Где твои крылья?

«Мы все потеряли что-то на этой безумной войне Кстати, где твои крылья, которые нравились мне?» Nautilus Pompilius «Крылья»

      Нюкта раскинула свое тёмное расшитое белым жемчугом звёзд покрывало над уставшей от дневного зноя землей. Эллинские станы разбросаны по песчаному берегу святого Илиона в темноте напоминая муравьиные горки, среди выстроенных ограждений, мельтешили чёрные силуэты, и впрямь напоминая муравьев, трудящихся круглосуточно. Одни только корабли со спущенными парусами, расписными носами и медными таранами выглядят пугающе. Бездумные белые глазища смотрят в никуда, но сверкают живыми огоньками в темноте, невольно пугая проходящих. Издалека они напоминают выкинутых из моря больших чёрных дельфинов – воистину дурное предзнаменование гибели старого мира и наступление нового. Среди муравьиных домиков зажигаются огни, и уставшие работники войны собираются возле них в небольшие кучки, сидя какое-то время как каменные изваяния, чтобы чуть погодя ожить и начать гоготать, напоминая уже уродливых, крикливых чаек.       Диомед оглядывает аргосских выходцев, что также стягиваются к костру, среди которых и его старый добрый друг Сфенел. Тот уж всегда рад нажраться неважно чего, будь то вино, или чечевичная похлёбка.       - Э, брат Диомед! – басит, вздёрнув кверху крупную почти квадратную башку: - Давай с нами! А-то мрачен стоишь, Арея нагоняешь!       - Мало вас сегодня потрепало? – хмыкает, закончив обход стана и возвращаясь к своему шатру. Да уж, в последние дни чаще стали сталкиваться с вражескими разведчиками и небольшими группами азиатских воинов, что так и намереваются в спину нож вонзить. Всё у них не по-человечески. Угораздило же троянцев связаться с ними.       - Ну так живы ж! За то и выпить можно. Э, брат, ну не гони тоски!       - Отдыхайте, - с улыбкой командует Тидеид, отодвигая полог из хорошо выдубленной кожи и чуть пригнувшись, заходит к себе.       Он отдельно спать не любил, считая, что царь всегда должен быть возле своих воинов. С четырнадцати как спал со всеми бок о бок на любых вылазках и сражениях, так и отвыкнуть не может. Но теперь-то чин позволяет и даже обязывает. А Диомед забывается иногда, копье подмышку берёт и дрыхнет со всеми, иногда прямо под открытым небом. Всё становилось как прежде, как будто снова под Фивами, а эпигоны лупят ксифосами по щитам – за отцов мстить пришли, потом добычу свою первую делят, скалятся, на зверёнышей похожи: грязные все, чумазые, в крови. Оно и сейчас мало чего изменилось, только зверьки выросли, клыки заточили, сил нарастили, теперь вот тут отсиживаются.       Города вокруг Трои падают, а сама Троя стоит.       В шатре темно, только пару масляных ламп горят, очаг давно остыл: бывают холодные и сырые дни, когда море бушует, дожди льют, редко оно, но обычно на семь ночей затягивается. Тогда становится так сыро, что ничего не сохнет и воздух неприятный, вот и приходится очаг разжигать, чтобы кожа, шерсть, да и прочее не отсырело. Диомед ладонь под отросшие русые волосы запускает, трёт шею уставшую, всё мечтает на шкуру вола завалиться и продрыхнуть спокойно до утра. Сбыться тому не суждено.       Аргосский царь лишь секундой позже улавливает чужое присутствие, чужой запах и тихое-тихое шевеление. Глаза, ещё не привыкшие к темноте шатра, отчаянно пытаются вглядеться и выцепить гостя; плечи напрягаются, рука соскальзывает с шеи, пытаясь на поясе отыскать рукоять короткого ножа.       - Это я, - хриплый знакомый голос немногим успокаивает.       - Ты чего тут забыл, Лаэртов сын? – хмыкая спрашивает Тидеид, двинувшись к одной из ламп, чтобы бережно взять её за небольшую круглую ручку и пройдясь по шатру, зажечь ещё парочку. Стало светлее и незваного гостя стало видно. Тот сидит у постели царя, на самом краю, возле холодного очага и вид совсем уж побитый. Рыжие волосы, с какими в разведку не сходить, кажутся тусклыми; лицо обычно всегда свежее, такое худое и измученное, серенький хитон повязан на одном плече, а из-под него видны тугие бинты, опоясывающие грудь и спину. Не так давно Одиссею здорово досталось, мало того, что под самую грудь ранен, так ещё с колесницы слетел – полез без доспехов, наспех, отбивались тогда. Здорово на камни напоролся, потом на троянцев. Диомеду бросить тогда всё пришлось, рванул к нему, отбивал, а потом тащил через всё поле, рядом долго сидел, всё о самочувствии справлялся. В общем, чудом Одиссей кровью не истёк и заразу никакую не подхватил, коей хватает у эллинов. Видите ли, ямы выгребные чистить – дело неблагородное, хоронить токмо своих, а если павших никто не забирает, так пусть гниют. Потом диву даются, чего это Аполлон им мор насылает раз за разом.       Идиоты.       - Да так, дурно что-то, - уклончиво отвечает, плечом ведёт. – Слыхивал, что со своими на вылазку ходил.       Тидеид медленно кивает, двинувшись к запасам вина и вяленного мяса. Удивляется, когда обнаруживает нетронутым. Видимо совсем что-то Одиссею плохо, раз не хозяйничал. Тому всё можно. Диомед-то и ночевал здесь по трём причинам: дождь, ранение и Одиссей. Это никого другого, чужого, сюда не пускает, потому как не доверяет, мало ли кого Агамемнон подослал – отношения-то у них не ладятся. Одиссею же всё дозволено, потому как зная его подлую натуру, подлости по отношению к себе не ожидает.       - Как оно? – и голос совсем тихий, хриплый.       - Да как… - пока наливает, угощение таскает, всё рассказывает: - Близко совсем подошли, по-нашему ни слова сказать не могут. Шлемы такие острые, смуглые и кольцами волосы, прям такими плотными, как у барашков. Ну мы им: «Дарова гости дорогие, а чего крадёмся?» - они чего-то прокричали, а там бить давай.       - Побили?       - Мы?       - Ну не вас же, - украдкой улыбается, принимая медный кубок с вином.       - Побили, - коротко кивает с улыбкой Диомед. Пустой это разговор, он знает, ведь не может Лаэртид просто прийти и выложить, что у него на душе. Рыжий так не умеет, аргосский царь уже выучил его вдоль и поперёк. Тот не станет просить помощи, не станет жаловаться на плохой сон или боль, которая наверняка тревожит его. Он тихонечко прошмыгнет ночью в шатёр, станет говорить о вылазках, о вине, раздраженно шипеть на глупых двух Аяксов и длинноносого Агамемнона. Потом, конечно, станет опасливо озираться, оправдываться, что так не считает. А сейчас заботой прикрывается, или же ревностью, с ним ведь не угадаешь. Тидеид это всё знает и понимает. Вот опять начинает:       - Вот вы собрались, а мне не сказали… а мы же вместе всё, да вместе… думаю, может дурак какой не передал слова. Они же все такие, эти посыльные-засыльные… клевреты проклятые…       Говорит и говорит, а Диомед рядом опускается, чтобы слушать было удобнее и всю эту беглую речь различить. Боится. Предательства боится рыжий плут, они же вместе всё время, начиная от сватовства Елены и до сих пор. Одиссей там табличку пришлёт, в гости позовёт, напишет чего-то глупого, а потом у Менелая встречались, у Агамемнона и всё оно вместе. Везде, даже если далеко друг от друга. Диомед спокойным был, редко вспыхивал злобой, разве что в разгар битвы, или если очень уж задеть. Одиссей же наоборот, но только все свои обиды сдерживает и терпит, пока время не придёт.       - Ты ещё с прошлого раза не отошёл, звать не решился, - прерывает тираду, когда она по второму кругу пошла. Рыжий запинается, смотрит растерянно, губы потрескавшиеся приоткрытыми держит. Совсем бедняга побитым выглядит. Кивает растерянно, взгляд отводит. Это он перед другими слабости не кажет, а Диомед тот немногий, кому открывается. И аргосский царь знает, что не для войны Одиссей, не для войны. Умён, хитёр, ловок, на выдумку всякую горазд, но сражаться не любит, порой теряется во время боя, прикрывать приходится. А если есть возможность бежать – побежит. Осудить не получается. Это Диомед ещё в материнской утробе впитал в себя всю воинственность, потом как матушка разрешилась им и померла, он всё с дядьками и отцом-изгнанником рос. Никто его в Аргосе не жаловал, так, несколько ребят, как тот же Сфенел. Диомед знает, что такое война, знает и чувствует себя как дома.       А Одиссею бы морские просторы бороздить, плату собирать за вход в его владения торговым судам, коз пасти – в этом он хорош, а море как чувствует… все знают, что и лучшие кормчие у Лаэртида служат. Да чего уж, одного такого к себе Диомед нанял, знает о чём толкует.       Больно на рыжика смотреть, прибился же к нему, не отходит почти никогда, никому не доверяет, ни с кем ничем не делится. Опять дрожащей рукой медный кубок к губам подносит, пьёт немного, а и то чутка проливает. Быстро тыльной стороной ладони уголки утирает, красные дорожки по подбородку и рыжей щетине размазывая. Свой кубок Диомед в руках держит, на Одиссея поглядывает, мягко улыбается ему. Тому бы расслабиться, всё что внутри отпустить. С виду только весельчак, а голова ни дня не отдыхает. Вот Тидеид может без всяких мыслей лежать и в ночное небо глядеть, а этот уже десять последующих сражений продумывает, где в каждом обязательно помрёт. Надо оно ему? И если кто-то чем-то его не займет, так с ума сойдет от безделья.       - Махаону показывался?       - А? – опять утонул в думах своих, аж вздрагивает: - Не, зачем? На днях смотрел, зажило уж всё. Сниму, может, сегодня.       Диомед голову склоняет, назад отклоняется, чтобы сгорбленную спину взглядом неспешным окинуть. Такая гордая и прямая, когда на экклесиях речь толкает, голос звучным становится, над головами пролетает. И только Тидеид видит этот сломленный изгиб, напоминая увядший без воды цветок, слышит надтреснутый хриплый голос. Всё вдруг становится таким тоскливым, серым, будто тучи грозовые набежали, подразниться, погрохотать и раствориться.       - Могу глянуть? – спрашивает, со спины на лицо осунувшиеся взгляд переводит. Лаэртид на него косится, думает, а потом кивает. Диомед глоток ещё из кубка делает и в сторону отставляет. Царь Итаки даже не шевелится, плечом разок повёл и продолжил сидеть скорбной птицей. Тидеид перебрался за спину, упираясь коленями в жестковатую шкуру и сосредоточенно хмуря брови. Грубые пальцы осторожно подхватывают подвязанные края хитона, развязывает их и позволяет серой ткани пасть вниз, на сильные стройные бёдра рыжего царя. Тот даже не дёрнулся, так и остался сидеть, смотря куда-то в пол, а будто и сквозь него, словно в землю вгрызается и за душами у Стикса наблюдает.       - Знаешь, я больше не хочу убивать, - тихо совсем, с лёгким порывом ветра за шатром, шепчет Одиссей: - Им это нравится, Диомед. Понимаешь? Агамемнон среди кишок выпотрошенных злато достанет, не побрезгует, крови не заметит.       Тидеид взгляд на кудрявый рыжий затылок поднимает, крупные кудри такие. Даже скорее уж волны. Грязные немного, напоминают бронзовый сплав, свежий, горячий - из такого украшения делают, те кто победнее. Но эти завитки смотрятся дороже любых богатств старшего Атрида, ни один дорогой сплав с ними не сравнится, а не один драгоценный камень не будет столь ценен и красив, как зелёные глазища Одиссея.       - А этот, парнишка ещё совсем, Ахиллес. Ты видел, какой в бою? Залетает чёрной тенью, а выходит золотом сверкая! Да разве так можно? – не возмущается, скорби в голосе много. Ему удовольствия не доставляет в крови купаться. Прежний Диомед бы согласился, а нынешний только кивает, не желая иную сторону показать, тёмную совсем, уродскую. Знает, что Одиссей сам в неё упадёт. Уже ведь свой катабасис свершает, с момента того, когда девчонку к жертвенному алтарю подвёл, в Авлиде. А Диомед слушает, осторожно бинты разматывает, на открывающуюся спину смотрит. В их первую встречу, ещё на сватовстве у Елены, когда они дружно помчались купаться, он отметил белую спину, покрытую россыпью ярких-ярких веснушек. На лице не так много, а вот плечи и спина. Диомед тогда посмеялся, мол, не в солнечную ли ванну уронили в детстве Лаэртида. А тот смущенно глядел, плечи чесал.       - Как ты так можешь? Неужели не снятся тебе?       - Кто? – отвлекается, ощущая на себе косой взгляд.       - Тех, кого убил… - как бы растерянно и почти обиженно поясняет Одиссей. Диомед хмурится, думает.       - Я их лиц не помню, - наконец отвечает, будто бы и сам вину ощущает. Слышал, что даже Ахиллес мается от кошмаров, иногда совсем не спит – это ему Патрокл рассказал, умный юноша, переживающий и сообразительный. Крепкий ещё, но толка от него здесь больше, чем с копьем в сражениях.       - Совсем? – чуть оборачивается.       - Совсем. Я с детства на войне, Одь, - ласково так, снисходительно. Редко к нему так обращался и только, когда никто-никто не слышит. Даже улыбается тепло, желая искренне успокоить сына Лаэрта. – Как жертвенный бык в Афинах, что из раза в раз видит, как закалывают других, а сам не мрёт.       - Оно и хорошо… без тебя совсем бы плохо было, - кивает Одиссей, вновь обратно отворачиваясь. А Диомед снова на плечи смотрит, дальше повязки снимая, спину разглядывает. Не осталось веснушек, сгорели все. Плечи у Одиссея шелушками мелкими покрыта, кожа тонкой плёнкой отслаивается – погорел совсем. Не загорал раньше, кожа больно нежная и белая, а на берегах Трои вон каким темным стал, только всё пятнами как-то и больше других обгорает. А на спине шрамы свежие, корочки плотные, где особо сильно кровоточило. По краям розовая бугристая кожа. Не сойдут никогда. Такие раны остаются навсегда, будут напоминать о себе спустя года и не позволят забыть даже на смертном одре. Диомед прикасается к одному, под левой лопаткой, совсем невесомо оглаживая края двумя пальцами, ощущая неровность, шершавость. Почти симметричный шрам с другой стороны, напоминают будто срезанные крылья. Не такие как у Керы или Эриды, наверное, они были такими же рыжими, сверкающими в лучах Феба.       Одиссей тихонько вздыхает, опуская кубок с вином ниже, прикрывая глаза.       Этих же ран будет касаться его жена, кажется, Пенелопа? Будет водить пальцами, расспрашивать, или наоборот не станет напоминать о тяжёлых военных днях и их разлуке. Лицо же её непременно будет скорбным. Сын точно станет выпытывать, узнавать, будет слушать о походе и мечтать о своих подвигах. Подвиги и геройство – дело молодых глупцов, таких как Диомед. А когда насмотрятся, нагеройствуются и чудом выживут, так будут дома сидеть, носа на улицу не кажут. Мужчина же старается не думать о том, что у Одиссея есть семья, что у него самого дома жена и сын; однажды пути их разойдутся, а они, наверняка, более не встретятся.       Касается шрамов, накрывает их горячей ладонью и ведёт ниже. Последний моток ткани спадает, обнажая сгорбленную обгоревшую спину.       - Почти зажило, - теперь уже Тидеид говорит тихо, с легким басистым шелестом. Рыжий подозрительно стих, слегка качнувшись вперёд, сделавшись совсем хрупким. Кубок отставлен в сторону, ладони скрывают лицо, вероятно исказившиеся не то от печали, не то от тоски, а может от стыда. Аргосский царь медлит, бросает взгляд на полог шатра, за которым раздается гогот Сфенела. Вот у кого в голове пусто и спокойно.       Диомед садится на шкуру, двигается ближе, почти вплотную. В груди что-то болезненно ноет, сжимается и скрипит. Такие же сухие потрескавшиеся землей от долгой засухи губы касаются шершавого плеча. Веки медленно опускаются, кончик носа тычется в отслаивающуюся кожицу, вдыхая солёный запах моря, свежего дерева и горячего песка. Нет необходимости спрашивать о причинах печали, нет смысла напоминать о семье тем самым усугубляя тоску. В шатре приятный сумрак, нетронутое мясо, разбавленное вино в толстопузых амфорах. У Диомеда пахнет медью и выделанной кожей, от него самого также, только сдабривается солоноватым потом и самую малость кровью.       Губы сухими касаниями касаются лопатки - приходится самому слегка сгорбиться – проделывают неспешный путь к позвонкам, скрытые под сухими мышцами. Лаэртид коротко мотнул головой, опуская плечи, и Диомед считывает это за приглашение: сильные руки бережно касаются боков, спускаются к грубой мужской талии, зная, как необходимо Одиссею внимание, прикосновения – ему важно чувствовать себя нужным, защищенным. Единственный человек, который может ему это дать без лишних вопросов – Диомед Аргосский. Просто Диомед. Просто мужчина моложе его, но сильный и уверенный, непоколебимый. Устойчив как скала, с ним можно немного забыться, ощутить опору. За ним можно скрыться от шторма, найти покой, подобно непослушному Икару, потерявшемуся в жарком опаляющем свете и нашедшим свой покой в объятиях острых скал.       Грубые мозолистые ладони ложатся на худой живот, очерчивая в аккуратных касаниях косой давнейший шрам и легонько царапая кожу свой огрубевшей и неровной, напоминая мелкую каменистую почву. Тидеид может почувствовать, как дышит Одиссей, как слегка напрягается и почти тут же в расслабленном выдохе всхлипывает. Рука поднимается выше по согнутой фигуре, останавливаясь на ещё плохо зажившей ране на груди. Прямо где сердце. Вскрыть бы корочку, раздвинуть края и продраться к сильной мышце. Если есть она. Если не вырвали с корнем голодные керы, оставив там пустоту, лишь в своей иллюзии и образности продолжая разгонять кровь по выступающим венам: на шее, на худых руках, фигурных запястьях и уставших ногах. Целует за ухом, носом легонько пихнув упругий локон волос.       - А здесь ещё нет, - шепчет, бросая взгляд из-под светлых ресниц: - Сердце, оно ещё у тебя?       Одиссей молчит, облизывает губы, судорожно вздыхает.       - Потерял, - содрогается. Диомед выдыхает с сожалением.       - Найду.       Второй ладонью опускаясь за края павшего хитона, короткими ногтями царапает такую же рыжую и кучерявую поросль волос, игриво уходящую вниз к паху. Низ живота напрягается, а отсутствующее сердце колотится в чужой груди. Тидеид в силах отыскать его. Прислоняется грудью к истерзанной спине, обдаёт своим жаром, пока плоть охотно ложится в руку. Одиссей шумно сглотнул ставшую вязкой слюну с сохранившемся привкусом кислого вина, распахнув тут же губы и обронив из них хриплый стон. Зелёный отблеск глаз скрылся за бледными веками, дрожащими острыми медными ресницами. Одной рукой подпирает голову, упираясь ладонью в лоб, а второй упирается в бедро Диомеда, желая контролировать в моменте, ощущать опору.       Поначалу грубые сухие движения сменяются мягкими, ритмичными, распределяющими солоноватую вязкую влагу по возбужденному члену. Думает только о том, как красиво Одиссей дышит: шумно, прерывисто, на грани рыдания и удовольствия, переполняемый чувствами. Пусть они будут не к Диомеду, пусть будут к этому дню, к этой звёздной ночи, к прохладному ветру, крадущемуся под полог и качающему маленькие огоньки ламп. Тидеид думает о спине, о потерянном сердце сына Лаэрта, которое надо найти, о крыльях… он думает о красивом широком размахе медных крыльев, никогда не растворившихся в лучах грозного Гелиоса. Они красиво переливались на свету и отражали звёздное сияние ночью. Диомед помнит их как лёгкое, но яркое видение. Они бы пригодились сейчас, чтобы Одиссею не пришлось быть прибитым к берегу. Он бы взлетел. Высоко и далеко, коснувшись облаков, а следом заглянув на Олимп. Диомед желает ему свободы. От всех и от всего.       Есть шрамы, но где же крылья?       - Где твои крылья, О-одь? Где ты их спрятал? – горячо выдыхает в мольбе, с какой не обращаются к богам и не просят помилования у грозных царей. Есть шрамы. Есть выжженные веснушки. Есть шумное дыхание и лёгкое движение бёдер в просьбе о большем. Одиссей сильнее сгибается в попытках свести ноги и избавиться от сладострастных мучений. Мужчина крепко обнимает его поперёк груди, утягивая на себя, не давая закрыться. Движения рукой ускоряются, хватка слабеет, опускаясь вниз и становится крепче, требовательнее у самой влажной головки. Бедро неприятно обжигает, когда Лаэртид решает впиться в него ногтями, сам же зажмуривается сильнее и поджимает пальцы на босых ногах. Тело коротко дёрнулось, шумные вздохи сменились жалобным стоном, перетекаемым в скулёж.       - Я без них погибну, - шипит Диомед.       И в сладкой вспышке разрешается удовольствием, бьющимся судорогой внизу живота и сильных бёдрах. Как в самую смертную минуту, Одиссей запрокидывает рыжую голову, роняя её на сильное плечо аргосского царя, обнажает перед ним длинную шею с выступающим кадыком и упругими жилками. Ресницы подрагивают, напоминая собой рассеянный свет вечерней зари. По впалым и таким же обгоревшим щекам стекают еле заметные слёзы, очерчивая выступающие скулы и теряющиеся в колючей щетине. Диомед замечает это, но ничего не говорит. Одиссей расслабляется, растекается по нему ленивой увядающей лозой. Заботливо убирает со взмокшего лба прилипшие медные завитушки, поцелуем накрывает пульсирующий висок.       На улице продолжает стоять гогот, потихоньку становящийся нетрезвым и временами чересчур громким. Часть ламп потухло – Диомед совсем позабыл обновить в них масло. Всё вдруг стало таким простым, ненужным и неважным, если оно существует где-то далеко. Нет никакой Трои, нет Аргоса, нет злосчастных Микен и нет весёлой Итаки. Они вдвоем замерли на середине спуска в самый Тартар, совершая свой ритуальный катабасис, держась за руки. Диомед обтёр ладони, умылся, вернулся с водой к Одиссею. Снова сидят вместе. Аргосский царь устроился у крепкого несущего столба, находя в нём опору для крепкой спины, а рыжий прислонившись к нему, охотно разлёгся. Уставший, вымотанный своими же личными страданиями и горестными мыслями. Теперь же в его голове ничего. Долгожданная пустота и тишина. Он ощущает жар сильного тела, свою опору и защиту. Крепкая рука перекинута через обнаженную грудь с красноватой, только-только затянувшейся раной. Одиссей лениво водит пальцами вдоль предплечья, наблюдая за полосой лунного света смешиваемого с пляской костра у выхода из шатра.       - Мы на пути в Эреб, нас даже Тартар не примет, - вдруг заговорил рыжий без задней мысли. Давно уже вертится на языке, только сейчас срывается как-то неловко, будто задел случайно треножник в своей спешке. И всякому порядочному эллину следует проигнорировать это из уважения и воспитания: - Я потерял что-то…       - Мы все потеряли что-то на этой безумной войне, - лениво подхватывает Диомед: - Я подержу в руках твоё сердце и буду его оберегать, а ты, пожалуйста, верни свои крылья.       И фразы утопают в затылке, среди спутанных кудрей, ворохе хитросплетенных идей и уловок. Одиссей хмыкает, возвращая своему лицу привычную усмешку и приятный прищур. Они спускаются в пекло, крепко держась за руки, но, если хоть у одного будут крылья, хоть один сможет взлететь, второй будет спасён, пусть даже если падёт в самый глубинный мрак навстречу забвению.       «Где они, Одиссей? Спаси себя».