Взгляд изнутри

Жизнь Астариона снова ему не принадлежала. Все зависело от чужой милости, от переменчивого настроения их разношерстной компашки. Пусть ему и казалось, что они начали сближаться, но одно дело сближаться с кем-то, кто прикроет спину в бою, другое — рисковать ради ненадежного элемента. Астариона и самого раздражали любые нахлебники в отряде, что и говорить о том, чтобы добровольно брать с собой кого-то потенциально опасного? И все-таки ему было больно. Он почти поверил, если не в дружбу до гроба, то во взаимовыручку в рамках общей цели. — И это они взяли тебя под крыло? — от голоса Казадора невозможно скрыться. — Чтобы потом оставить? — Почему ты считаешь, что меня непременно кто-то должен взять под крыло? — пробормотал Астарион скорее из упрямства, чем из желания узнать правду. — Потому что ты хрупкий, — ответил Казадор так просто, что Астариону показалось, что он слышит искренность, а не насмешку. — Ты слабый. Если бы не мой дар и моя защита, ты бы гнил в канаве. Подобному тебе существу естественно искать чужое покровительство. Разве я не прав? Сколько подобного яда было влито в Астариона за эти годы. Он давно научился кивать и улыбаться в ответ, потому что иначе его ждало неминуемое наказание. Причем, если кивать недостаточно искренне и слишком отстраненно, то это разозлит мучителя сильнее неповиновения. Астариону приходилось имитировать все, даже живой блеск в глазах. Теперь в этом не было необходимости, и нарушение запретов ощущалось как балансирование на краю пропасти. — Я неплохо справлялся без тебя, — мстительно сказал Астарион и вытянулся во весь рост на своей отвратительно жесткой кровати. Тело ублюдка оказалось слишком длинным, пятки свисали. — Отлично, я бы сказал. — Я вижу, — последовал насмешливый ответ. — Ты сделал ставку не на тех людей, мальчик. А то, что тебе вообще пришлось делать ставки на других, как раз говорит о твоей беспомощности. Дети часто думают, что они умнее родителей, но это ошибка. — Ты мне не отец! — Астарион прорычал то, что ему так давно хотелось сказать. Кулаки намеревались сжаться, но он заставил себя оставить их расслабленными. — Посмотри на меня, — последовал не терпящий возражений приказ. Казадор явно больше не мог иметь над Астарионом власти как лорд вампир. Он даже выглядел по-другому, имел другой голос… И все же Астарион повернул голову и встретился с внимательным холодным взглядом. — Хорошо, — удовлетворенно сказал Казадор. — А теперь послушай меня, мальчик. Астарион устало подумал, что скорее убьет себя, чем прислушается хотя бы к одному слову старого змея. Казадор, тем временем, продолжал: — Я понимаю, что твое упрямство и обиды мешают воспринимать мои слова, — челюсти Астариона сжались, но Казадора это не возмутило. — Но тебе придется себя пересилить. Твои дела плохи, мои, впрочем, тоже. Ты совершил ошибку, явившись убить меня и нашу семью, но у тебя есть шанс заслужить прощение. Прощение… Как много было в этом слове. Сколько раз он старался ради прощения, внимания, милости. Астарион делал это не потому, что всерьез верил в возможность вызвать у хозяина теплые чувства, нет. Он надеялся, что игра по правилам, которые так любил Казадор, позволит Астариону страдать чуть меньше. Он пытался снова и снова, стараясь ни разу не ошибиться. Но за малейшую оплошность прилетало несоразмерное наказание. И даже если на обожженной земле взрастали крохотные ростки надежды, Казадор уничтожал их с особым рвением. “Ты жалок, слаб, неисправим” — говорил он и, в лучшем случае, кивал Гоуди, в худшем — тянулся за пыточными инструментами сам. — Иди к черту ты и твое прощение, — прорычал Астарион с такой яростью, что Казадор замолчал. — Поверь, я первый, кого тебе стоит опасаться в этой дыре. Ты должен молиться на моих спутников за то, что нас разделяют прутья клетки. Лицо Казадора исказила гримаса. Он улыбается? Нет, скорее впал в безумие. Но вместо проклятий ответил коротко: — Ты еще не готов. Астарион застонал и отвернулся обратно к стене, зажав голову между согнутыми в локте руками. Казалось, если он не побудет в тишине хотя бы немного, то сойдет с ума. К счастью, следующие часы Казадор, к облегчению Астариона, молчал. Он не чувствовал возможность уснуть, хотя израненному телу явно это требовалось. Было какое-то извращенное удовольствие в том, чтобы ощущать этим телом страдания, ведь именно так их воспринимал бы Казадор. Поэтому Астарион лежал неподвижно, не пытаясь найти удобную позу и балансируя между явью и сном. Воспаленный разум услужливо подкинул образы его братьев и сестер с дырами в груди. То, что из всех именно Астарион выжил и оказался привязан к Казадору, было похоже на чью-то злую иронию. Астарион был самым старым, непослушным и неидеальным из всех детей. Теперь, когда их больше не стало, он испытывал странную смесь горечи и облегчения. С одной стороны, они действительно стали его семьей, их общество и какая-никакая поддержка — все, что Астарион знал на протяжении столетий. С другой стороны, они были живым напоминанием того, с чем он так грезил попрощаться и забыть — о рабстве и извращенном представлении Казадора о семье. Их стая была разгромлена, осталось избавиться от вожака. В какой-то момент свет начал тревожно дрожать, будто их камеры освещали свечи, а в ноздри забился запах гниющей плоти. Астарион повернулся на спину и замер. Прямо над ним склонился Казадор, и это лицо больше не было прекрасным. Это было его настоящее лицо. Астарион дернулся и понял, что тело его не слушается, руки и ноги были привязаны к койке. Как Казадор смог выбраться из камеры? “Это неважно,” — пронеслась в голове безразличная и даже спокойная мысль. — “Он сумел разгадать загадку, вернул тело и получил назад свое могущество. Теперь я умру”. Лицо Казадора представляет собой застывшую маску, его взгляд холоден и равнодушен. Сколько раз Астарион пытался разглядеть в этих глазах хоть каплю тепла? Если в них что-то и вспыхивало, то только ярость. Даже когда Казадор спокоен, кажется, что он может взорваться в любой момент. Когда Казадор заносит над ним лезвие, Астарион замечает, что его руки по локоть в крови. Это кровь Астариона, чья же еще. — Ты меня ослушался, — говорит он тихо, его голос мог бы сойти за бесстрастный, если бы Астарион не знал своего хозяина так хорошо. — Знаешь, что нужно делать с непослушным отродьем? Астарион знал одно — с отродьями в принципе не случается ничего хорошего, неважно, послушные они или нет. Он шевельнулся, предприняв новую попытку освободиться. Однако цепи оказались слишком тяжелыми. Тогда он попробовал что-то сказать, но язык оказался придавлен кляпом. — Ты опять молчишь, когда я велю отвечать, — губы Казадора недовольно скривились. Он занес руку, сверкнуло лезвие, и через мгновение Астарион ощутил острую боль в груди. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! Мольба бесполезна, когда ее невозможно произнести, но он все равно не оставлял попыток. Казадор улыбнулся, но не по-доброму. За этой улыбкой скрывалось обещание насилия. Руки мучителя точны, взгляд сосредоточен. Будто для него нет ничего важнее того, чем он занят. Быстрым и уверенным движением он сделал первый разрез, рассекая кожу и мышечную ткань, пока не достиг нижнего слоя. Он продолжал вырезать, формируя грубый круг. Острая, немыслимая боль заставила биться в агонии, Астариона покрывал холодный пот, била крупная дрожь. Клик был оглушителен даже через кляп, в глазах быстро начинало темнеть, но что-то не давало ему лишиться сознания. — Такие отродья умерщвляют, — поделился с ним Казадор в момент, когда лезвие скальпеля вновь поднялось над нежной кожей. Только он мог говорить о казни как о рядовой процедуре. Астарион взвыл, изо всех сил пытаясь сказать хоть что-то, звучать достаточно жалобно и умоляюще. Тщетные старания. Чтобы сломать цепи, нужно заслужить одобрение хозяина. А его одобрение заслужить невозможно. Длинные пальцы с заостренными ногтями вонзились в мягкую алую плоть. Раздается хруст. Неужели костей? Боль — это все, что Астарион знал и чувствовал. Она поглотила, заполнив все его существо, пока не осталось ничего, кроме агонии. Астарион уже не надеялся на милосердие, если он о чем-то и мог молить, то только о забвении. Чья-то темная воля заставила его охваченное огнем сознание не впадать в желанное небытие. Он будто увидел себя со стороны. Боль притупилась или, что вероятнее всего, тело просто не было способно обработать так много страданий. Реальность утратила свою плавность и распалась на кадры. Раз. Рука Казадора глубоко погружается в хлюпающую плоть. Два. Рука поднимается, и Астарион видит, как в ней зажат пульсирующий красный комок. Казадор рассматривает комок и даже любуется. Это конец. Почему его душа еще не свободна? Три. Казадор возвращает сердце обратно. Каким-то чудом оно занимает свое место и тут же начинает неистово биться. Реальность возобновляет свой ход, а с ней возвращается все: боль, страх и надежда. Казадор склоняется над Астарионом, вынимает изо рта кляп и шепчет прямо в приоткрытые губы: — Я твой конец, и я твое начало. Вот чего стоит мое прощение, дитя.