Сотня ранений

Обыденность съедает Кавеха изнутри. Именно так начинается эта история. В маленьком городе — почти поселке — где все друг друга знают, где слухи гуляют из дома в дом, из квартиры в квартиру, из улицы в улицу. В место, куда приезжает старушка-медиум со своим внуком. Он был, кажется, младше Кавеха на год или полтора, но то было неважно, ведь они оказались в одном классе. — Меня зовут аль-Хайтам. Буду рад учиться с вами этот год. Точнее, он оказался новеньким в классе Кавеха. Точнее… В кабинете такая тяжелая тишина, что даже учительница чувствует легкую неловкость. Это история начинается в середине холодного сентября, в кабинете выпускного класса, в молчании сидящих и в безэмоциональном голосе аль-Хайтама. Кавех хотел бы забыть тот день или прожить его еще сотни, тысячи раз. Обыденность и серая пелена города, что и городом назвать сложно, съедает Кавеха изнутри. Съедала. И, наверное, было бы лучше, съедай она его и дальше, пока от его души не осталось бы ничего. *** Но вот, что странно — с аль-Хайтамом не пытались подружиться. Вообще. Как и тот не спешил идти на контакт и, кажется, все его фразы ограничивались короткими ответами на уроках. Он был умен — и с этим поспорить было трудно. Кавех временами наблюдал за тем на уроках. Тот сидел на предпоследней парте третьего ряда — единственной свободной — один и никогда не оборачивался на взгляды. Кавех сидел на последней парте соседнего ряда. Так близко и так удобно, чтобы не выглядеть странно, смотря на затылок, с идеально уложенными волосами, что в свете дня отдавали чем-то пепельным, почти металлическим. И это все на фоне бледности кожи. На той ничего — не покраснений, ни лишних царапин или синяков, лишь редкие светлые родинки. Такой идеально-мертвый в своем молчание, что временами казалось, будто в их классе сидит гипсовое изваяние. Это пугало. Это манило. В городе, где все одинаково-серые, аль-Хайтам был глотком свежего воздуха для Кавеха. Вроде такой же серый, но совсем по-другому. В пепельных прядях, где-то у самого лица, прятались окрашенные в зеленый — скорее даже бирюзовый. Они обрамляли его лицо, стоило тому наклониться над тетрадью, подчеркивали мертвецкую бледность и- Взгляд. Прошла, наверное, неделя с момента, как аль-Хайтам перевелся сюда. И вот он смотрит в ответ на внимательный, изучающий взгляд Кавеха. В окна бьет холодный ветер, густые тучи клубятся в небе, лампочка в кабинете тихо жужжит — вот-вот начнет мигать и того гляди, вовсе потухнет. У Кавеха в моменте мурашки бегут по спине, морозят его открытую шею и заставляют еле заметно вздрогнуть. Но взгляд Кавех не отводит — смотрит до победного, пока голова от чего-то не начинает кружиться. Аль-Хайтам отворачивается первым, но перед глазами все еще мелькают его зрачки. Аквамарин и что-то еще, совсем неправильное или невозможное. Что-то неуловимое, плывущее в глубине взгляда. Впервые Кавех заговаривает с ним, когда ему везет остаться с аль-Хайтамом вместе на дежурстве после занятий. Прохладный ветер из открытого окна колышет занавески, сам перелистывает страницы забытой книги на одной из парт, подслушивает и уносит чужие слова далеко из класса. — Мы с тобой, кажется, так и не познакомились нормально. Можешь звать меня Кавехом. Они протирают парты и не смотрят друг на друга — оно и не надо. Взгляд был бы лишним. — Знаю. Ответ Хайтама краток и ясен. Голос у того глубокий, поставленный. Хочется послушать его подольше, одного слова недостаточно. Совершенно. — Так… — Кавех кашляет, думая, за что бы ухватиться, чтобы продолжить разговор, — почему ты сюда переехал? Хайтам молчит достаточно долго, чтобы это можно было посчитать наглым игнорированием, но в конце концов все-таки говорит: — Так просто вышло. У бабушки тут квартира, она жила здесь раньше. Решила вернуться. — Я, кстати, слышал, что твоя бабушка — медиум, это правда? — Правда. — Круто! Голос Кавеха, кажется, звучит неуместно восторженно и он замечает, как Хайтам слева от него мелко вздрагивает от этого: тот сжимает губы в тонкую линию и кажется напрягается сильнее обычного. — Не очень, на самом деле… Кавех хмурится, мысленно ругая себя. Восторженная заинтересованность обычно привлекает людей, но явно не таких, как Хайтам. Ветер заинтересованно колышет хрупкие листья растения на подоконнике, ерошит блондинистые волосы Кавеха, выбивает бирюзовую прядку из прически Хайтама. — Не очень…? — К нам домой вечно приходят за советом. Бабушка может принимать по десять человек за день, лечить их, консультировать, проводить ритуалы… Это… немного некомфортно. Ответ размытый, будто утаивающий суть, но говорящий достаточно, чтобы утолить интерес Кавеха. Голос аль-Хайтама неизменно сухой, прямой и выверенный. Будто пластинка, что воспроизводится, стоит тому открыть рот. Кто же ты такой? — Ох… Ну, я считаю во всем нужно искать свои плюсы! — Кавех старается не показывать легкого напряжение, что скопилось где-то в середине груди неприятным комом, — например… — он задумывается на мгновенье, смотря на Хайтама, — ты можешь не бояться, что тебя захватит какой-нибудь дух. Да и с болезнями твоя бабушка справится. Тогда Хайтам поворачивается на него второй раз. И взгляд его нечитаем. В нем будто целый ком путанных эмоций. Он лишь беззвучно усмехается, откладывая тряпку в сторону. Ветер затихает. На губах аль-Хайтама тает мимолетная улыбка в момент, когда он тихо говорит: — Ты… веришь в бога? — Я… никогда не задумывался об этом… Что еще он мог ответить на внезапный вопрос, когда его прожигали аквамариновым взглядом? Что еще он мог ответить в пустом, промерзшем классе, в окружении гнетущей тишины? — Не задумывался? Голос Хайтама — виниловая пластинка с неизменной мелодией. Вопрос, слышный в его речи, будто и не меняет весь его тон; тот остается таким же сухим, будто и вовсе незаинтересованным в этой беседе. Лишь взгляд, обращенный на Кавеха, говорит об обратном. Почти кричит. В этом вопросе что-то больше простого любопытства и кажется Кавеху, что правильного ответа просто не существует. — Ну… моя мама ходит в церковь каждое воскресенье, но я никогда это не любил, — Кавех отводит взгляд, возвращаясь к бездумному мытью парт, — я, наверное, верю не прямо в бога, — он серьезно задумывается над вопросов, перебирая свои мысли за последние года. Хайтам терпеливо ждет, не проронив ни слова, — а во что-то возвышенное. Что есть что-то недостижимое для нас, что мы называем богом… Но все же, разве можем мы что-то утверждать, не имея возможности в этом убедиться? Аль-Хайтам на этот длинный ответ лишь хмыкает и невозможно понять, согласие это или просто знак, что слова Кавеха не остались неуслышанными; что не только ветер сохранил их в себе, унося куда-то несоизмеримо далеко. — А священные писания не являются доказательством? — Я тоже могу написать свою библию и назвать ее единственной верной, но так ли это будет? Множество вариантов одной веры лишь доказывают ее недоказанность. Кажется, Хайтама снова трогает еле видная улыбка. Кажется, даже ветер счел момент слишком неправильным, чтобы подслушивать. — Да. Короткий ответ говорит больше, чем может показаться. В ответе этом не одобрение даже — непонятное успокоение. Плечи Хайтама наконец расслабляются, когда он почти неожиданно добавляет: — Возможно ли, что эта всевышняя сила настолько многогранна и непонятна нам, что поэтому и появилось так много интерпретаций? Разное проявление, доступное лишь самым особенным — вот, что могло породить эту вариативность. Кавех на это не отвечает, погружаясь в размышление и в этот день они больше ни о чем не говорят — лишь кидают легкое прощание друг другу, когда выходят из школы, уходя по разным дорожкам. *** А потом все начинается слишком резко. На следующий день Кавех просто молча подсаживается к аль-Хайтаму — не спрашивает того об этом и даже не здоровается. Кажется, оно и не нужно. Хайтам не выражает какого-то протеста на появление нового соседа и лишь кидает быстрый, нечитаемый взгляд в его сторону. Разговаривать они начинают лишь через пару дней и в тот момент Кавех понимает, что не ошибся. С Хайтамом до жути интересно разговаривать — он кажется ужасно начитанным и умным (черт возьми, они обсудили книгу, которую Кавех прочитал пять гребанных раз, потому что никто из его знакомых не имел пристрастия к чтению). Кавех серьезно изучал аль-Хайтама, ведь тот был таким не таким среди всех, кто его окружал и вот, что интересно: Хайтам знает ужасно много, но он совершенно не понимает намеков. Ситуации читает хорошо, но проницательность хромает. Аль-Хайтама будто без конца что-то грузит, не слезает с его плеч и заставляет никогда не расслабляться. Он очень принципиален в соблюдении своих личных границ и сам чужих никогда не переступает. Он говорит с Кавехом. Он с ним даже шутит. Он ждет его в раздевалке, чтобы вместе пойти домой и помогает с материалом, который тот не понял. Но он будто все еще за каменной стеной, где-то настолько далеко, что до Кавеха доходят лишь крупицы от того, кого можно было бы считать «настоящим» аль-Хайтамом. Тот прячется. Прячется от чего-то. От кого-то. На улице холод, что пробирает до самых костей. Он забирается под тонкое светлое пальто, заставляя Кавеха дрожать и вжимать голову в плечи. Хайтам бросает на него быстрый взгляд, после чего говорит: — Уже почти ноябрь, думаю стоит надеть что-нибудь потеплее. Заболеешь ведь. Его голос все такой же сухой и прямой, и Кавех от этого чуть хрипло посмеивается. — Ну, легко сказать… Он не говорит ничего конкретного, но из тона и так становится понятно — Кавех уже упоминал, что с деньгами у него туго. Очень, очень туго. Они с матерью живут вдвоем, а зарплаты той еле хватает им на жизнь — говорить о новой одежде даже смысла нет. Кавеху придется ходить в этом пальто всю зиму, ведь прошлая его куртка героично пала в том году, отслужив ему четыре года — он из нее давно вырос, сто раз зашивал карманы и менял молнию, но ту было уже совсем не спасти. Хайтам же одет хорошо — Кавех не удивлен. Он не знает про его семью, ведь тот не особо спешит делиться информацией, но где бы не были его родители — занятие его бабушки однозначно приносило ей достаточно средств. Та всего за месяц в городе стала уважаемой целительницей и шаманкой, до того, что запись к ней теперь была не менее чем за две недели. — У тебя совсем ничего на зиму нет? Кавех кидает на Хайтама недовольный взгляд — вот еще одна особенность этого парня. Хайтам поражает своей прямотой и иногда это выбивает из колеи. Иногда Кавех просто хочет его проигнорировать, а желательно еще и драматично ускорить шаг, чтобы показать свое недовольство. Вот что угодно, но жаловаться Кавех не намерен. — Есть. Не парься. — Врешь ведь. Кавех понимает, почему его это так сильно злит. Не хочется казаться слабым и нуждающимся. Не хочется напрашиваться на помощь и жаловаться. Особенно ему. Особенно сейчас. — Знаешь, что- Кавех не договаривает — на его шею ложится теплый, мягкий шарф. Хайтам обматывает его вокруг чужой шеи будто бы небрежно, но все еще предельно аккуратно. — Правда ведь заболеешь, — на лице Хайтама и мускул не дергается. Он укутывает Кавеха своим шарфом, оставляя свою шею лишь в темной ткани водолазки и длинном воротнике куртки, — можешь не возвращать. — Что? Нет, не нужно, серьезно. Забери, — Кавех судорожно старается снять с себя чужой шарф, но его останавливают. Хайтам сжимает своими ладонями чужие совсем не сильно, но достаточно, чтобы показать свое намерение. Руки у того холодные. До жути холодные, будто бы даже при такой температуре те должны быть теплей. — Нет. У меня есть еще, к тому же… — Хайтам отводит взгляд, будто бы мешкается в словах и чуть хмурится прежде чем продолжить, — этот шарф связан моей бабушкой, которая продает их на ярмарках. Считай, что ты купил его у нее. — Но… я так не могу. Я его не покупал… — говорит Кавех еле слышно, нервно поджимая губы. Хайтам наконец убирает свои ладони и кладет их в карманы, прежде чем выдохнуть пар холодного воздуха: — Физика. — Что? — Я не очень понял сегодняшнюю тему. Дашь мне списать домашнюю и поможешь разобраться. Вот и будет твоя плата, — прежде чем Кавех снова успевает что-то возразить, Хайтам бегло прощается и уходит, оставляя его одного. Шарф этот бордовый, мягкий и ужасно — ужасно теплый. У Кавеха в груди что-то взрывается. Ему больше не холодно. Все тело горит. *** Аль-Хайтам был… особенным. И эта «особенность» проявлялась все сильней с каждым новым взглядом: он часто уплывал куда-то, будто выпадал из реальности и лишь бездумно смотрел в одну точку, не отзываясь ни на что. Кавех не хотел спрашивать. Но все-таки должен был. Кавеху нравилось их совместное дежурство. В тишине пустой школы, с завывающим на улице ветром и желтым светом от старых ламп их уборка казалась чем-то настолько интимным, что ее хотелось продолжать вечно. Они в такие дни много спорили — спорили на множество тем, в которых их мнения разительно отличались и споры эти всегда были такими заряжающими, что Кавех чувствовал, что рождался заново каждый раз, стоило им снова начать бессмысленную дискуссию. В тишине пустой школы их не слышно. Подоконник прохладный, заставляет ежиться, но они все равно сидят на нем. Теплый свет ламп отбрасывает на бледной коже Хайтама причудливые тени. Кавех чувствует, как от него тянет привычным холодом — Хайтам всегда холодный. — Я давно хотел спросить… — Кавех запинается, чувствуя на себя чужой взгляд, — прости, если это нетактично, просто… — Я ничем не болею. Кавех снова запинается, проглатывает так и не заданный вопрос. Поджимает губы, неловко отворачиваясь: — Прости, ты просто всегда такой… бледный, — он беззвучно смеется, — это иногда пугает… Хайтам, будто удивленный этому вытягивает руку и смотрит на нее долгие секунды, продлевая тишину. Ветер бьет в окна, желая окутать теплые стены кабинета собой, но так и остается там, снаружи, отчаянно ударяясь о толстое стекло. — Возможно. Это все, что говорит аль-Хайтам. Кавех готов поспорить, что у того есть еще сотня слов, чтобы что-то рассказать, но они так и остаются зажатыми между бледными губами, не находя выхода. Хайтам остается неизменно закрытым и загадочным, отказываясь впускать в себя Кавеха, и Кавех бы соврал, сказав, что ему не обидно. Ему обидно. Он знает, что это неправильно, но ему так чертовски обидно. Ладонь Хайтама все еще поднята и Кавех аккуратно поднимает свою руку, касаясь кончиками пальцем чужих бледных костяшек. Таких мертвецки-холодных. Таких идеально нетронутых. Хайтам чуть тушуется, но руку не убирает, лишь отводит взгляд к окну, позволяя теплым пальцам Кавеха оглаживать ладонь в какой-то странно-заинтересованной манере. — Бабушка говорит, что я был проклят богами. -…Что? Кавех от неожиданной искренности замирает, боясь спугнуть. Пальцы его так и застывают в миллиметре от хайтамовских. Ветер бьет в окна лишь сильнее, грозится или предостерегает; беспокоит пожелтевшие листья на деревьях, сметает мусор, безответственно брошенный на тропинках. — Эта долгая история, — говорит Хайтам, не отводя глаз от окна; аквамарин в глазах этих куда-то уплывает, клубится чем-то темным, — …и возможно прокляли меня и не боги вовсе. Это и не важно, наверное. Что-то в этом всем неправильно. Кавех интерпретирует эти слова по-своему: — То есть… ты все-таки чем-то болеешь? — спрашивает он аккуратно, с каким-то настороженным тоном. — Сложно назвать это болезнью, — говорит Хайтам и наконец медленно убирает руку, трет ладони друг о друга, имитируя попытку согреться, — да и лекарства от этого нет. Бабушка старается помочь мне уже семнадцать лет, но я был проклят еще до своего рождения, так что… мне кажется она бессильна, как бы сильно не старалась. — …что значит до рождения? — Ты знал, что духи и нечисть на самом деле вселяются не в тело, а в душу человека? — ответ Хайтама совсем не звучит, как ответ, но Кавех не перебивает, наоборот, вслушивается в каждое слово, боясь упустить из виду любое движение губ, — а у человека зарождается сначала именно душа, потом уже тело. Оттого вселиться в душу можно, даже если ребенок еще не родился, а лишь только формируется в животе матери. Кавеху кажется, что его голова сейчас либо взорвется, либо просто откажется работать. До того странными были его слова, что просто не укладывались в голове, заставляя искать скрытые смыслы в чужой речи. Но скрытых смыслов не было — Хайтам такое не умеет. Он имеет в виду ровно то, о чем говорит и это не на шутку пугает в данный момент, когда тот с таким серьезным лицом говорит о духах и процессе их вселения в людей. Но намек, скрытый в этих словах читается слишком явно, хотя и кажется слишком… слишком нереальным. — Ты ведь не хочешь сказать мне, что твоя «болезнь», — Кавех на секунду срывается на нервный смешок, — это одержимость? Я бы не сказал, что ты выглядишь, как кто-то, кем владеет злобный дух, ну знаешь… В фильмах одержимые лазят по стенам и кидаются на прохожих. Кавех шутит, стараясь разрядить обстановку, потому что даже воздух вокруг них становится тяжелей. При каждом вдохе тот оседает в легких тяжелым камнем, затрудняя дыхание и путая мысли. Но аль-Хайтам на это лишь хмурится, снова смотря своим нечитаемым взглядом: — Давай лучше забудем этот разговор, я ляпнул не подумав… Он поднимается с подоконника и выбившиеся из прически бирюзовые пряди застилают его лицо — лишь поджатые губы остаются видны. Но уйти ему не дают. Кавех быстро спрыгивает с подоконника за ним, хватает за запястье, чувствуя, как неприятно жмет в груди. Идиот, идиот, идиот, крутится в голове заевшей пластинкой, пока сердце лихорадочно бьется, стараясь придумать, как снова вернуть тот единственный момент, когда Хайтам решил открыться чуть больше, рассказать что-то такое, что никому не рассказывал. Кавех, кажется, все испортил, потому что понятное дело, что фильмы никогда не показывают вещи так, как они есть на самом деле. — Прости, это я ляпнул не подумав, — спешно говорит Кавех, сжимая чужое запястье сильней в страхе, что Хайтам вырвется и уйдет, — я просто… просто никогда не сталкивался с таким и… Это не значит, что я не хочу слушать тебя, наоборот, я- Аль-Хайтам медленно обхватывает руку Кавеха второй ладонью и освобождает себя, не поднимая глаз с пола и даже не оборачиваясь. Кавех сейчас, кажется, расплачется, видя чужую спину, но в моменте замечает, как нервно аль-Хайтам сжимает свое теперь свободное запястье и как мелко-мелко дрожат кончики его пальцев. — Мне нельзя, — говорит аль-Хайтам тихо, но оговаривается и начинает снова, — мне не стоило, то есть… — тот, кажется, в первые не может подобрать слов, — было глупо надеяться, что ты поймешь. Еще и я… Кавех не двигается. Стоит на месте, как вкопанный и смотрит на прямую спину с опущенной головой. На спину, которая в любой момент готова сорваться с места, лишь бы подальше от Кавеха. В этот момент он не находит ничего лучше для ответа, чем тихое и неуверенное: — Я могу хотя бы попытаться… Он не знает, что у аль-Хайтама в тот момент происходит в голове, но уверен, что что-то настолько тяжелое и весомое, до чего Кавех, похоже, и правда не в силах дойти. Но он так хочет. Так хочет вскрыть его черепушку, заглянуть в каждую мысль, что проедает в нем дыру, прошерстить все переживания и узнать его так глубоко, как даже он сам себя не знает. Хайтам где-то настолько глубоко в себе, что не хватит и тысячи лет, чтобы понять его. Но Кавех снова пробует. Кладет руку ему на плечо, чувствуя, как то тут же напрягается. Он поворачивает аль-Хайтама к себе медленно, боясь, что тот и правда просто уйдет из кабинета, оставив Кавеха совсем одного. Но он не уходит; поворачивается, ведомый чужой рукой и наконец поднимает взгляд. Взгляд у того непривычно тяжелый: лицо все такое же бесстрастное, но чуть нахмуренные брови и мыльный взгляд куда-то в сторону выдают в нем эмоцию. Эмоцию, которых в нем так мало. Кавех не знает, что сказать. Не знает, как подобрать слова, чтобы снова не оступиться. — Я правда хочу понять… — говорит Кавех тихо-тихо, будто надеется, что его не услышат, — тебя. Аль-Хайтам наконец смотрит на него. И в глазах его такая знакомая Кавеху нерешительность. Неуверенность в том, что ему следует делать. Выбор между «хочу» и «надо». — Не хочешь. Отрезает Хайтам, возвращая лицу привычный шлейф безразличия. Снова прячется. Кавех хочет расковырять эту маску, но есть ли у него хотя бы шанс? — Хочу. Кавех старается сделать свой тон не менее жестким, чтобы в его намерениях не было и сомнений, на что получает тяжелый вздох и такой же ответ: — Я же говорю, я ошибся. Снова… давай просто забу- — Да дай же мне хоть шанс понять! Перебивает. Старается взять на слабо. Старается задеть. Старается сыграть хоть на чем-то, ставит все, что у него есть на этот момент и этот шанс. Аль-Хайтам резко отходит от него, проходит через весь класс и в момент, когда Кавех думает, что это конец; когда Кавех думает, что тот сейчас уйдет — он не уходит, нет, он подходит к учительскому столу. Берет с него канцелярский ножик и с резким звуком выдвигает лезвие, заставляя тишину кабинета задрожать в предвкушении. А затем аль-Хайтам со всей силы всаживает в свою ладонь длинное лезвие. Лезвие это проходит насквозь, показываясь с другой стороны ладони. Окровавленное, с него стекают алые струйки, текут по бледной руке, впитываются в рукава черной водолазки. Аль-Хайтам резко выдыхает через сжатые зубы, жмурится от боли, а затем подзывает к себе Кавеха. А у Кавеха, кажется, останавливается сердце. Он тяжело сглатывает и подходит к Хайтаму на ватных ногах, боясь опускать глаза на его руку: — Какого черта ты делаешь… — в его голосе неверие и непонимание. Хайтам отвечает: — Смотри внимательно. И Кавеху ничего не остается кроме как смотреть. Лезвие медленно выходит из ладони с неприятным звуком, пара капель падает на светлый линолеум, остальные пачкают стол, на который Хайтам кладет нож. А затем рана на его руке начинает заживать. Она просто затягивается, кожа срастается и лишь кровь остается на ладони, как напоминание о прошлой ране. Теперь руки дрожат уже у Кавеха, когда он берет в ладони любезно протянутую руку и оглаживает место, которое только что было насквозь пробито канцелярским ножом. Он оглаживает пальцами идеально гладкую кожу, пачкаясь в чужой крови. Не веря крутит ладонью, что впервые кажется теплой. Но раны будто и не было. Лишь кровь, что теперь кажется бессмысленной на фоне идеальной кожи. Ветер с улицы завывает пуще прежнего, он несет с собой капли дождя, что громко бьются о карниз и стекают с окон. Это слишком. Это слишком для Кавеха. Он испытал слишком много за последние полчаса. На окровавленную руку тихо капают слезы, мешаются с красным, стекают на пол. — Почему ты… плачешь? — голос Хайтам звучит… странно. Странней, чем могло быть хоть когда-то. Кавех не видит его лица, но уверен, что тот в замешательстве. — Господи… — шепчет Кавех. В голосе его смешанно удивление, восхищение и недоумение, — ты реально такой невероятный. Теперь и у Хайтама внутри что-то взрывается. *** «Я знаю, что это возможно, мам! Пожалуйста, помоги мне вернуть его.» «Ничего хорошего из этого не выйдет. Дай его душе упокоиться. Отпусти его.» Это произошло в темном домике, где-то на окраине небольшого городка. Зашторенные окна, незажжённые свечи на полках и мирно догорающая палочка благовоний. Совсем молодая девушка обиженно смотрела на свою мать, ее глаза заполнены отчаянием, горем и непониманием: «Ну ты же шаманка, и я знаю, что ты можешь провести этот обряд! Все будет хорошо, если ты поможешь мне. Я… я не волнуюсь так сильно за себя, как за ребенка… Он ведь родится уже без отца.» «Мне очень жаль, дорогая. Я бы очень хотела помочь.» На этих словах их разговор оканчивается, но для девушки это означало лишь действие в одиночку. Она — дочь шаманки. Так почему у нее не должно получиться? Подготовка проходила быстро, но осторожно, чтобы никто ничего не заподозрил. Книга, с подробным описанием ритуала по возвращению души в мертвое тело, была сворована из материнского кабинета и надежно спрятана. Та ночь поменяла все. В заброшенном здании поздней ночью, в середине круга, обложенного свечами, травами и переплетенного алыми нитями лежало бездыханное тело горячо любимого, но покинувшего ее так рано. Слова призыва, произнесенные в выжидательной тишине были тверды, руки девушки не дрожали. Но ритуал этот даже шаманы не проводили. Ритуал этот нарушал течение времени, приносил беды вместе с душой умершего, но самое страшное — душа умершего могла и вовсе не вернуться в тело. Заинтересованные ритуалом призыва духи, столпившиеся невидимой дымкой вокруг здания, смотрели с желанием. Душа девушки уже поражена великим грехом. Та, кто посмела влезть в течение времени, та, кто потревожила то, что тревожить не следовало. Она уже была обречена и не было ей шанса успеть искупить тот грех, что она совершила. В ту ночь ребенок, чей пол еще даже не был определен — оказался проклят. Вселившийся в его душу дух был наказанием за грех его матери. Он был ее искуплением. Девушка эта умерла при родах, оставив ребенка на попечение своей матери — немолодой шаманки, что еще много лет оплакивала дочь и просила у богов прощения за ее деяния. Но сколько бы не было молитв произнесено — ребенок так и оставался проклят. Проклят богами, проклят судьбой. Проклят своей собственной матерью. *** — Я пойму, если ты не поверишь… Хайтам сидит, обхватив свои колени и сложив на них голову. Удивительно теплый день позволил им незаметно взять ключи от крыши дома, в котором жил Кавех и обустроиться у бетонной стены рядом с дверью. Кавех, несмотря на теплую погоду, кутается в уже ставший родным бордовый шарф, за который он добровольно делал чужую домашку еще неделю, чтобы не чувствовать себя обязанным. — Я… знаешь, я вчера увидел, как ты насквозь пробил себе руку, но сегодня на ней уже ни следа, так что… — поза Кавеха почти повторяет хайтамовскую, лишь только голова не опущена, — сложно не поверить. Меня только одно волнует — разве это проклятие иметь такую регенерацию? Аль-Хайтам грустно хмыкает. Он смотрит на Кавеха сквозь бирюзовые пряди, прежде чем поднять голову и отвернуться, посмотрев на привычно тусклое небо, затянутое тучами. — Когда я говорил, что в меня вселился дух — я имел в виду буквально это. Я… не один: постоянно слышу чужой голос в голове, а стоит мне хоть немного расслабиться, как… как теряю контроль над своим телом, — он чуть нервно облизывает губы, заправляя прядь за ухо, — а регенерация — лишь способ не дать мне умереть раньше времени. Кавех молчит, чувствуя, как мурашки бегут по спине. Резко чувствуется присутствие рядом с ними кого-то третьего, и он старается отогнать эти мысли, потому что понимает, что это лишь самовнушение. Но вместе с неясным страхом, тело заполняет невероятное чувство — Хайтам сидит в сантиметрах от него, и он открыт, возможно не полностью, но он больше не прячется. Он отвечает на все вопросы, на самом деле позволяет Кавеху залезть в его голову и прошерстить там все. Ох, страх быстро уходит на второй план. Кавех в восторге — аль-Хайтам на самом деле особенный, и он буквально вытаскивает его из серой обыденности. Он смотрит на Хайтама с невероятным интересом. Его молчаливый взгляд так и кричит о желании узнать все подробности, о желании узнать все. Это заставляет Хайтама замолчать на некоторое время от искреннего непонимания — все, кого он знал когда-то, начинали его бояться и избегать. Они пускали слухи и обходили стороной, постоянно шепчась и вздрагивая от каждого его взгляда в их сторону. Но Кавех не боялся. Совершенно. И это сбивало с толку. — Так… — Хайтам неловко прокашливается, трет затылок, — не знаю, что еще могу сказать… мне просто никогда не приходилось так подробно о себе рассказывать. — Этот… дух может типа в любой момент захватить тебя или…? — Кавех выдает вопрос почти сразу, будто ждал разрешения на это. — Ну, я научился держать его в себе. Но вообще, да, стоит мне немного расслабиться, как он всегда наготове. — Даже сейчас? — Даже сейчас. Он слушает все, что я говорю, следит за каждым моим шагом, чтобы поймать момент, когда я оступлюсь… — Хайтам замолкает на мгновенье, ближе поджимая ноги к груди, будто ему становится холодно, — знаешь, что самое противное в моментах, когда он берет тело под свой контроль? Я все еще в сознании. Это как будто… ты все видишь, все слышишь и чувствуешь — холод, жару или боль, но ничего не можешь сделать. Тело и язык просто не слушаются тебя. Хайтам ловит во взгляде Кавеха секундный ужас и тяжело понять отчего именно. Ужас этот быстро тает, оставляя за собой лишь какую-то неясную тоску, печаль или… искреннее сочувствие. То, которым его одаривала за всю жизнь лишь бабушка. Сердце на секунду перестает биться, а чужой голос паразитом едко смеется в голове. Издевается. Аль-Хайтаму было двенадцать, когда он научился игнорировать этот голос и концентрироваться лишь на своих собственных мыслях. Голос Кавеха неожиданно заполняется вязкой горечью: — И это с тобой на всю жизнь? — Не знаю, — честно отвечает Хайтам. Они смотрят друг другу в глаза, совершенно одни на тихой крыше, — бабушка говорит, что он должен сам покинуть мое тело, когда я искуплю грех матери… — …И как его искупить…? — Если бы я знал, то уже давно бы избавился от него… — Хайтам вздыхает, снова опуская голову на колени, — мы с бабушкой пытались выяснить. В одной из своих книг она прочла, что я должен испытать какое-то количество боли, условно, искупить грех своими страданиями… но как много я должен настрадаться, если с самого рождения я только и делаю, что умираю раз за разом стоит этому… захватить мое тело. Раны затягиваются, но больнее от этого меньше не становится. — Прости. Вдруг говорит Кавех каким-то неправильно надломанным голосом, на что получает вопросительный взгляд: -…За что? — За то, что заставляю опять ворошить все это в твой голове, — говорит Кавех виновато, — не думаю, что тебе нравится это вспоминать и рассказывать. Аль-Хайтам молчит какое-то мгновенье. А потом говорит, так тихо, что Кавех еле слышит: — Нет, я рад… ты первый, кто по-настоящему интересуется. «Первый, кто не боится меня», звучит в голове непроизнесенным эхом собственный голос, и тварь, сидящая в его теле впервые за несколько лет замолкает, позволяя ощутить приятную опустошенность. Голос Хайтама не меняется — привычная сухость неизменно остается, но к ней примешивается что-то отдаленно напоминающее мягкость. *** Кавех у себя в голове прозвал этот момент началом новой эры, потому что это и правда было новым началом. Начало это ознаменовал первый снег, выпавший на узкие улочки следующим утром. Наступает зима. Кавеху все чаще не хочется выходить из дома, представляя тот холод, что будет окутывать его со всех сторон. Но в этом году он почти не прогуливает — хочется хвататься за каждую встречу с Хайтамом. И хотя в учебные часы они почти не разговаривают, а того бывает и спорят прям на уроках — после этого все вечера Кавеха принадлежат одному человеку. Хотя эти вечера чаще и проходят в простой переписке — Кавех совершенно не против. Тонкий слой снега еще не хрустит под ногами, но на нем уже остаются следы от ботинок. Деревья давно попрощались со своими листьями, а утреннее чириканье покинуло город до самой весны. Зима в этом городе была еще более серой — и особенно тихой. Они идут с Хайтамом молча — по привычной дорожке, к повороту, где они обычно расходятся в разные стороны. Но вместо привычного прощания, аль-Хайтам вдруг говорит: — Не хочешь сходить ко мне? У Кавех сердце ухает куда-то в пятки, и он думает, что ослышался, потому что предложение это звучит тихо и неуверенно. — Сейчас? — Мгм, — кивает он, пряча нос в шарфе будто бы от холода. Отводит глаза, кажется, на секунду жалея, что вообще предложил. — Конечно, пошли! — Кавех уже разворачивается, готовый последовать по новой для него тропинке, но потом осекается, — подожди, а мы не будем мешать твоей бабушке? Я имею ввиду ее клиентам, все такое. Хайтам лишь мотает головой и начинает говорить, когда возобновляет шаг, явно успокоившись: — Она сегодня до вечера не дома — проводит какой-то ритуал прямо у клиента дома, — мелкие снежинки оседают на хайтамовские пряди, заставляя те блестеть сильней, — так что не волнуйся. Тогда и Кавех окончательно расслабляется, широко улыбаясь. — Знаешь, я ожидаю увидеть квартиру вдоль и поперек обставленную оберегами, амулетами и всем таким. Сильный порыв ветра заставляет Кавеха сильно вздрогнуть, чувствуя, как ветер, не щадя забирается под тонкое пальто. Хайтам делает вид, что не замечает, как промерз Кавех и лишь тихо усмехается шутке, добавляя: — Думаю, ты не далеко ушел от истины. Бабушка реально обставила весь дом оберегами, чтобы дома мой дух имел меньше шансов выбраться, — Хайтам говорит об этом, как о чем-то настолько обыденном, будто это обычное дело для каждой второй семьи. — А у него вообще есть, ну… не знаю, имя? — спрашивает Кавех так же спокойно, не желая углубляться в тему всей этой защиты от нечисти. Необходимость постоянно защищать себя вызывала легкую панику. — Не знаю, — он жмет плечами, — даже если есть, то он никогда не говорил. Да и больно надо мне знать его имя. Кавех на это ничего не отвечает и до дома они доходят в мирной тишине. Кавех думает лишь о том, что в тишине этой находится только он — Хайтам в своих мыслях никогда не бывает один. Второй подъезд, шестой этаж, пятьдесят седьмая квартира. Они входят внутрь и Кавеху в нос тут же ударяет запах сандала и лаванды. Квартира темная, все окна плотно зашторены, несмотря на то, что день в самом разгаре. Хайтам щелкает выключателем и прихожая освещается теплым, желтоватым светом. Здесь и правда куча шаманской атрибутики. От простой декоративной — для клиентов — до настоящих оберегов, что висят на стенах или запрятаны меж книг на полках. Кавех замечает в гостиной давно догоревшую палочку благовоний, от которой похоже и исходит этот запах, окутывающий плотным облаком всю квартиру. Он туманит разум, заставляя упокаиваться. Но что Кавех замечает сразу — здесь ужасно тепло. Теплей чем в школе, теплей чем дома. Они с матерью живут в старом доме, где все продувается, а отопление совсем не справляется — от того эта квартира кажется настолько невероятной, что Кавеху хочется здесь поселиться. — Чувствуй себя, как дома, — говорит Хайтам своим сухим тоном, будто его заставляют это говорить. Кавех знает, что не заставляют. Он почти сделал из этого правило — чем топорнее голос аль-Хайтама, тем более он смущен или замешкан. Дома у Хайтама ужасно спокойно — Кавеха будто отрезает от внешнего мира. Хайтам заваривает чай (справедливости ради, это лучший чай, который Кавех когда-либо пробовал в своей жизни) по рецепту своей бабушки. Он хочет дать этот рецепт Кавеху, чтобы тот готовил его дома, но выясняется, что половина ингредиентов кажется ему нечитаемым бредом. О части трав он даже не слышал, о других знает только одно — те слишком дорогие. Тогда Хайтам хмурится пару секунд. Они сидят на пуфиках в его комнате, когда он говорит: — Тогда я могу сделать тебе баночку, чтобы дома ты просто заливал его кипятком. — Господи, нет, Хайтам, — почти стонет Кавех, — я клянусь, этот чай суммарно как зарплата моей мамы, я не расплачусь перед твоей бабушкой до конца жизни. — Она не будет против, — голос Хайтама искренне непонимающий. Ладно он отказывается от вещей, но от чая? Его бабушка всю жизнь дарила своим клиентам кучу сувениров, в том числе маленькие баночки с набором трав и цветов для заваривание. — Считай это подарком, — добавляет он. — На что? До рождества еще месяц, — Кавех смотрит в свою кружку, в которой мирно плавают маленькие чаинки, — правда… мне неудобно. Больше они об этом в тот вечер не говорят. Но потом приходит бабушка Хайтама. Кавех совсем забыл про время, чувствуя жуткую неловкость за то, что так надолго задержался, но шаманка его останавливает. Бабушка Хайтама выглядит превосходно — седые волосы, собранные в аккуратный кулек, мягкие черты лица, амулеты, висящие на шее и руки, увешанные различными браслетами. Та выглядит дружелюбно и кажется видит Кавеха насквозь. Вернувшись домой в тот день, Кавех замечает у себя в рюкзаке полную банку чая. Сначала он злится на Хайтама, потом на себя, а потом чувствует ужасную неловкость. В конце к нему приходит какое-то успокоение. Он пишет Хайтаму: «Не стоило» «Стоило» — лишь отвечают ему и Кавех кажется тает, способный ответить лишь одним словом, хотя хотелось сказать еще тысячу: «Спасибо» *** После этого Кавех начал ходить к Хайтаму постоянно. Даже когда его бабушка была дома — они просто тихо сидели в другой комнате: разговаривали или смотрели какой-нибудь фильм, деля одни наушники на двоих. Аль-Хайтам доверил Кавеху свою историю, он доверил ему свои страхи и свою боль. И Кавеху было этого более чем достаточно, чтобы сделать его важнейшей частью своей жизни, потому что этой зимой ему уже не было так холодно, и он даже находил в себе силы вставать с кровати. Кавех щелкает по кнопке на ноутбуке, останавливая фильм. — Я в туалет. Хайтам лишь кивает, провожая Кавеха взглядом. Тот выходит из комнаты в пустой коридор, но когда выходит из ванны — в коридоре уже стоит шаманка. Кавех здоровается с ней привычным кивком головы, на что получает улыбку и тихую просьбу: — Идем на кухню, поможешь мне кое с чем. — Я? — Кавех, уже готовый звать Хайтама, тем не менее все равно оказывается на кухне с его бабушкой. Шаманка начинает медитативно пересыпать какие-то травы из высокой, стеклянной банки в темную коробочку поменьше, оставляя Кавеха стоять рядом, будто тот ей нужен был лишь, как наблюдатель. Тот чуть некомфортно мнется, ожидая, когда шаманка скажет что-нибудь, но вместо этого получает в руки ту самую коробочку, наполненную травами. — Мне передать это Хайтаму…? — неуверенно спрашивает он, на что получает добродушный старческий смех. — Нет, тебе это отнести домой и заваривать по вечерам своей матери. -…Что? Шаманка кутается в разрисованную узорами шаль, когда продолжает таким же непринуждённым голосом: — Она очень устает на работе, а сейчас зима — того гляди и сляжет с простудой. Эти травы просто помогут ей поддерживать иммунитет и восполнять витамины. Кавех тут же чуть неуверенно хмурится, начиная протягивать руки, чтобы вернуть эти травы обратно: — Нет, не нужно, я… — Можешь и себе заваривать. Как закончатся — скажи, я дам вам еще. — Но я… — он глубоко вдыхает, прежде чем принимает все, как есть, — спасибо. Когда он возвращается в комнату, Хайтам смотрит сначала на него, потом на коробку: — Боюсь спросить, чем ты занимался в туалете. — Тем же, чем и ты занимаешься там, — говорит Кавех со вздохом, возвращаясь на свое место, — это мне дала твоя бабушка… Сказала для матери. Хайтам понимающе кивает, вытягивая шею и заглядывает в коробочку. Его щека облокачивается на плечо Кавеха, заставляя того резко застыть. — М-м-м, да, бабушка часто советует эти травы. Помогают. Как закончатся скажешь ей, она даст еще. Хайтам отодвигается, убирая голову, а Кавех лишь хмыкает: — И ты туда же. — Не скажешь ты, я скажу сам. — Хэй! Да ты даже не узнаешь, когда они закончатся. Аль-Хайтам лишь жмет плечами и растягивает губы в мягкой улыбке: — Скажу через месяц, что закончились, а правда это или нет — какая разница. Кавех лишь вздыхает и вдевает наушник, агрессивно включая фильм. *** Через месяц Хайтам и правда говорит своей бабушке о травах, которые у Кавеха «закончились», и та собирает ему еще одну коробку, на что получает сотню благодарностей, потому что травы эти, ну, на самом деле превосходные. Из-за их положения с матерью, они не могут позволить себе покупать дорогие витамины каждый сезон, поэтому эти травы стали просто чудом и мать Кавеха все норовила всунуть ему деньги, чтобы тот передал их «щедрой шаманке». Кавех готов был поспорить, что если хотя бы заикнется о плате Хайтаму или его бабушке, те просто проигнорируют это. Так, зима заканчивается слишком быстро. И хотя на улице уже март — высокие сугробы и не думают таить, застилая улицы блестящим покрывалом. Календарная весна совсем не значит начало весны настоящей, отчего Кавех чувствует очередной упадок сил. Он лежит на парте, слушая привычные завывания ветра в окне, пока Хайтам копошится у доски. Они снова дежурят, снова вдвоем. — Слушай, — голос Кавеха звучит оглушительно громко в долгой тишине, — а как мне понять, что твоим телом управляешь не ты? Они давно не говорили на эту тему — Кавех не хотел быть слишком навязчивым, а Хайтам просто сам не горел желанием обсуждать это на повседневной основе. — Ты поймешь, — говорит он, но спустя мгновенье быстро добавляет, — хотя надеюсь, что тебе никогда не придется застать меня таким. Голос его звучит немного печально, и Кавех поворачивает голову, смотря на чужую спину. Рука Хайтама замерла на полпути, не до конца протерев доску: — На самом деле последний раз я отдавал ему контроль где-то в ноябре, так что надеюсь еще столько же его и не увижу. — Может он наконец-то ушел? — говорит Кавех лениво, но с ноткой тающей надежды в голосе. Хайтам вздыхает: — Я бы тоже так подумал, если бы он не комментировал каждое мое действие и слово, — его голос звучит почти смиренно. — Передай ему, чтобы этот гад шел нахер. — Он тебя и так слышит. — Прекрасно. Иди нахер, — он говорит это специально громче, вызывая у Хайтама какой-то глупый, тихий смех, — а на самом деле, как часто он раньше брал контроль? Если сейчас ты говоришь о трех месяцах, как о запредельном сроке. Хайтам наконец домывает доску и подходит к Кавеху, садясь рядом с ним за парту. Он долго думает, подперев щеку кулаком: — Раньше… Смотря насколько раньше. В детстве это происходило несколько раз на дню — бабушка тогда намучалась. Потом все реже и реже, но в прошлом году это происходило стабильно раз в недели две может… Точно не реже. Кавех смотрит на него, все еще лежа на парте. Голос его автоматически становится тише в желание сделать момент еще более личным, чем он и так есть: — Да ты научился круто контролировать его, — он чуть улыбается наконец поднимая голову. — На самом деле… я думаю это из-за тебя. Он просто сказал это. Он реально сказал это. Он. Сказал. Это. — Из-за меня…? Хайтам прокашливается, чуть отводит взгляд: — Ну, это сложно объяснить, мне просто кажется… — голос его почти каменный, да и сам он, как натянутая струна. И Кавех думает, что этот момент ему даровала сама судьба. Он нервно облизывает губы, ловя аквамариновый взгляд и наклоняется ближе, желая поймать чужие губы в поцелуе. Сердце стучит где-то в животе волнующим предвкушением, но аль-Хайтам отстраняется и прикладывает к губам Кавеха два ледяных пальца, останавливая того. Ох, черт. — Стой… — Хайтам еле шепчет, а пальцы на чужих губах трясутся. Ох, мать его, черт. Кавех тут же отстраняется, пряча горящее лицо в ладонях и чувствует такой стыд, который еще никогда в своей жизни не чувствовал: — Прости, прости, — говорит он спешно, — я вообще все неправильно понял, господи, я такой идиот. Давай сделаем вид, что я этого не делал. Прости… Хайтам над ним молчит, заставляя Кавеха напрягаться лишь сильнее. Он наконец отлипает от ладоней, поднимая мокрый взгляд на Хайтама. Тот смотрит на него… странно. Нет, он не смотрит на него, он смотрит сквозь него. Взгляд Хайтама будто плывет куда-то, будто радужка вот-вот вытечет из глаз и разольется ручьем по классу: он опускает голову, сжимая одной рукой волосы и тихо шипит. — Хайтам, — у Кавеха и самого голос дрожит, говорит он тихо-тихо, — ты в порядке…? — …да… Ответ этот совсем не звучит так, будто Хайтам в порядке. Кавех кладет свою руку на чужое плечо, но запястье тут же перехватывают и с силой сжимают, отчего Кавех тихо шипит. В следующую секунду аль-Хайтам его целует. Целует с напором, вжимая в стену позади него, продолжает сжимать запястье, оставляя Кавеху лишь возможность задыхаться под напористым движением губ. Хайтам лижется, чуть прикусывает губу, заставляя Кавеха со вздохом открыть рот. Он целуется слишком умело и слишком-слишком сильно, заставляя почти стонать он неприятного напора и невозможности вздохнуть. Кавех тянет вторую руку к чужому плечу, стараясь чуть отодвинуть Хайтама, но тот будто резко набирает в весе и силе. А в следующее мгновенье Кавеха душат. Хайтам гортанно смеется в поцелуе, прокусает губу так сильно, что у Кавеха слезы наворачивается. Слизывает кровь, сжимая руку на чужой шее в попытке даже не задушить — просто переломать ее. На лицо Кавеха падают чужие алые пряди, застилая и так мутный, покрытый слезливой пеленой взгляд и- Алые пряди. Алые. Пряди.