Авада Кедавра

      Она не знала, когда все закончилось и закончилось ли. Отсюда, из каменной каморки, не было видно ни неба, ни солнца, ни света далеких вечных звезд.       Сколько она не чувствовала на коже нежное дыхание умирающего лета?              День?       Неделю?       Месяц?              Год?       Казалось, она находится здесь целую вечность.       Ее лопатки худы, кожа стала бумажной… да вся она — больше не та Гермиона Джин Грейнджер, что смеялась с друзьями за столом над очередной шуткой братьев Уизли.       Сейчас только и остается, что цепенеть, уходя в эти времена всем своим разумом, потому что здесь — пусто и темно, нет ничего, кроме нее, этих стен вокруг и замызганной соломенной лежанки.       И война там, в большом мире снаружи все еще буйствует, пожирая голубую планету.       Иначе… они обязательно вытащили бы ее отсюда.       В коридоре слышится стук каблуков с железными набойками — это плохо.       Это очень, очень плохо.       В прошлый раз, когда на ней были эти сапоги, то Гермиона очень громко скулила, лежа в луже собственной желчи, крови и мочи. Это не понравилось ее Хозяйке.       Вымаливать прощение пришлось долго.       Очень долго.       Еще дольше заживали раздробленные фаланги.       Она думала, что больше никогда не сможет держать в руках палочку… но, проснувшись в очередной раз, обнаружила, что ее руки так же целы.       Такие же, как до войны.       Такие же, как до…       Дверь камеры открылась.       — Ну здравствуй, сладкая…       Тянет-тянет-тянет, смеется. Отклоняет голову к потолку, обнажая лебединую белую шею. Рассыпает по плечам упругие ленты черных кудрей.       Красиво.              Раньше и у нее могла бы быть такая прическа.       Холодные пальцы тянутся поправить челку, но натыкаются на голый скальп.       Белла лично срезала ее длинные волосы кинжалом, когда заметила в каштановом полотне личинки вшей.       Сегодня она достает стилет, такой же изящный и острый — о, Гермиона хорошо знает, насколько — как и вся она, сама.       Гермиона в принципе теперь хорошо разбирается в холодном оружии.       Белла проводит по клинку влажным темно-розовым языком.       Отвернуться бы, да никак — слишком порочно. Слишком красиво.       — Поиграем, моя маленькая грязнокровка?       В прошлый раз она обещала потрогать лезвием ее сердце.       Гермиона не сомневается: Белла сдержит свое обещание.       Отупело кивает.       Встает.       Подходит.       Становится на колени.       Покорно опускает голову.       — Да, миссис Лестрейндж.       Это стилет, а не мизерикордия.       Жаль.

***

      — Мистер Поттер, мы делаем все возможное… но, боюсь, мисс Грейнджер уже не помочь. Нам остается только ждать, когда она выберется из лабиринта своего разума. Как бы ни хотелось ей помочь… боюсь, мы бессильны. Простите.       Пустые карие глаза на черепе, обтянутом кожей смотрят прямо на него.       Сквозь него.       В себя.       Челюсти сжимаются. Захлестывает вина.       Дышать тяжело.       — Прости меня, Гермиона… я не уберег.       Я опоздал.       Прости-прости-прости…       Карие глаза остаются пустыми. Она не слышит.       Что толку от твоих извинений?       За спиной захлопнулась дверь в палату.       В Мунго не слышно его крик.       Оно и понятно — в отделении для душевнобольных чего только не происходит, куда там воплю отчаяния от Мальчика-который-опоздал.       Его кто-то поднимает. Уводит.       Губы продолжают шептать.       Прости меня, Гермиона.       Миона.       Ми.       Тишина.