Морфий

Может ли человек хотеть смерти? Многие ответят, что подобные мысли вызваны ложным чувством отчаяния, что безвыходных ситуаций не бывает, все трудности можно преодолеть и прочее и прочее. Другие категорически заявят, что думать о смерти - удел слабых духом. Наверное, человек не сможет дать однозначный ответ на вопрос, пока не окажется в ситуации, где смерть кажется единственным выходом. Ключом к спасению. Эти безнадежные раздумья терзали без конца. Раньше они еще меркли в уповании на то, что придет облегчение, что все наладится, будет как прежде. Сейчас не было смысла терзать себя глупой надеждой. Душу Мастера уже не спасти. Насквозь пропитанная горькой отравой она не достойна спасения. Вынуждена томиться в теле, пронизываемом агонией, где каждая клетка в беззвучном крике требовала больше, больше спасительного наркотика. Один шприц морфия - и все закончится. Исчезнут извечные мольбы об избавлении. Настанет долгожданный сон. Болезненный взгляд упал на пустую склянку. Зачем она нужна, если в ней не осталось и капли того, в чем Мастер так остро нуждался? В раздражении он швырнул бы несчастную склянку в стену. Звук разбившегося вдребезги стекла окатил бы все вокруг адским шумом, ударил по ушам, заставил разразиться головной болью. В действительности он не сделает этого, настолько ослаб, что даже не сможет держать карандаш дольше секунды. Мастер издал протяжный, жалобный стон. Глотка содрогнулась очередным рвотным позывом. Пустой желудок заставлял харкать остатками желчи вперемешку с алкоголем, заменившим Мастеру всякую еду. Вскоре он откинулся на спину. Спазмы отняли последнюю энергию. Скрюченные пальцы до побелевших костяшек сжимали листы бумаги, разбросанные по полу. Противное шуршанье доносилось в ответ. Это невозможно пережить. Рассвет не наступит для Мастера. Тьма поглотит его, не оставив живого места. Изъеденное инъекциями предплечье нестерпимо зудело. Ногти вонзились в истончившуюся кожу, раздирали ее, пытаясь достичь самой плоти, избавиться от зуда. Постепенно судорога отпускала тело, слипались отяжелевшие веки, сбитое дыхание приходило в норму. Изможденный организм требовал отдыха. Мастер впадал в беспамятство. Шел второй день с последнего впрыскивания. Второй день он был чист. Мучения не будут длиться вечно. Нужно выдержать. Ради встречи с ней. Ради ее чарующей улыбки и теплого взгляда. Только вера Маргариты в то, что он сможет освободиться от губительного пристрастия помогала ему терпеть. Сквозь лихорадочные сны Мастер улавливал легкие шорохи, будто некто решил навестить его в этот неподходящий момент. Сознание удерживало в плену, не давая ни разглядеть, ни поприветствовать таинственного посетителя. Он чувствовал нежные прикосновения, такие же нежные поцелуи, накрывшие гематомы от многочисленных уколов. Неужели это Маргарита? Неужели ей не посчастливилось застать его в таком виде, распластанного на полу, съедаемого жаром, в окружении бардака из многочисленных исписанных, скомканных листов? Мастер не гадал, скинул все на горячечный бред. Никого рядом с ним не могло быть. Но один знакомый голос, донесшийся до слуха, столь ласковый, звучал слишком естественно, чтобы походить на галлюцинацию. Du wirst es am Morgen brauchen, lieber Freund Мастер распахнул глаза. Он один, совершенно один. Ничего в его состоянии не изменилось, ни в лучшую, ни в худшую сторону. Он пристально вглядывался в свои руки. Секунда, и дрожь достигла самых кончиков пальцев. На каждый тремор истомленные мышцы отдавались тянущей болью. Яркий дневной свет прорывался в одинокое жилище. Бесконечный топот, грохот телег, доверху набитых кирпичами или какими-то другими материалами, извечные звуки стройки снова оживили этот мир. Мастер ненавидел каждого, чьи ноги мелькали возле окон. И в то же время боялся их. Боялся, что уличат в стыдной зависимости. Уличат в том, что его любовница замужняя женщина; в том, что его с позором выгнали из Союза писателей. Но превыше всего боялся, что узнают о написании им провокационного романа. Злобные шепотки звучали где-то за спиной. Они придут. Кто? Они. Зачем? Прочитать роман. Но он не закончен. Им все равно. Они прочитают, и ты пропадешь. — Хватит, — огрызнулся Мастер, сам не зная, на кого именно. Они все видят, всю квартиру целиком, каждый уголок. Тебе негде скрыться. Ядовитые мысли разъедали изнутри. Слишком злобные, слишком навязчивые, но такие правдивые. Не способный им сопротивляться в отчаянии Мастер обхватил голову руками. Не то капли пота, не то слезы катились по щекам. Он хочет сдаться. Это невыносимо. Время течет, но страдания не кончаются. Взгляд метнулся вверх. Готовый набрать полные легкие воздуха Мастер обратил внимание на небольшой флакон, покоившийся на краю письменного стола. Он с подозрением рассматривал появившийся из ниоткуда предмет. Казалось, обычный флакон духов, крышка была выполнена в форме буквы W, сделанной из гладкого серо-матового металла. Она выглядела неестественно и не в меньшей мере загадочно. Но любопытство вмиг пропало, только Мастер заметил белую этикетку на флаконе. Morphini. Мастер зажмурился, чтобы понять - это не сновидение. Не игры пропитанного наркотиком мозга. Это настоящий флакон с морфием. Мастер судорожно огляделся. Кто-то проник к нему в дом и оставил этот странный подарок? Мастер был уверен, что здесь кто-то побывал. Но как? Одна тревожная мысль сменяла другую. За этими рассуждениями он лишь пытался скрыть позорную правду. Желание, тяга поскорее пустить под кожу живительный наркотик. Один укол, не более. Один единственный укол. Мастер устало глядел на шприц, любезно оставленный на куске белой марли. Со всей тщательностью он набрал нужную дозу, закатал рукав и вогнал иглу чуть выше локтя. Колющая боль ничто по сравнению с тем, что он испытал за последние часы. Наконец Мастеру удалось поймать чувство абсолютного спокойствия. Не осталось места тревоге, небывалые воодушевление и радость накрыли его. Все страхи теперь казались несуразной глупостью. В некогда утомленном взгляде мелькнул огонек жизни. Внезапный прилив энергии вызвал желание вернуться к роману. Но муза упорно требовала сменить обстановку. Угнетающая атмосфера пропитала крохотный подвал более чем за сутки истязаний. Улица же встретил Мастера водоворотом нежных красок. Даже воздух ощущался по-новому. Наполненный ароматом сочной листвы и сладким благоуханием роз, так пахло вдохновение, так пахло удовольствие. Мастер недолго наслаждался мирскими красотами, а решил приступить к работе. Писалось легко. Новые идеи, сцены рождались мгновенно, из ничего. Ничто не могло отвлечь творца. Лишь изредка Мастер делал небольшой перерыв, давая себе прислушаться к окружающим его звукам. Все, что раньше вызывало раздражение, сейчас подобно сладостной музыке, льющейся в одинокое пристанище Мастера. Всех, кого он ненавидел, любил и обожал безмерно. Ах, если бы Маргарита была сейчас с ним, разделила бы восторг и восхищение, кои испытывал он. Посмотрела бы на мир его глазами. И Мастера совершенно не беспокоило, что то был извращенный взгляд, извращенный морфием. Главное, что ему хорошо, спокойно и больше не больно. В процессе работы Мастер сделал еще впрыскивание, которому нашел такое оправдание - ему просто не хотелось бросать главу недописанной. Возможно, сил хватит начать и следующую, тогда он сможет побаловать возлюбленную целым ворохом нового материала. Как за первым уколом пошел второй, так незамедлительно пошел третий, четвертый. Мастер как можно дольше старался поддерживать свою эйфорию. Новые инъекции уже не дарили столь ярких ощущений, а скорее служили спасательным кругом, чертой, отделяющей от прохождения семи кругов Ада. Он искусно лгал самому себе о том, что скоро остановится, избавится от поганой отравы. О том, кем он стал. Сколько бы Мастер не убегал от горькой истины, она настигла его самым коварным способом. — Вы стали морфинистом, и, я гляжу, вам это нравится. Как бы Маргарита не пыталась скрыть за строгостью голоса нотки разочарования и сожаления, получалось весьма скверно. Так же и Мастеру не удалось скрыть, что сказанное Маргаритой острейшей иглой прошлось по его сердцу. — Я не морфинист, — твердо возразил он. — Я обещаю, обещаю, что брошу. — Однажды вы уже дали обещание и куда это вас привело? Вы погибаете, и я погибну вместе с вами. Страшнее всего потерять веру дорогого человека. Мастер был близок к этому как никогда. Он понимал, что доставляет Маргарите невероятные муки. Понимал, чем может обернуться, если общество пронюхает про ее любовника-наркомана, чем это обернется для ее репутации. Он не мог этого допустить. — Маргарита, я даю вам слово, — словно хватаясь за последнюю соломинку, заявил Мастер. — Я откажусь от морфия сегодня же. Мало доверия отражалось в глазах Маргариты. Сомнение мелькнуло на ее лице. Что ж, справедливо. Сколько раз Мастер обманывал? Сколько раз кормил пустыми обещаниями? Отныне доверие к нему было неблагодарным делом. Слова здесь бесполезны, а действия важнее. Поэтому Мастер сделал то, что вызвало у Маргариты неподдельное удивление и даже ошеломило самого Мастера. В отчаянии схватив флакон, он отправил остатки жидкости в ванную. От каждой пролитой капли все внутри безумно вопило, умоляло оставить хоть четверть, хоть половиночку дозы. Но Мастер был непреклонен. Вслед за наркотиком полетел и флакон. От оглушительного звона плечи Маргариты дрогнули. Но крепкие мужские руки, ставшие за столь долгое время родными, сумели успокоить. Она смутно представляла, что предстоит перетерпеть Мастеру. Возможно, ей же к лучшему. Пусть это выглядит как жертва ради великой любви. Первые симптомы отказа настигли во сне. Мастера прошиб озноб. Мышцы судорожно сокращались. Он извивался, слышал сквозь дремоту собственное тяжелое дыхание, пытался хоть как-то протолкнуть в легкие глоток воздуха, но легкие отказывались расправляться. Лихорадка мучила его с новой силой, то наполняла невыносимым жаром, то бросала в зверский холод. Периодически по лбу проходилась ладонь, явно не принадлежавшая Мастеру. Кто-то осторожно укрывал его одеялом, когда температура ненадолго приходила в норму. Отчего-то Мастер не сомневался ни секунды, именно Маргарита неустанно находилась рядом в эту беспокойную ночь, бдительно несла службу, не отдавая его в цепкие лапы горячки. Заботилась о нем, старалась облегчить страдания. Постепенно разум Мастера пробуждался. Ощущение, будто нечто скручивало и в труху дробило кости начинало все больше нарастать. Дикий вой рвался из горла, норовя тотчас же разбудить спавших наверху соседей. Бешеное сердцебиение разрывало подвальную тишину. Мастер продрал воспаленные веки и уставился на того, кого он меньше всего ожидал увидеть - его друга, профессора Воланда. — А как вы… — Вы меня пустили, — произнес Воланд убежденным тоном, будто констатировал факт, не поддающийся опровержению. Мастер крепко зажмурился. Происходящее не выглядело сном, да и на галлюцинацию мало тянуло. Однако смутные опасения роились глубоко в душе. Мастер больше не доверял собственным ни зрению, ни слуху. Он знал, какие пакости может провернуть с ним воспаленный мозг. Ничего из этого не могло быть абсолютно реальным. Из ловушки тревожных сомнений вырвал участливый голос профессора. Глядя на исхудавшее лицо Мастера, Воланд смахнул липкие влажные волосы со лба писателя и приложил два пальца. — Жар прошел. Пока. Беспокойство и страх мелькнули в глазах Мастера. Он попытался встать, но налитые свинцом ноги никак не хотели слушаться. Знакомое ощущение бессилия накрыло с головой. Все вернулось к началу. Уже поджидала новая порция боли, невыносимой боли, сравнимой с диким зверем, яростно разгрызающим внутренние органы и рвущим мышцы со связками. И нет никого, кто мог бы помощь. Кроме…кроме шприца, который разнес бы по венам живительное лекарство и забрал с собой агонию. — Признайтесь, вы хотите его, — неожиданно произнес Воланд, словно догадываясь о помыслах Мастера. — Я дал слово Маргарите. Я не могу… — Если сдержите слово, — прервал профессор, — умрете. Сказанное не вызвало панику, удивления, ничего подобного. Это казалось слишком очевидным. Мастер знал, в прошлый раз пережить ломку помогло лишь чудо. Теперь он чувствовал, утренний восход он уже не увидит. Лишь один вопрос — примет ли он мучительную, медленную смерть или сам ускорит приход неизбежного. Быстро и безболезненно. Жители столицы не заметят исчезновения писателя-изгоя, по нему не прольют слез, не помянут добрым словом. Все, что после него останется — недописанная рукопись, не нужная ни людям, ни обществу — никому. Единственно, Мастер надеялся, что Маргарита не будет долго горевать и вскоре забудет его. Только несчастья и беды принес он ей. Тонкое лезвие застыло над бледным запястьем. Разум Мастера чист. Ничто не угрожало поколебать его решимость. Но прежде чем он осмелился исполнить приговор, вынесенный им самим же, кухонный нож пропал из рук. Воланд сжимал ладони Мастера в своих. И Мастер мог поклясться чем угодно, хоть собственной жизнью — неприкрытая обида отразилась на лице профессора. — Мастер, мой дорогой Мастер, — ласково заговорил он, — я могу вам помочь, вам стоило просто попросить. Воланд опустил взгляд, демонстрируя медицинский шприц, зажатый меж пальцев и на четверть заполненный прозрачной жидкостью. В ответ он увидел настоящую бурю в глазах Мастера. Стремительно сменяли друг друга протест, растерянность, ужас, недоумение. Но ярче всего проявлялась мольба. Мастер безмолвно умолял использовать шприц. И Воланд не заставил ждать, введя иглу в исколотую вену. Медленно приблизившись, Воланд подарил Мастеру поцелуй, нежный, деликатный, трепетный. Легкое прикосновение губ вызвало прилив удовольствия. Но велико было умиротворение, последовавшее после. Не то мимолетное, что остается после морфия, но то, что испытывает человек, готовый отдаться в руки смерти. Сам поцелуй почти не осязаем, как будто прикосновение ангела. Иллюзия сладка, поцелуй смертоносен. — Вы мне еще нужны, — мягко зашептал Воланд. — Вы должны закончить роман. Мастер не нашелся, что ответить. Странная деталь приковала его узкие зрачки. Голову Воланда увенчивали толстые изогнутые рога, острые концы которых, похоже, могли проткнуть практически все, что угодно. Они тускло блестели, в то же время от них исходило ощущение опасности и силы. Не успел Мастер произнести и слова, как видение тут же растворилось, подобное очередной морфиновой фантазии.