскорее это забыть и отпустить.        К Настасье гости приезжали очень редко, а сама она ни к кому не ездила. Как-то не было желания видеть счастливые лица остальных, было ей отвратно от этой мысли. Но все же в какой-то момент к ним наведался полицеймейстер. Пусть Манилова и не думала о своей чести в кругах города, но в кругах ее имя очень часто упоминалось. Многие переживали, от чего такая кутила, вечная подруга Ноздрева, вдруг с ничего засела у себя в поместье и в свету не появляется уже четвертый год? Это уже приличный срок, поэтому инициативу наведать давнюю подругу взял на себя Алексей Иванович. Всё-таки, им есть что вспомнить.        Единственное, что было известно о Настасье, так это то, что у нее уже имелось двое детей. Но разве двое детишек могут так сильно повлиять на характер? В это никто не верил, посему поэтому герой наш ловко выпрыгнул с брички и поправил картуз. Длиннющие усы задорно играли на заискивающем лице, а мелкие глазки осматривали имение пред ним.        По истине, за эти четыре года Маниловка здраво расцвела. В прозрачном прудике плавали причудливые рыбки, тропинки были словно руками мытые, а трава была подстрижена, как и все кусты. Все цвело и зеленело, даже воздух здесь какой-то свой, чувствовалась чья-то управленческая рука. Он помнил Маниловку раньше, пустую и заброшенную, вроде бы что-то здесь и строилось, но как-то неохотно.       — Вот те на... И под женскою ручкою бывают чудеса.        Прошептал Алексей Иванович и закрутив усища получше, направился в господский дом. Там его встретили и разодели лакеи, проводили до широкой гостиной. В доме были раскрыты окна, позволяя весеннему воздуху циркулировать по дому, внося сладкий запах цветов. Полицеймейстер уселся в удобные, обитые кожею, кресла, в ожидании хозяйки поместья. Маленькие глазки его с неким наслаждением рассматривали темный интерьер дома, все было так чисто и прибрано, что он даже захотел на спор найти тут пылинку. Огромные шкафы были забиты книгами, на нижних полочках покоились веселые детские книжечки с яркими переплетами. Тишина стояла гробовая до тех пор, пока до чутких ушей не долетела грубая женская речь. Тяжелый шаг дробью раздался позади полицеймейстера.        — Ох, Боже мой, Алексей Иванович!        Настасья Васильевна с неким радостным удивлением посмотрела на давнего знакомого и протянула руку для приветствия. Мужчина поднялся и даже как-то замешкался, увидев выставленную руку, он уже успел забыть об отсутствии всякой женственности в Настасье Васильевне. Они одарились крепким рукопожатием и обнялись. Полицеймейстер отметил, что спина ее стала еще шире, как и плечи.        — Настасья Васильевна, как же вы изменились!        Женщина криво улыбнулась и махнула рукою.        — В какую сторону, по вашему мнению?        — Да вы, право, хотите Ноздрева нагнать? То-то вы стали... - он изобразил руками четырёхугольник. - ...несколько шире. От чего ж вас четыре года в свету не было?        Настасья Васильевна, явно довольная таким комплиментом, поправила темно-серый халат надетый поверх рубашки и развела руками.        — Что ж вы такие вопросы каверзные задаете? Давайте чтоли за стол присядем, выпьем.        — Да, что-то я тороплюсь сильно... Нервничать вы меня заставляете, вот и тороплюсь! - он засмеялся, положив ладонь на крепкое плечо. - Все в обществе за ваше здравие переживают.        Помещица цокнула губами и прищурила глаза. Волчьи глаза впились в круглое лицо полицеймейстера.        — От чего за меня переживать? Здоровее всех быков я. Пройдемте за мною, балыком вас таким попотчую! Ставлю всех своих собак, вы нигде такого не пробовали!        Алексей Иванович аж заулыбался, услышав знакомый задор в грубом голосе.        — Что за балык?       — Осетриный. В честь приезда вашего, эдак сказать, можем расклеить еще бутылочку чего-нибудь вкусненького. У меня погребы полны.        Они прошли в просторную столовую, где русоволосая девка протирала огромный стол.       — Полно, Акулиночка, он и так уже блестит!        Настасья Васильевна улыбнулась девчонка, что аж вся засмущалась и раскраснелась. Помещица поправила густую косу своей работницы и мягко проговорила.        — Давайте, оформите нам с Агафьей стол. Принеси впервой балык осетриный, что недавно изготовился, да бутылку бон-бона. - она повернулась и глянула на полицеймейстера. - Верно ведь?       — Да я как-то выбором не наделен...        — Ой, полно вам в мальчишку то играть! - она снова глянула на девку. - Давайте, надо кормить гостя.        Они сели за стол и в ожидании вкусностей, завязали разговор.        — Так что же вы ни на балах, ни в гости ни к кому не поезжаете?        Барыня нахмурилась и с тяжком вздохнула, набивая пальцами дробь по столу.        — Без мужа мне как-то не очень хочется куда-то ехать. А в гости... не зовут, да и я не напрашиваюсь, мне, право, и своих забот хватает.        Она говорила все с какой-то мрачностью, быть может и печалью, Алексей Иванович не смог разобрать.        — А как же ваше хозяйство? Процветает?        Помещица с такой насмешкой фыркнула и откинулась на спинку стула, смотря с явным самодовольством.        — Конечно. Когда замуж вышла, со мною сюда перешло четыре сотка крестьян, то бишь в сумме восемь соток. Сейчас же уже до тыщенки дошло. Думаю, к возвращению мужа еще два сотка наберу.       Чиновник удивленно покачал головой, запивая балык питьем. Что-что, а вот у семьи Кулаковых всегда мясная продукция была очень вкусной, видимо, дочь их тоже это унаследовала.        — Откуда ж средства, Настасья Васильевна?        — У меня к деньгам всегда нюх особый был. Эдак сказать, бумажник никогда не пуст, крестьяне не голодные и в лохмотья не обернуты.       — Вы чудотворная женщина. Василию Сергеевичу с такой женой очень повезло.        При его упоминании, в зеленых глазах промелькнула смертная тоска. Настасья утвердительно качнула головой и вздохнула, закидывая мясной кусочек в рот.        — Да... повезло...        Она налила себе побольше алкоголя, тут же его выпивая.        — Это хорошо, что вы ко мне наведались. Я одна то не пью, детям дурной пример не подаю, а с гостем — блягое дело.        — Кстати говоря о детях! Чего ж вы мне их не представили? Говорят, разом двойня родилась?        Настасья нежно улыбнулась, своих детей она очень любила и очень гордилась, поэтому никак не смогла скрыть улыбки.        — Есть такое. Акулина, позови детвору.        Грузная фигура помещицы стала легче, а зеленые глаза смотрели в проход, все ожидая малышей. Вскоре, веселое топанье дошло до их ушей и в столовую забежали дети. Станислав недоверчиво посмотрел на полицейместера, но тут же поправил воротничек, дабы показать себя в лучшем свете. Маргаритка тут же ловко присела на одной ножке, придерживая белое платьице, Станислав тоже кивнул, последовав примеру сестры.       — Ой какие хорошенькие! Боже мой! - Алексей Иванович поднялся со стула и подошел к любопытным фигурам. - Здравствуйте-здравствуйте, крошки мои! Какие вы красивые, даже слов нет! А какие воспитанные!       Настасья Васильевна гордо подняла голову, с любовью смотря на своих детей. Маргаритка немного побаивалась усатого дядю, но когда полицеймейстер одарил маленькую белую ручку поцелуем, она смущённо заулыбалась и побежала к матери. Оба взрослых засмеялись.        — Она у меня стеснительная девочка, очень умная... - Настасья усадила на одно колено дочку и поправила белокурые волосы. - Да, ягодка моя?        Настасья Васильевна оставила пару нежных поцелуев на румяной щеке, пока Станислав уверенно смотрел в глаза гостя. Алексей Иванович протянул ему руку и тоже игриво нахмурился.       — Какой сурьезный, прямо копия матери. Даже глазки ее. Ну-ка, давай здороваться по-мужски!        Гость протянул руку, а Станислав постарался как можно крепче сжать его руку.        — Ох какой! Руку мне сломаешь, мальчуган! Какой ты сильный!        Станислав чуть-чуть улыбнулся и взглянул на маму. Та чувствовала, что он ощущал себя все же некомфортно рядом с незнакомым человеком, оттого нежно улыбнулась ему и кивнула.        — Высокий будет. Ты свою сестренку уже на голову выше?        — На половинку...        — А защищать маму и сестренку будешь?        — Конечно!        Светлые бровки нахмурились, а зеленые глазки горели решимостью. Алексей Иванович счастливо засмеялся и потрепал белые кудряшки.        — Вот! Молодец! Мужчинкою растёшь!        Станислав все же направился к матери и забрался на второе колено. Мать заботливо поправила кудри и мягко поцеловала белый лоб.       — Конечно мужчиною растет. Он у меня сильный и очень честный.        — И хороший... - тихонько пискнула Маргарита.        — И хороший, конечно. Вы у меня оба хорошие, и сильные, и очень честные.        Она обоих поцеловала и крепко обняла сильными руками. Алексей Иванович вернулся на свое место.        — А как же у них с грамотою?        — Они у меня уже во всю сами книги читают, и уже умеют считать. Я им на следующий год найму учителей, будут у меня усиленно обучаться.        Маргарита с интересом смотрела на гостя, маленькими пальчиками перебирая свое платьице, а Станислав, как и любой добросовестный брат, смотрел на нее и слегка улыбался. Пока старшие говорили о чем-то своем взрослом, детвора тихонько слезли с колен матери и отошли в сторонку.        — Какие у него усищи!        — Да, а еще он толстый. - хмуро отметил Станислав и оглянулся через плечо.        — Давно у нас тут гостей не было. Мама рада его приезду, это ее друг?        — Не знаю, она же нам только про Ноздрева рассказывала вроде.        — Да, интересно, а этот Ноздрев тоже такой толстый, как все эти дядьки?       — Тогда и папа наш должен быть толстым, но мама говорила, что он худой.        — У нас папа не толстый! - Маргаритка на миг нахмурилась. - Он красивый. Мама же фотографию нам показывала. Она говорила, что я его копия.        — Вот когда он приедет, тогда и посмотрим! А сейчас, давай чего-нибудь со стола возьмём, там столько вкусного!        Станислав повернулся лицом к столу и уже хотел пойти, но сестра взяла его за руку и легонько пискнула:        — Стася, может у мамы просто попросим?        — Да хватить тебе трусить! Все хорошо будет, обещаю.        Детвора убежала, но вот что-то стащить у них не получилось, вместо этого мать усадила обоих проказников за стол и те стали кушать, но не то, что им хотелось стянуть. Зато, они чувствовали себя очень важными персонами, ибо участвовали в разговоре полицеймейстера и своей матери.        Так шло время, пусть по началу и было тяжело, но Маниловы с этим справились. Шел уже шестой год, когда в их семье ждали отца. Дети были наслышаны и очень подробно о папеньке, а так же о лучшем друге их семьи — Ноздреве. Они знали, как они выглядят, ибо у Настасьи были фотографии, а так же знали, что мама их ждала с безумной тоской. Они и сами относились к отцу с чистой любопытностью, слушали строки из писем, что были адресованы лишь им, даже сами один раз написали письмо папе. Как сказать, написали...        Маргарита, что была девочкой очень творческой, любила очень рисовать, поэтому вместе с Станиславом они нарисовали их семью. Они очень гордились этим рисунком, старательно выводили все линии, рисовали травку и солнышко, даже подписали всех членов семьи. На обратной стороне, печатными буквами они написали: "мы тебя очень ждем!"        Потом Станислав аккуратно сложил рисунок, дабы мама не сразу увидела его содержимое, а может и вовсе не увидела. После малыши быстренько поскакали в кабинет Настасьи. Станислав постучался, услышав одобрение, они вместе зашли внутрь.        — Мам, мы тут папе письмо нарисовали!        Настасья подняла голову, ложа перо в чернильницу.        — Ух ты! Я как раз письмо дописала, давайте рисунок.        Оба подошли к столу, положили сверток и уставились зелеными глазками на мать. Настасья нежно улыбнулась, но разворачивать не стала.        — Можно посмотреть?        Малыши улыбнулись, переглянулись и дружно кивнули. Манилова признательно кивнула и раскрыла рисунок. Губы широко растянулись в улыбке, рассматривая творение меньших Маниловых. Глянув на нарисованную себя, женщина засмеялась и покачала головой. Малыши подрисовали ей недовольные бровки, нарисовали ей штаны и рубаху.        — Молодцы! Умнички! Вместе рисовали?        Она посмотрела на блондинов, наклонилась и каждого нежно поцеловала в макушку.        — Я вот рисовала сам рисунок, а Стася закрашивал!        — Вот, умнички, очень красиво получилось. Сейчас сложим все в конверт и отправим папе. Ему точно понравится.        Малыши переглянулись, глаза их сверкали от радости, а после они стали наблюдать, как мама убирала все в конверт, считая и их рисунок. Поставив сургучевую печатку, она позвала Степашку и отдала письмецо. Уже не нужно было говорить куда и на чье имя, каждый Божий день Степашка отправлял письма на один и тот адрес, одному и тому же человеку.        Когда Степан ушел, Настасья повернулась на стуле лицом к ним и подалась вперед, поставив локти на колени.        — Ну что вы, проказники? Завтра у меня выходной, куда предлагаете пойти?        Манилова с самого начала, как только они могли кивать или отрицательно махать головкой, спрашивала их мнение. Ей было интересно, как мыслят дети, да и тем более она хотела видеть их счастливыми. Но пока, вместо ответа, дети забрались к ней на колени, свесив ноги между ног женщины. Настасья покрепче их обняла руками и прижала к себе.        — Может, пикник устроим? - Маргаритка положила голову на плечо матери и слащаво закрыла глазки.       — А ты что думаешь, Станислав?        Мальчик задумчиво посмотрел в зеленые глаза матери.        — Можно и на пикник тоже. Но мы давно не ходили на рыбалку. Меня ловчий спрашивал, когда мы собираемся туда.        — Это который...?        — Мишка Большаков.        — С которым мы тогда...?        — Да, на рыбалку с нами ходил. Он же у нас в деревне рыбку ловит!        Манилова кивнула, а после задумчиво отвела взгляд вперед. Станислав тоже прижался щекою к груди матери, наслаждаясь ее поглаживаниями по спине. От нее всегда пахло чернилами и чем-то горьким, какой запах ребенок не понимал, запах ее духов был очень слабым и чувствовался где-то на краю ощущения маленького носика.        — Рыбку ловит... А вы так рыбку хотите?        — Поймать хотим!        Маргаритка стала показывать, как будто держит ручонкой удочку, а потом ее поднимает. Настасья гортанно посмеялась и снова отвесила обоим по поцелую.       — Значит, завтра пойдем на рыбалку. А значит, встаем рано!        Она взглянула на детей мягким взглядом и улыбнулась, видя их довольные искорки. Настасья любовно сжала их в своих сильных руках, пожмурив глаза, а после стала мягко целовать светлые макушки. Дети лишь зажмурились, захихикали, но внимали ласку со всем детским удовольствием. Когда прилив нежности матери на чуть-чуть утих, она выпрямилась и рукою аккуратно поправила встрепанные из-за ее активной любви волосы крошек.        — Скоро папа уже вернётся к нам. Остался всего месяц и мы все будем снова вместе. И дядя Ноздрев приедет, покажет вам, что такое истинная охота.       Тоскливо прошептала Настасья и взглянула на малышей. В материнских глазах теплилась надежда, от чего маленькие Маниловы лишь улыбнулись ей.        Они ждали Василия и весь этот месяц старались прожить как-то побыстрее. Малыши рано ложились спать, чтобы следующий день наставал быстрее, а Настасья наоборот — засиживалась за работой до поздна. Василий же последний месяц своей службы был как на иголках. Его сердце болело, рвалось домой, а тело горело от желания обнять свою маленькую, свою любимую Настеньку, а может, и не только обнять...        Манилов вместе с Ноздревым узнали дату того, когда их будут отвозить домой и Василий, как только построение распустили, убежал к своему столу, где тут же стал писать письмо своей жене. Сердце его стучало безумно, а внутри что-то болело. Оно хотело домой, рвалось к своей семье.