Мы справимся

      — Да встретил, встретил, говорю же! Всё нормально, да. Нет, не покормил. Он, вроде, на голод не жаловался… Да не… Дзюн, немедленно сбавь тон! Да потому… Потому что ты просто невыносима! Нет, это я всё сказал! — Хоро вслушивался в громыхания Рена, тщетно пытаясь уснуть в темноте спальни друга. Хозяину квартиры в Шанхае позвонила Дзюн, и Рен ушёл разговаривать на балкон. Гость остался один во мраке чужого города, чужой страны и чужой квартиры. Лежал в чужой кровати не способный заснуть, щупал глазами необъятную темень. Слышал только повышенный тон Рена, гулкий стук своего сердца и дождь, который всхлипывал одинокими каплями по окнам, стекал по стёклам, скромно, словно тоже боялся разозлить взвинченного Тао.       Хоро тихонько удивлялся: он видел лидера недовольным, видел раздражённым, видел сердитым, но таким взбешённым — никогда. Обычно Рен ничем не выдавал подобных разрушительных настроений, никогда не показывал, что его, оказывается, тоже можно вывести из холодно-надменного равнодушия. Юсуи быстро понял, в чём дело: у главы крупнейшей в стране коммерческой компании, должно быть, очень нервная работа, и работы этой явно много. Возможно, побольше даже, чем у Хоро на поле…       Череду бессонных мыслей северного шамана прервало сердито-взвинченный глухой усталый стон Рена:       — Нет… Да когда… Дзюн, замолчи хоть на секунду! Когда бы я разбирался во всей этой ерунде: я и так с работы уехал раньше, сразу в аэропорт, приехал домой вот только что… Когда бы я смотрел твоих девок? Мне вообще плев… Да в гробу я видел это всё… Да, да, да, да, — мне плевать на наследников, на семью… Нет, на тебя не плевать, и поэтому выслушиваю твои недовольства посреди ночи. Пожалуйста. И вообще, какой смысл в этом цирке, если я не женюсь ни на одной из них? Почему? А то ты сама не знаешь, сестра… К чему это притворство, эта игра в хороших, в белых и пушистых, ес… Прекрати меня перебивать, Дзюн! — да потому что они простые люди, будто ты сама не знаешь… А… Ого… Успокойся и перестань говорить со мной на повышенном тоне. Я тебе с самого начала сказал, что даже не открывал твой список кандидаток, откуда мне было знать, что ты настолько запарилась, что даже среди девушек нашла шаманов, которые могут стать моими невестами? Может, ещё и спасибо тебе за это сказать? Блять, Дзюн, ты просто… Просто невозможная! — через несколько мгновений наступила гробовая тишина, которую тихонько, будто робко, нарушал несмелыми всплесками дождь.       Хоро спустил босые ноги с кровати, коснулся ступнями холодного пола, чуть вздрогнув от неожиданной прохлады, а затем и вовсе встал. Парень не был уверен в том, что его мысль и намерение можно отнести сейчас в разряд если не «разумного», то хотя бы «безопасного». Но Юсуи был уверен в том, что хочет этого, а значит, обратного пути нет.       Рен даже не шелохнулся, не обернулся, когда гость вышел к нему на балкон. Только бросил короткое спокойно-равнодушное:       — Автограф-сессия не планируется, но тебе автограф могу дать вне очереди, по знакомству.       Хоро и бровью не повёл, просто продолжил настырно-уверенное движение к китайцу.       — Курить вредно. Это, в конечном счёте, приведёт к смерти, ты же понимаешь? — задумчиво-отстранённо отозвался Хоро, мягко забирая пятую за день, сигарету, из рук ошалевшего от такой нахальной наглости, друга, и внимательно наблюдая за его реакцией.       — Я слишком устал, чтобы что-то понимать… — выдохнул Рен, на несколько мгновений смиренно прикрывая глаза, словно прощаясь с недокуренной сигаретой.       — Что-то случилось? — осторожно поинтересовался Юсуи.       — А ты будто не слышал. Неужто из-за непогоды вещание с помехами было? — с ироничной усмешкой отозвался китаец.       — Я помочь хочу, а не посмеяться над тобой. Если ты забыл, мы друзья. Я беспокоюсь о тебе, желаю добра, так что перестань говниться. В этом мире остались те, кто искренне беспокоятся о тебе. Просто открой глаза и угомонись, — жалобные всхлипы дождя перекрывали негромкий голос северянина без труда.       — Не забыл. Просто не хочу ныться, да и тебя мои проблемы не должны напрягать, — хриплый голос Рена тоже провалился в ватный шелест дождя. Парень взял с подоконника закрытую пачку сигарет. Пара движений, — и шестая пошла в расход. В горле уже начинает першить: Тао никогда не курил столько, сколько за этот бесконечный день. Шипение тлеющего огонька, и громовой шаман выдыхает сдавленно с горьким дымом:       — Дзюн в очередной раз вытрепала нервы с этой сраной женитьбой.              — Ты гей, Рен? — невинный и простой вопрос, но китаец закашлялся, поперхнувшись дымом.       — Ты, конечно, мой гость, но ещё раз допустишь такую мысль, я вмажу тебе, и не посмотрю, что мы друзья. Думаешь, это смешно?       — Ну и чего ты бесишься сразу? Одиннадцать лет прошло, всё могло поменяться. А ты только что отшил табун подружек-шаманов, и никак не обосновал! — спокойно-устало упёрся северянин, скрещивая руки на груди.       — Нет, я не гей. Объясняться перед тобой не буду, придумай любую причину моему поведению. Я уже привык, что другие трактуют мои слова и поступки так, как им взбредёт в головы, игнорируя действительность.       — Тогда почему ты не хочешь жениться? — не унимался Хоро.       — Ты слышал мой разговор с Дзюн? Одна семья у меня уже есть, от второй откажусь, спасибо. Не надо мне такого счастья. У меня забот полон рот, не хочу никого втягивать в болото своих проблем и тараканов, — устало объяснил Рен.       — А если какой-то человек сам захочет стать частью твоей жизни, разделить проблемы и приласкать тараканов? — глухо и тихо выдохнул Хоро.       — Если такой человек и найдётся, то я ему скажу, что он полнейший кретин и понятия не имеет, во что ввязывается. С чего вдруг такие вопросы? — настороженно протянул Рен, подходя ближе к другу в надежде посмотреть в его глаза. Без толку: слишком темно, и при всём желании не удастся ничего вырвать из хватки вездесущей темноты.       — Тамико… — голос Хоро начал чуть пропадать, словно прерывался помехами, но парень откашлялся и продолжил: — Когда мы познакомились в школе, её не любили в нашем посёлке Ашоро, считали чужачкой и врагом, винили в строительстве дамбы, заочно ополчившись на неё за решение, принятое не ею. Окружающие настолько злились на Тамико и её отца, что из-за собственной ненависти не видели её настоящую. Она была очень добрым человеком, кроткая и верная, как овечка… — Хоро запнулся и потерял вздох. Возникла блеклая мысль затянуться сигаретой, которую «конфисковал» у Рена, но северянин быстро прогнал эту нелепицу из мыслей и продолжил, заставляя себя говорить ради Тамико, ради запоздалых извинений перед ней. Это, своего рода, исповедь разбитого раскаянием сердца северянина: — Таким не место среди волков. У неё совсем не было друзей. У неё не было никого среди сверстников в нашей деревне. Одиночество во враждебном мире — это очень, очень страшно и холодно. Это как… как холод и темнота. Только она у тебя внутри, и ты при этом можешь в ней потеряться и потерять себя. Отовсюду в этой темноте смотрят чужие злые и колкие глаза. — Они ждут, когда ты оступишься и упадёшь. И ты можешь упасть десять раз, прежде чем поймёшь одну простую вещь: порой нужен якорь или кто-то, кто подставит плечо в такой момент… — Хоро снова взял задумчивую паузу в несколько секунд и, вновь потеряв вздох, продолжил рассказ: — Мы стали друзьями, сбегали с уроков, таскались по всем окрестностям только вдвоём. Постепенно мы начали понимать друг друга, доверять друг другу… Я был, да и остаюсь, наверное, полным дерьмом, раз так и не научился ценить это по-настоящему. Она рассказывала мне, что творится у неё на душе. Я тогда не очень ценил это доверие, которое Тамико мне оказывала, это… Между нами не происходило ничего явного, но само это доверие, сейчас я вижу, что оно… Понимаешь, оно само по себе было каким-то высшим проявлением чувств, честью, которую она мне оказала, когда выбрала меня и позволила приблизиться к себе именно мне. Я… я совсем не умею говорить о таком, но хочу сказать только, что Тамико нужен был друг среди враждебного мира. Кто-то, кому она могла доверять всё-всё. Потому что в одиночку выжить труднее. Поэтому волки живут в стае. Тебе тоже нужен друг. Кто-то, кому ты сможешь доверять и с кем сможешь забыть о проблемах и трудностях.       — И что дальше? К чему ты мне в уши лил всю эту розово-сахарную сказку? — Рен явно не проникся историей друга, и сохранил скептический настрой. Хоро понял, что другого момента высказать задуманное не будет, и выдохнул:       — Ты устал. Тебе необходима перезагрузка. Поехали со мной на Хоккайдо!       — Ты сейчас серьёзно? Какой, нахер, Хоккайдо? — Рен едва ли не рычит, и нужно быть бесстрашным, либо дураком, чтобы не понять настрой китайского шамана. Впрочем, Хоро был бесстрашным дураком, да ещё и упёртым, потому что…       — Не хочешь? — откуда-то снизу глухо выдохнул Хоро, ныряя к ногам, словно бы хотел завязать шнурки, которых у него не было.       — Хочу, но… — Рен едва не задохнулся, поперхнувшись воздухом.       Хоро с мягким шорохом спустил с китайца штаны. Шёлковая ткань легко соскользнула к ступням Тао. Шаман именитого рода застыл на месте, словно надеялся, что если не будет двигаться, Юсуи отстанет сам. Сознание — улетело в небытие, едва на удивление тёплые руки северянина осторожно и бережно коснулись подтянутого тела. Хоро держался аномально уверенно: не теряясь и не смущаясь, оставил пару мягких влажных поцелуев внизу чужого живота. Прикосновения северянина запустили волну мурашек по телу Рена, и парень снова потерял невесомый вздох. Не встретив яростного или однозначного сопротивления или нежелания, Юсуи приступил к делу более смело и решительно. Рен, закусив губу до крови в попытке запереть любые невольные звуки, потерял-таки сдавленное тихое «ох» и судорожный шумный выдох. Что-то захватывало сознание широкой волной, лишающей воли к сопротивлению и вообще к мышлению. Захотелось сорваться с катушек и попрощаться с реальностью прямо сейчас, прямо на чёртовом балконе, когда панорамный ночной Шанхай пресмыкается своими огнями и шумит венами-магистралями прямо у их ног. Рен прикрыл глаза и чуть подался бёдрами навстречу горячим и мягким губам «друга». Хорокей воспринял инстинктивный импульс китайца как зелёный свет для дальнейших действий. Через несколько минут тишину балкона нарушали только сдавленные постанывания Рена, которые Тао старался приглушать, и тихие причмокивания северянина. Китаец вскоре впустил пальцы в мягкие голубые волосы и задавал ритм движениям Хоро. Воин грома прикрыл глаза, предпочитая не думать о том, что сейчас происходит. Об этом он подумает утром, а может и нет. Но Рен не был Реном, если бы полностью потерял контроль над собой и над ситуацией.       — Остановись, — строго сказал Тао прекращая движения бёдрами.       — Не нравится, или ты не гей? — со сдержанной улыбкой поинтересовался Хоро, покорно отстраняясь и вставая на ноги.       — Понравилось, глупо отрицать, — едва слышно выдохнул Рен, опуская лицо и растворяя во мраке сдавленные слова: — Я стонал в голос. Но это ничего не меняет: я не гей. Неудобно так, да и прохладно здесь.       — По тебе не заметно, что прохладно… — негромкое замечание тихонько окатило свежий воздух балкона, — Мы можем вернуться в квартиру и продолжить разговор. Может, ты пересмотришь своё мнение насчёт моего предложения?       — Ты думаешь, что то, что было, то есть, не было только что, повлияет на моё решение? — голос Рена стал шероховато-недовольным, напряжённым. Происходящее давно перешло в разряд сюрреалистичного, и развитие, которое принимали события, китайцу не нравилось. Точнее, он заставлял себя верить в это.       — У меня есть все основания так думать.       — С чего такая уверенность? Не забывайся, снежинка. Верну на землю при первой же необходимости.       — Ну как же… «Если бы ты меня отвлекал, мешал, — ни тебя, ни меня, сейчас бы не было здесь», — не я сказал. Если ты до сих пор не то что не ударил, — даже не оттолкнул, — значит, у меня есть шанс. Ну так идёшь, или оскорблённо ночуешь на балконе в гордом одиночестве? — Хоро говорил весело, насмешливо и смело: северянин был окрылён форой, которую дал Рен; происходящее вызывало взрыв ликования внутри и казалось чем-то невозможным и потому нереальным, не укладывалось в голове. Юсуи уже понял: какой бы оборот ни приняли дальнейшие события, уснуть не удастся точно.       Молодые люди вернулись в тепло квартиры. Хоро стремительно терял и без того скудное терпение, Рен же — до последнего раздражался и коротил враждебными искорками, даже без церемоний уложенный на кровать северянином:       — Убери руки, пока они у тебя целы, — в такие моменты Рен рычит глухо и сдавленно, с хрипотцой. С угрозой. Да, — именно такой Рен и нужен сейчас! Хоро не растерялся и заткнул друга не самым оригинальным, но зато самым действенным и рискованным образом: поцеловал, точнее, — ожесточённо впился в губы Тао, цепляя зубами и прикусывая до крови.       — Юсуи, ты нарываешься. Я тебя в больницу отправлю, если не угомонишься, — Рен резко перевернул их на кровати и оказался сверху, нависая над Хоро, как хищник над обречённой жертвой. Тон — вкрадчивый, слова — отрывистые, словно короткие вспышки молний на грозовом небе.       — Кто кого отправит: ты больше смахиваешь на выхолощенного глиста, нежели на мачо, — усмехнулся Хоро, без особого труда переворачивая Рена на спину и принимаясь вырывать из груди китайца сдавленные стоны-рыки. Хоро неожиданно грубо вжимал запястья китайца в тёплую простынь. Айну явно выигрывал в силе и с упоением пользовался этим, что Тао даже нравилось, к собственному ужасу. Юсуи совершенно не церемонился, да Рен и не просил: ему будто не хватало чего-то упоительно грубого, сильного, сильнее и грубее, чем он сам. Нужна перезагрузка.       — Ладно, поиграли, и будет. Моя очередь, — заметил Рен, возвращая себе отданное лидерство и принимаясь изучать тело Юсуи с пристальным вниманием, купая пальцы в нежности голубых волос. С головы перемещаясь через мускулистую крепкую шею на напряжённую грудь, каменный пресс и налитые тонусом руки. И на этот раз Тао тоже не помешало бы прикусить язык, чтобы не сказать или не простонать ничего лишнего — тело у Хоро было в очень впечатляющей форме: подтянутые сильные ноги, пресс и другие мышцы — каменные, налитые силой, упругие, — мечта любого спортсмена или девчонки.       «Хотя… С его-то цветом волос (ориентации) девчонки едва ли у него в приоритете…» — пронеслось в мыслях Тао.       — Красивая… — задумчиво заметил Рен, проводя холодными пальцами по чуть шероховатой коже. Тао обвёл неровный контур фигурки волка цвета индиго на внутренней стороне бедра северянина.       — Это называется иредзуми — особые татуировки моего племени. Их делают каждому члену племени, когда считают, что он достиг зрелости, и его можно отпускать во взрослый мир. У всех первая иредзуми появляется в разном возрасте, — негромко поделился Хоро.       — А тебе когда сделали? — с нескрываемым любопытством поинтересовался Рен.       — М-м-м… В четырнадцать или пятнадцать — не помню уже точно, но в общем когда с Турнира вернулся, и сделали. Пирика тогда ещё разнылась, что тоже хочет, дурашка… — воспоминание о сестре легло мрачной тенью на лицо молодого человека: он звонил девчушке в последний раз из Токио, то есть уже несколько дней назад. Почему-то не хотелось: не отпускало чувство, будто делает что-то неправильное, незаконное, что-то запрещённое, оно не понравится Пирике.       — А почему именно волк? — вывел из задумчивости гипнотизирующий голос Рена.       — Такова воля отца и старейшин: волк у нас — священное животное, символ силы, ловкости и смелости. Его наносят мальчикам чаще всего, но можно и другие, если волк не подходит по духу человеку. Если подходит — наносят его в приоритете, — дал разъяснения Хоро.       — Что значит «подходит» или «не подходит» по духу?       — Это считывают по фурёку: какая она — мягкая или жёсткая, уверенная или податливая, смирная или непокорная. Считывают фурёку у нас особые старейшины — камусой. — Едва ребёнок появляется на свет, его несут к камусой, чтобы он сказал, какая фурёку у новорожденного и какая татуировка подходит по духу этому ребёнку. Про меня сразу сказали: это волк.       — А какие ещё бывают таиуировки? Ну, кроме волка. Какую бы могли сделать Пирике, допустим? — поинтересовался Рен, давя зевок.       — Да много разных, на самом деле… Какой-нибудь… Пион, или, может, сосновые ветви… Я не помню, какой у сестры дух и что сказали камусой по этому поводу, но, в любом случае, девочкам часто делают фэнхуан или луань-няо, — выдохнул Хоро, зевая и прикрывая глаза.       — Мне на работу рано, так что я спать, — просто уведомил Рен без церемоний.       — Но мы же так и не пог… — Тао решил, что не будет наиболее подходящего момента, чтобы позаимствовать тактику Хоро-Хоро, и просто заткнул парня настойчивым поцелуем.       — Найдём время. Я позвоню в течение дня. Мне нужно обсудить с командой своих юристов, когда они смогут встретиться с тобой. А сейчас я хочу поспать хотя бы несчастные два часа, которые у меня остались до будильника, — обозначил Рен, поворачиваясь на живот.       — Да темно же ещё, как два часа-то? Во сколько ж ты встаёшь? — ужаснулся Хоро.       — Держу в курсе: сейчас осень. Темно на улице — это нормально для осеннего утра. Спи молча… — сонно пробурчал Рен сдавленным голосом, обращаясь, кажется, в большей степени к подушке, которую обнимал, нежели к северянину, который лежал совсем рядом с открытыми глазами и хотел оказаться на месте этой подушки, почувствовать на своей коже холодные руки Рена.       Это была первая ночь, когда Хоро долго не засыпал из-за мыслей и неосуществимых желаний. В груди таяло что-то грустное. То было чувство покинутости и какой-то сосущей изнутри прожорливой пустоты. Лучше просто закрыть глаза и провалиться в сон, забыться, заглушить эту холодящую мятную горечь на душе. Но как, если она ноет и ноет, ноет и ноет?       Северянин сцепил зубы до боли, хотя хотел — Рена. До боли, до его сдавленного вздоха и обмякания парня в своих объятиях. Но китаец уже спит. Правильно, пусть спит. Хоро и так сегодня засыпает счас… Но ведь нет, не совсем! Если он счастлив, почему на душе так паршиво, словно его обманули, не дали обещанного, забрали в последний момент?       Рен много работает. Рен сильно устаёт. Рену нужно высыпаться и держать лицо. Рену нельзя быть геем и не спать, потому что спит с парнями. С парнями? Нет — от этого стало неприятно. Не с парнями, а только с одним. Только с Хоро.       Юсуи не знал, сколько времени промаялся в состоянии между сном и бдением, в зыбкой полудрёме, но определённо проснулся, когда у Рена сработал будильник. Северянин вскочил, сразу стряхнув с чёрных ресниц тающие крупицы сна. Айну надеялся поговорить с Реном о том, что было, а, — по мнению Тао, — не было, ночью, хотя бы утром, пока китаец не ушёл на работу, но не удалось:       — Доброе утро, как спалось? — осторожно спросил Хоро, заметив, что друг встаёт.       Рен одарил северянина чуть недоумённым взглядом сонного золота, словно не был уверен, что Юсуи обращается к нему, и хрипло ответил:       — Мало.       — Стоило, наверное, лечь раньше, а не…       — Да. — Рен явно не настроен говорить об этом. Китаец прервал не грубо, не жёстко, без злобы, но всё же у Хоро остался какой-то осадок разочарования. Что-то внутри сникло.       — Я могу приготовить завтрак. Что ты хочешь? — сделал ещё попытку северянин.       — Не голоден.       — Но ты ведь уходишь на целый день!       — Не навсегда же. Вернусь вечером, — поем.       — В чём проблема, Рен? — горьким дымом выдохнул Хоро. Голос сдавлен обидой. Ком в горле мешает говорить, но северянин не привык отступать. Он не уступит в упрямстве даже такому барану, как их несносный капитан.       — Не знаю, какие у тебя проблемы, кроме головы, у меня — никаких. Потому что я брюнет. Запомни это, снежинка, и не лезь ко мне. Я не хочу тебя покалечить, но, клянусь: ещё раз — и больше ни разу. Всё, я ушёл. Про обещание помню: позвоню, когда переговорю со своими юристами.       Хоро показалось, что его убили. Как иначе объяснить это странное чувство, будто мир вокруг замер и в дребезги разбился, приняв роковую пулю в упор? Первоначальное шоковое недоумение резко сменил прилив бешеной обиды, горечь окатила нутро, подталкивая к тошноте. Синие глаза обожгли-резанули едкие слёзы. Юсуи снова сжал кулаки и зубы, чтобы хоть как-то зацепиться за реальность.       Парень инстинктивно схватился за грудь, сминая ткань футболки, и вдруг укололся обо что-то. Одёрнул вздрогнувшую вспышкой боли руку, посмотрел — укололся о волчий клык, который носил как символ своего духа, на груди.       Мысль — быстрее молнии, она озарила сознание, когда его затянули тучи обиды. Хоро сорвал амулет и направился в ванную. Грудь и голову выгромождали и разъедали недавние слова Рена: «Не знаю, какие у тебя проблемы, кроме головы, у меня — никаких. Потому что я брюнет.»       — Да пошёл ты, чёртов ублюдок, — Хоро ненавидел себя в тот момент. Ледяной жёсткий кафель раковины капельку отрезвлял, пальцы сжимали неподдающуюся твердь до боли. Ненавидел себя за такую жалкую слабость. Ненавидел за эти непокорные и упрямые слёзы. Ненавидел за дрожь в руках. Ненавидел за то, что так просто потерял контроль над собой, над своими чувствами. Впрочем, как можно потерять то, что отсутствовало изначально? — ведь, контролируй Хоро свои чувства, разве влюбился бы он в такого равнодушного золотого мальчика, как Рен?       — Рококу… — испуганно вздохнула хранитель, когда Хоро с облегчённым стоном откинул голову на кафель стены в ванной, с упоением наблюдая, как на бледной мраморной коже предплечья выступают одна за другой, алые капельки. Поначалу они сочатся скупо, медленно, остывают лёгкой ноющей болью, но, стоит лишь надавить на клык чуть посильнее, глубже вгоняя его в кожу — чувства и сама кровь становятся насыщеннее, ярче, крепче переплетаясь с ощущением реальности. Теперь Хоро не выпадет из настоящего момента, не утонет в кратком затоплении отчаянием, не захлебнётся темнотой внутри, о которой только сегодня, кажется, говорил Рену…       — Куруру! — взвизгнула минутианка.       — Всё под контролем, Короро, я знаю, что делаю… Успокойся, мне хорошо. Я отпускаю одну боль, растворяя другой болью… — Хоро не врал: сенсорный импульс от нервных рецепторов кожи перетягивал внимание от мыслей, которыми давилось и хрипело нутро — от мыслей о насмешливом равнодушии Рена. Чем больше погружался в них северянин, тем непроизвольно глубже вгонял клык в податливую кожу, упиваясь или наказывая свою наивную мечтательность этой резкой болью.

      ***

      — Господин, Вы ведь только вышли из дома! — заметил хранитель с чуть расстроенным вздохом.       — Надо же, какой внимательный! Молодец, Басон, возьми с полки пирожок. Там два, возьми средний, — раздражённо прорычал китаец, не обращая более внимания на причитания хранителя и делая затяжку. Правильному зануде-Басону не понять наслаждения, когда затягиваешь в лёгкие горький отравляющий и разъедающий дым, и, прочувствовав на языке весь купаж отвратительно-горьких мыслей-дыма, отпускаешь, выдыхая вместе с ним ещё и что-то своё, — что-то, что теснит мысли так же, как сигаретная горечь теснит и щекочет лёгкие. Оно вырывается из плена тесных дыхательных мешков, освобождая сознание, или создавая такую иллюзию.       Рен специально пошёл сегодня на работу по длинной дороге: во-первых, хотел покурить; во-вторых, долгий путь позволял всё обдумать как следует:       Не может быть, чтобы я был геем. Нет. Я просто давно ни с кем не спал, и всё. Я вообще не могу в себе сомневаться из-за этого недоумка. Что эта шушера вообще себе позволяла? Точнее, как я ему это позволял? Кретин, он уверен, всё в жизни так просто, что и думать не нужно перед тем, как что-то делать… Может, хоть так он спустится на землю и поймёт, что ни черта это так не работает? А ведь этот дуралей даже не понимает, почему я так резко отшил его… Ничего, зато теперь точно лезть ко мне не будет. Надеюсь… Не хочу больше ощущать тесноту в штанах в его присутствии, это слегка… Напрягает. Коробит мою уверенность в себе.       А ведь если он хотя бы на один день оказался на моём месте, — сошёл с ума в первый же час от того лишь, что нельзя быть собой, нужно ходить по струнке, как чёртов акробат потому только, что за тобой наблюдает весь мир… «Тао Рен сделал очередное заявление, которым оскорбил чувства десятка девушек»… «Тао Рен — латентный гомосексуалист, скрывающий свою природу за многочисленными подкупными невестами»… «Тао Рен — запутавшийся золотой мальчик, который вырос в слишком толерантной семье»… Да все эти кретины понятия не имеют, кто скрывается за именем Тао Рен. Если бы знали, не говорили эту ересь… Они понятия не имеют, каково жить в мире, прогнившем и пропитавшимся ненавистью с самого детства. А у ненависти — едкий запах формалина, в котором консервировали толпы кёнси в зале Дзёдза. Этот резкий запах я, кажется, несу через свою жизнь вот уже две сотни лет, он разъедает слизистую носа при первом же вдохе и выжигает глаза слезами. Я ненавижу свою семью за то, что превратили меня в своего кёнси, в труп-марионетку на службе клана Тао. Ведь у моего существования предельно однозначный и простой смысл, до обидного примитивный и очевидный: присунуть шаманке, которую мне выберут или уже выбрали в невесты, и свалить в закат, родив наследника. А эти дуры-писаки называют меня равнодушным высокомерным мальчишкой. Впрочем, я не жалуюсь. Хотят сделать из меня монстра? Не надо никого делать, я и так. Женюсь, на ком скажут, пересплю с этой несчастной, и уйду. — Моё дело выполнено.       В таких мыслях Рен не заметил, как добрался до работы.       Молодой человек уже провернул турникет на входе в открывашку, как ощутил судорогу телефонного звонка в кармане. Китаец зажмурился перед тем, как ответить на входящий. Звонить на мобильный ему могла Дзюн или мама. Впрочем, оба варианта не сулили китайцу ничего хорошего…       Парень резко распахнул золотые глаза, пленившие в себя солнечный свет, и прочитал короткое «снеговик».       Post scriptum:       1. Про брюнетов и ко. :       Рен в своём грубом ответе Хоро-Хоро бросает фразу о том, что он брюнет. Таким образом Тао акцентирует внимание северянина на том, что они разные: ориентация и цвет волос Хорокея — голубой; Рена — нейтральный и наиболее распространённый чёрный: Тао не выделяется из общепринятых общественных норм. То есть это высказывание Рена — едкая и желчная, нарочито-грубая попытка обидеть, задеть Хоро посильнее. Предвосхищая (а может и нет) ваще недоумение, — нет, Рен здесь не мудак. (Ну только капельку, и то не точно) Он специально пытается оттолкнуть Хоро, потому что «Я не хочу тебя покалечить, но, клянусь: ещё раз — и больше ни разу.» — то есть, Рен не хочет впоследствии нанести Хоро непоправимый вред, поэтому пытается его прогнать сейчас, пока они не зашли слишком далеко.       2. Про запах в зале Дзёда.       Зал Дзёда — подвальный этаж, заполненный формалином для консервации, потому как формалин свёртывает белки и предотвращает их разложение. Поэтому он применяется для дубления желатина при производстве кинофотоплёнки, для сохранения анатомических и зоологических влажных препаратов, используется при бальзамировании, как фиксатор в микроскопии, а также как антисептик. Широко применяется для инактивации бактерий и вирусов при производстве инактивированных вакцин. Используется в патологоанатомических отделениях для дезинфекции трупов, также для обработки одежды для захоронения и гробов, позволяет защитить тело умершего и препараты для патогистологических исследований от гниения.       Я была студенткой-медиком (сейчас в академе, это написано в моём профиле на КФ, и не является секретом), и из своего опыта работы с трупами и формалином могу заверить: эта маслянистая жидкость обладает крайне резким и стойким запахом, который начинает резать глаза на слёзы с первых же минут работы. Находиться в помещении с трупами в формалине длительное время (полчаса и дольше)… Не очень просто.