Сотня ранений

Он видит алые пряди. Сердце пропускает удар, и Кавех резко поднимает ноги — со всей силы пинает в живот Хайтама — нет — его. Рука отпускает шею, давая Кавеху возможность сделать несколько глубоких, рваных вздохов. «Хайтам» сидит в метре от него с безумным, таким же, как и пряди, алым взглядом, расплывается в улыбке и говорит чужим, не своим голосом: — Разве не этого ты хотел? Чего отталкиваешь меня? Кавех облизывает губы, чувствуя металлический привкус на языке и чувствует, как все тело начинает не напрягаться даже — а готовиться к любому выпаду. Он следит за каждым движением, готовый в любой момент подорваться — печально лишь то, что он зажат с четырех сторон: сзади стена, впереди «Хайтам», а по бокам парты. — Вот же… — еле выдавливает из себя Кавех, — гнида. — Ох, опять кидаешься оскорблениями? — говорит он, противно скалясь, — я, знаешь ли, не прощаю таких слов в свой адрес. Предупреждаю, я не буду церемониться, как с той сукой. — Чего? Голос Кавеха почти сочится ядом и гневом. Он наконец возвращает дыхание в норму и смотрит зло и угрожающе. Да как эта тварь вообще посмела притронуться к нему? Это должен был быть их с Хайтамом первый поцелуй, а что вышло в итоге? Паршивей всего было осознавать, что Хайтам там, внутри, он все чувствует и Кавеху правда жаль это делать, но когда он снова тянется к Кавеху, тот не задумываясь выдвигает канцелярский нож и всаживает ему его в плечо. — Прости. Говорит Кавех невероятно горько, прежде чем со всей силы вдарить «Хайтаму» по лицу и выскочить из плена парт. Он двигается к выходу задом, вооружаясь стулом. «Хайтам» хмыкает, оглаживает щеку, в которую попало и вытаскивает из плеча окровавленный ножик, кидает его куда-то за парты и смотрит на Кавеха убийственным взглядом. Алый в его глаза почти горит. Пустая школа сейчас не вызывает чувства спокойного уединения — она вызывает лишь первородный страх смерти: Кавеху ведь никто не поможет, если этот дурной сейчас подскочит и погонится за ним. Кавех, в конце концов, понятия не имеет на что способны духи! Но «Хайтам» не двигается. Тогда и Кавех замирает у самого выхода, со стулом в руках и сосредоточенной выжидательностью на лице. — Ты веришь в бога? Кавеху кажется, что он сходит с ума, потому что иначе он не может объяснить все то, что происходит сейчас, в данный момент, в этом месте. Он ошарашенно молчит, даже не предпринимая попытки ответить и тогда «Хайтам» тихо смеется, растягивая губы в такой неестественной улыбке, что мурашки идут по коже: — Я помню, как он задал тебе этот вопрос, — говорит он наконец, — что ты там тогда ответил? Что-то всевышнее, чего люди не достигнут бла-бла-бла… А что ты думаешь сейчас? — Я думаю, что тебе стоит свалить из этого тела. — Ох, ну конечно-конечно, — говорит он до тошнотворного слащаво, — и что мне еще сделать? Отвечай на мой вопрос. На последней фразе голос его становится почти угрожающим, теряя все прежние издевательские нотки. Кавех сглатывает вязкую слюну: — Не знаю я, существует бог или нет, но если и существует, то я точно уверен — он не на людской стороне. Тот бог, которого представляют люди ни за что бы не заставил человека страдать так сильно буквально ни за что, — голос Кавеха почти не дрожит и слышно в нем лишь какое-то отчаянье, — плевать мне на бога или богов, или еще кого-нибудь, кто там живет на небе, плевать, если они позволяют такое. «Хайтам» молчит так чертовски долго, что становится тяжело дышать, но потом он все-таки тихо смеется, произнося: — Хорошо… да, это хорошо. Кавех лишь хмурится, не понимая, что значат эти слова. А потом «Хайтам» падает. Он падает резко, ударяется головой о соседний стул и так и остается лежать под партой, не издавая ни звука. Кавех медленно опускает стул и аккуратно подходит, видя аль-Хайтама, съежившегося в комочек на полу. По линолеуму стелятся привычно-бирюзовые пряди, что закрывают его лицо; он с силой, до побеления костяшек сжимает свои плечи и с губ его срывается тихое: — Прости меня… У Кавеха сердце крошится на тысячу осколков в этот момент. Он тут же лезет под парту к Хайтаму, усаживает того и сжимает в объятиях так крепко, как никогда не сжимал. Тот мелко-мелко дрожит, а спустя мгновенье в тишине кабинета раздаются еле слышные всхлипы. Хайтам плачет почти беззвучно. Беззвучно, но ужасно, ужасно отчаянно. Он хватается за плечи Кавеха, стараясь подавить рыдания, но лишь сильнее заходится плачем. Кавех молчит, лишь гладит его по спине. Единственное, что Кавех говорит ему: — Не извиняйся, пожалуйста. Что угодно, только не извиняйся. Хайтам успокаивается лишь через двадцать минут. Они все так же сидят под партой, в неудобном положение и с затекшими конечностями, продолжают обниматься, когда Хайтам наконец отлипает первым. Его глаза заплаканы, но внутри них стелется привычный аквамарин. Это заставляет Кавеха успокоиться. Хайтам тянет руку, оглаживая чужую шею. Кавех напрягается, но потом слышит: — Он оставил следы… Хайтам еще никогда не выглядел так разбито. Его голос — сплошные осколки и Кавеху так сильно хочется осколки эти склеить обратно в виниловую пластинку, которая проигрывалась бы привычной мелодией. Он аккуратно перехватывает чужую руку, что оглаживает красные отпечатки на его шее и подносит ее к губам. Он мягко целует чужую ладонь с внутренней стороны, на что получает тихий вздох: — Кавех… — Хайтам высвобождает свою руку и прижимает ее к своей груди, — нельзя нам. Я уже навредил тебе, но может быть еще хуже. Я знаю, что может быть хуже. У Кавеха в голове вдруг всплывают чужие мерзкие слова, и он не задумываясь выпаливает: — Он уже кому-то вредил, да? Он что-то упоминал про это… — Это причина по которой нам пришлось уехать из того города, — вздыхает Хайтам. Нет причин больше скрывать хоть что-то, нет причин таиться и недоговаривать. Кавех видел худшее, что мог показать Хайтам, — я смутно помню тот день… помню лишь то, что на следующее утро увидел свою подругу в коме. Она слава богу потом очнулась… и возненавидела меня. Вполне резонно, знаешь, я ведь, — его голос ломается на мгновенье, — я ведь так и думал — я и тебя покалечу. — Хайтам. Не ты. -…Что? — Не ты. Ты меня никогда не покалечишь. — Пойми, Кавех, со мной опасно… я… стоило мне немного разволноваться, как я сразу же потерял контроль над телом. Кавех никогда не видел Хайтама таким. Таким поломанным изнутри, запутавшимся, не способным подбирать слова и запинающимся на каждом слове. Хайтам хочет, чтобы Кавех ушел, потому что так будет лучше для него же. Он не говорит этого прямо, но посыл читается во всех его словах — в его словах читается страх, страх за Кавеха, страх за себя. Он боится. И он снова хочет отгородиться от внешнего мира, чтобы принять весь удар на себя. Хайтам замолкает, и они долго сидят в тишине, пока Кавех не произносит: — Я люблю тебя. Слова, на удивление, даются невероятно легко. Он будто был рожден, чтобы в этот момент сказать это именно этому человеку. Аль-Хайтам молчит, не в силах выдавить и слова. Он смотрит стеклянными глазами, прежде чем обреченно взяться руками за голову и отчаянно простонать: — Я чуть не убил тебя, Кавех, — говорит он, — он может вернуться снова и неизвестно, что случиться тогда. — А ты? — Что…? — Хайтам тупо поднимает взгляд, встречаясь с Кавехом глазами. Смотрит тот так невероятно уверенно, что становится не по себе, — что я? — А ты меня любишь? — как ни в чем не бывало поясняет он. И вот они сидят в пустом классе, под партой, с уже надоевшим всем ветром за окном и Кавех спрашивает, любят ли его в ответ. Хайтам пораженно смотрит на него, снова — снова мечась между этими дебильными «хочу» и «надо». Ничего из этого не выйдет, кричит ему разум. Тварь в голове издевательски молчит. Все вокруг говорит ему ответить «нет, не люблю, нам надо прекратить общаться», но черт бы его побрал, потому что он говорит: — Да. Люблю. И в тот момент лицо Кавеха озаряет мягкая улыбка. Он чуть прикрывает глаза и тянет руки к чужому лицу, обхватывает ладонями хайтамовские щеки и говорит: — Вот и не заикайся про то, чтобы я бросил тебя одного. Ты хочешь, чтобы я ушел, потому что можешь навредить мне? А как мне жить, зная, что он отравляет твою жизнь каждый божий день? Хайтам не находит слов, лишь отводит взгляд. Тогда Кавех добавляет: — Буду всегда носить с собой наручники, чтобы при необходимости привязывать тебя к батареям, договорились? С губ Хайтама срывается тихий смех: — Договорились. А потом они целуются. По-настоящему целуются — аккуратно, мягко без лишних укусов и уж точно без удушений друг друга. Чуть неумело сплетаются языками и дышат часто-часто. Кавех все трогает чужие волосы, заправляя те за уши и льнет к, впервые разгоряченному, телу, словно кот. Хайтам мнет и так безвозвратно смятую рубашку на плечах Кавеха и не открывает глаз, почти слыша и свое и чужое биение сердец. Хайтам доверил Кавеху свою историю, свою боль и свои страхи, он доверил Кавеху всю правду, он доверил Кавеху себя. Он доверил Кавеху все, что у него есть. Они медленно отстраняются, не прерывая зрительного контакта, когда аль-Хайтам серьезно говорит, стараясь не запинаться из-за нехватки воздуха: — Тогда ты должен пообещать мне кое-что. — Что именно? — Сначала пообещай, что выполнишь. Поклянись, — брови Хайтама чуть хмурятся в неясном волнение. — Хорошо? — непонимающе выдает Кавех, непроизвольно оглаживая чужие ладони, перебирая пальцами меж выпирающих костяшек, — клянусь. Аль-Хайтам вздыхает, будто эта клятва дает ему мнимый гарант спокойствия и безопасности. — Когда понадобится, не смей жалеть меня, — он видит, как Кавех уже открывает рот, желая высказать свое недовольство, но успевает закрыть его рукой, прежде чем спешно продолжить, — ты уже поклялся! К тому же я серьезно. Если подобное произойдет снова, ты вообще не должен думать обо мне — пусть я умру от твоей руки сотню раз, главное, чтобы в итоге живым остался ты. Кавех отодвигает чужую руку со своих губ: — Что ты такое говоришь? Как я могу- — Кавех. Я все равно останусь в живых, какие бы сильные раны не были, а у тебя другого шанса не будет. Поклянись еще раз, что ни за что не будешь меня жалеть, даже если понадобится выстрелить в меня из дробовика. Кавех молчит очень долго и с каждой секунды гнетущая тишина становится лишь гуще и неприятней. Его губы кривятся в неуверенном жесте, а глаза смотрят куда-то в пол. Он не хочет. Но он должен. Поэтому говорит еще раз: — Хорошо. Я клянусь. Ответом ему тихое: — Спасибо. А потом поцелуй в уголок рта — успокаивающий и ужасно мягкий. — Если тебя это так волнует, я на самом деле могу носить с собой наручники, — Кавех почти шепчет, но на губах все равно проскальзывает еле заметная улыбка, — чтобы привязать тебя, когда понадобится. — Легче таскать с собой нож, чтобы резануть под коленкой. Так точно не догоню. Плечи Хайтама потихоньку расслабляются, а прошлый ужас от потери контроля почти полностью спадает, уходя куда-то на второй план. Он даже почти улыбается — почти, потому что его улыбки очень редки, но всегда просто невероятны. — А теперь я думаю нам стоит наконец до убираться в классе и уйти, пока охранник не пришел спрашивать, почему мы здесь так долго. — Да, — кивает Хайтам, — а потом пойдем ко мне, — он начинает вылезать из-под парты, но ударяется головой о лакированное дерево, отчего тихо цокает, — у бабушки есть мази, которые помогут пройти покраснениям. И чтобы синяка потом на всю шею не было. Хайтам чуть наклоняется, протягивает руку Кавеху, все еще сидящему под партой и вот тогда улыбается уже не «почти», а прямо по-настоящему. У Кавеха мурашки бегут по телу электрическим током, когда он видит чужое лицо. Он и сам расплывается в мягкой улыбке, принимая протянутую руку. *** Дверь в квартиру открывается без скрипа, но шаманка все равно выходит в коридор: — Ты сегодня поздно, — она осекается, замечая второго гостя, — ох, вы сегодня поздно. — На дежурстве задержались, — быстро поясняет Хайтам, — поможешь кое с чем? Кавех вежливо здоровается и снимает шарф, показывая свою шею. Шаманка сначала хмурится, но быстро понимает, что к чему и лицо ее становится более обеспокоенным. Она тяжело вздыхает, окидывая парней загадочным взглядом и подзывает обоих на кухню. Они сидят в тишине. Шаманка медленно и вдумчиво промазывает покраснения на чужой шее, пока Кавех смотрит в пол, поддерживая на весу отросшие волосы, чтобы те не мешали. Аль-Хайтам сидит на другом конце стола, вглядываясь в движения своей бабушки, когда та вдруг говорит: — Хайтам, принеси благовония и свечи, — говорит она, — они у меня в комнате в шкафу в третьей полке. — Сейчас? — Сейчас. Хайтам чуть хмурится, не понимая резкой надобности, но встает и скрывается за дверью кухни. Как только его фигура пропадает из виду, шаманка тут же начинает говорить с Кавехом: — Ты особенный, — говорит она тихим, умиротворённым тоном, ловя вопросительный взгляд, — я поняла это сразу, как увидела тебя. Шаманское чутье, наверное, — она тихо посмеивается, но получая в ответ напряженную тишину, продолжает, — ты не боишься, вот о чем я. Людей пугает все, что не поддается их объяснениям и то, что может им навредить. Всё потустороннее — запретная зона для людей, которые могут лишь молиться, чтобы задобрить эту неведанную силу. Но тебя это совсем не волнует. Кавех молчит мгновенье, прежде чем отвечает: — С того момента, когда мой отец… покинул нас… Большую часть жизни я думаю лишь о том, чтобы нам с мамой хватило денег на еду на завтра или на оплату счетов. Я с десяти лет считал с мамой копейки, которые у нас оставались до ее зарплаты, а в одиннадцать взял на себя все обязанности по дому, включая готовку и планирование бюджета на бытовые штуки… — он замолкает на момент, погружаясь в неприятные воспоминания, — если и есть то, чего я боюсь, так это того, что нам перестанет хватать даже на коммуналку. А это… это не то, что может заставить меня бояться. — Я вижу, — кивает шаманка, — Хайтам доверяет тебе, на самом деле. Возможно мои слова будут звучать легкомысленно, но за свои годы я столько успела повидать людей и ситуаций… К сожалению, я не могу помочь ему, — в ее голосе проскальзывают печальные нотки, но затем в нем загорается что-то еще, — но я уверена, что можешь ты. Кавех не находит, что ответить, чувствуя, как в груди взрывается сверхновая: — Я бы… я ужасно хочу помочь и если бы я знал, как, — он совсем переходит на шепот, сверля взглядом магнитик на холодильнике, — почему вы так говорите? Я ведь ничего не могу сделать… — Я тебе дам один совет, — голос шаманки совсем не меняется, оставаясь все таким же спокойным и медлительным, — когда наступит переломный момент — отключи свой мозг. Не думай, просто делай, что считаешь нужным. Поверь, поддаваться своим эмоциям не всегда плохо. Кавех не успевает ответить, как слышит топот ног. Хайтам входит на кухню с тяжелым вздохом и кладет на стол три свечи с деревянным фильтром и одну палочку благовоний. — Они были вообще не там, где ты сказала, ба, — сокрушается он, садясь за стол, — еле нашел. Шаманка чуть посмеивается, наконец заканчивая с чужой шеей. Она поочередно зажигает три свечи: одну ставит на подоконник, вторую на столешницу, а третью на полку с оберегами. Благовоние она зажигает и оставляет на столе, позволяя тонкой струйке пахучего дыма стелиться по стене и растворяться под самым потолком. В нос сразу ударяет приятный цветочный запах. — Первый шаг к быстрому заживлению любых ран — успокоить разум, — поясняет шаманка. Она уходит из кухни спустя пару минут и шаги ее теряются в глубине квартиры. Кавех отпускает волосы, чувствуя, как пряди неприятно липнут к еще невпитавшемуся крему. Голова и правда становится легче, стоит приятной дымке осесть в его легких: он больше не волнуется и больше не с вспоминает о привычном холоде всего этого города. Перед глазами лишь только один силуэт. Он все прокручивает в мыслях слова шаманки, старается внять смыслу ее слов и наставлений — намекала она на что-то или просто говорила свои мысли. Но так ли важно оно сейчас? — Чего ты улыбаешься? — спрашивает Хайтам, на что получает тихий смешок. — Твоя бабушка просто нечто, — отвечает Кавех, двигая свой стул ближе к чужому, — теперь я понимаю в кого ты такой пошел. Хайтам почти не меняется в лице — лишь приподнимает бровь. Это заставляет Кавеха почти рассмеяться, но он не делает этого. Вместо смеха он наклоняется и оставляет на чужих губах легкий поцелуй. — …Чего там бабушка тебе наговорила, пока меня не было? — подозрительно спрашивает он. — Да ничего, — пожимает плечами Кавех, потому что будто бы и правда ничего существенного она не сказала. Лишь только то, что считает Кавеха особенным. Лишь только то, что считает Кавеха способным помочь, — сказала, что любит тебя. Взгляд Хайтама становится еще более скептичным, но он сдаётся и больше вопросов не задает, позволяя Кавеху чуть напористее вжаться в свои губы. Кавех думает, что эти поцелуи — единственное, чего ему не доставало в его жизни, потому что те делают его таким счастливым, что кажется, он готов на что угодно. Да хоть прямо сейчас вытравить паразита из хайтамовской души. Но он не может. И он точно знает, что совершенно бессилен — это понимание заставляет его сердце каждый раз заходиться неприятной сжимающей болью, но сегодняшний день лишь подтвердил это. Кавех ничего не может сделать. Все, что он может — быть рядом. И он будет. *** — Я надеюсь вы понимаете почему сейчас сидите здесь? В кабинете тихо, но за закрытой дверью слышатся разговоры и топот других учеников, что вышли на перемену. Они сидят на первой парте прямо перед учительским столом. Их классная руководительница — мисс Нахида — прекрасная и добрейшая девушка, работающая в школе биологом, сейчас смотрит на них почти строго. Аль-Хайтам делает неуверенную попытку: — Мы… вчера плохо убрались на дежурстве? Нахида отрицательно качает головой и молчит в ожидание похоже второй попытки угадать, почему она их сюда позвала. Но ответа не следует, потому что Кавех даже не делает попыток что-то сказать. Тогда девушка с уставшим вздохом открывает верхнюю полочку стола и достает оттуда сверток бумаги, который она разворачивает и кладет на стол перед ними. Перед ними лежит окровавленный канцелярский нож — тот самый, которым Кавех проткнул плечо «Хайтама» и который позже был отброшен куда-то за парты. Куда-то, где они его не заметили и благополучно забыли, спеша поскорее уйти из школы. — На первом уроке один из учеников увидел его рядом с батареей. Вчера его там не было, — она молчит какое-то время, давая им обдумать ситуацию и добавляет, — я думаю вы понимаете, что именно я хочу узнать от вас. У Кавеха кровь в жилах стынет. Как вообще это можно адекватно объяснить? Он все еще молчит, не находя хотя бы немного подходящей отговорки. Тогда начинает говорит Хайтам — своим привычно-монотонным тоном: — Простите, вчера неудачно упал и напоролся на нож. Так разволновался, пока обрабатывал, что забыл про него. Мне жаль. Нахида не просто смотрит недоверчиво — она вообще ему не верит и это видно сразу. Она чуть выгибает бровь, будто пытается вразумить Хайтама сказать что-то еще — желательно правду. Но тот стойко держится за свою версию и даже в лице не меняется. — Хорошо, — девушка вздыхает еще более тяжело, качая головой, — допустим, ты… — она запинается, — каким-то невероятным образом напоролся на открытый канцелярский нож. Допустим! — подчеркивает она, — но тогда у меня вопрос к тебе, — она поворачивается на Кавеха, — ты тоже случайно начал себя душить или…? Кавех вздрагивает и периферическим взглядом видит, как Хайтам чуть поворачивается, чтобы посмотреть видно ли следы. Он в водолазке, закрывающей горло, они специально проверили, будет видно или нет и видно точно не должно было быть. И сейчас не видно. Кавех уверен в этом, а Хайтам, спокойно отвернувший взгляд, подтверждает его догадки. — Простите, — говорит Кавех, — я не очень понимаю, о чем вы… — Если я попрошу показать шею, ты покажешь? — стоит на своем девушка, на что получает лишь гнетущую тишину, — послушайте, мальчики… о следах мне сказал охранник — он видел вас вчера, когда вы выходили из школы. Слишком поздно, к слову. Первым делом он пошел ко мне, а не к директору и вам стоит сказать спасибо. Я не хочу для вас лишних проблем — особенно в конце выпускного класса. Они молчат. Кавех нервно перебирает пальцами, в то время, как Хайтам просто сжимает ладони в замке, почти не двигаясь. Вообще-то, узнай об этом администрация — у них и правда будут проблемы. Не получая никакой ответной реакции Нахида поправляет волосы у спустя пару мгновений продолжает: — Давайте так: на этот раз я сделаю вид, будто ничего не видела. Но если такое еще раз повториться, то вы будете разговаривать сначала с психологом, потом с соц. педагогом, а дальше это может дойти до опеки и тогда с проверкой пойдут уже к вам домой, — она поочередно смотрит на обоих, — одно дело, когда вы спорите и в шутку толкаете друг друга, другое — когда вы душите друг друга и наносите серьезные увечья. — Простите, — тут же говорит Хайтам, — мы больше не будем. Нахида одобрительно кивает и на ее губах наконец расцветает мягкая улыбка. — Надеюсь мы услышали друг друга и договорились, — говорит она в конце концов и отпускает их. Но не успевают они дойти до выхода, как она добавляет, — и кстати, я поменяла список дежурных, так что теперь вы дежурите не вместе. Кавех чувствует, как огонь несправедливости начинает разгораться внутри, потому что она посягнулась на святое — на время, в которое они познакомились и в которое сблизились. Время только для них, когда вся школа находится в молчаливом ожидание следующего дня. Он уже открывает рот, чтобы возразить ей, но лишь ойкает, когда его щипают за запястье. — Мы поняли, до свидания. Хайтам говорит быстро и хватает Кавеха за руку, уводя его из кабинета, чтобы тот не успел ляпнуть лишнего. Они идут по коридору, полному людей — точнее Хайтам тянет за собой Кавеха, сжимая руку того крепко и переплетает пальцы для надежности. Они спускаются по лестнице на первый этаж, а затем быстро выходят на улицу, где Кавех тут же начинает возмущаться: — Почему ты остановил меня? — Потому что она и так помогла нам, — говорит Хайтам спокойно, — разделить нас в дежурстве простая мера предосторожности для нее. Кавех недовольно мычит: — Какого черта мы вчера забыли про этот дурацкий нож? — Не до него потому что вчера было… — отвечает Хайтам на вопрос, который вроде и не требовал ответа. Понятное дело, что этот нож — последнее, о чем они вчера думали, — ладно, ничего страшного. Все равно до конца года осталось два месяца. Они идут по уже сухим тропинкам, не расцепляя рук. Будто так и надо. Будто они всегда так ходили. Кавех смотрит на чистое небо, улавливая далекое щебетание птиц. Весна наступила резко, но чертовски вовремя. Снег лежал лишь в некоторых местах недотаившими сугробами, портя весь внешний вид, но это не было проблемой. С приходом весны Кавех перестал мерзнуть и хотя пальто было все еще на нем — то было расстегнуто, а бордовый шарф лежал дома, аккуратно сложенный и убранный в шкаф до следующей зимы. Они не доходят до привычной развилки, когда Кавех резко поворачивает на новую тропинку, утягивая за собой Хайтама. — Ты куда? — Не хочу домой, — уже предсказывая, что ему предложат он сразу добавляет, — и к тебе не хочу. Но хочу с тобой. Идем на набережную. Это не звучит, как вопрос или предложение, и Хайтаму стоило бы возразить или может отказаться, но он ничего не делает — просто следует за Кавехом, заранее соглашаясь с его выбором места. В ярких апрельских лучах набережная почти светится, откуда-то издалека играет музыка, чьи-то дети играют в прятки и бегают друг за другом, но Кавех не останавливается, он идет дальше. За почти год жизни здесь, Хайтам так и не знает этот маленький город, а набережную видел лишь на фотографиях, сделанных здешними. К тому же город он видел лишь пасмурной осенью, да серой зимой. Здесь красиво, но похоже это единственное живое место во всем городе. И лишь только в такую погоду. Кавех даже не оглядывается, пока Хайтам крутит головой, все высматривая тут и там кучу людей, будто все население собралось здесь и сейчас. Но чем дальше они идут, тем меньше лиц им встречается на пути. В конце концов они доходят до самого края набережной, где заканчивается бетонированная дорожка и начинается скалистый берег. Людей здесь совсем нет. Хайтам смотрит на далекие горы, что высятся на другом берегу широкой реки, пока его обдувает прохладный речной ветер. — Мы почти пришли. Говорит Кавех, когда они начинают идти по неровной, скалистой местности. Они обходят скалу, которую омывают мелкие волны, чуть мочат ноги, но потом они оказываются на пляже — совсем маленьком, наполовину накрытым сверху неровной скалой. Хотя это и пляжем назвать сложно — хватит десяти шагов, чтобы пройти через него и снова выйти на камни, вместо песка. Но здесь тихо. И ужасно красиво. — Я часто сюда хожу, когда теплеет. Тут хорошо, — говорит Кавех, садясь на удобно-выпирающий выступ скалы, будто та специально была сделана для них. Хайтам садится рядом, задумчиво смотря на реку, покрытую взволнованными волнами. Слов так много внутри, но наружу совсем ничего не выходит. Не слов много даже — эмоций, и эмоции эти в слова совсем никак не складываются. Они лишь беспокойно обволакивают все органы, сжимают их, пускают ток по всему телу. Аль-Хайтам поворачивается на Кавеха, ловя его взгляд. Ветер путает светлые волосы, челка неприятно лезет в лицо, отчего тот жмурится и заправляет ту за уши. Кавех откладывает рюкзак подальше к скале, а сам придвигается ближе, не отрывая зрительного контакта. — Он и сейчас здесь? — спрашивает тихо-тихо, чтобы даже волны не успели ухватить эти слова. — Да, — так же тихо отвечает Хайтам, — но думаю ему сейчас и сказать нечего. Кавех щурит глаза, что в лучах солнечного света отливают рубиновым, и тянется ладонью к чужому лицу. Он отодвигает бирюзовые пряди челки, что закрывают часть хайтамовского лица, а затем целует аккуратно, будто боится, что его оттолкнут. Но его не отталкивают — Хайтам сам поддается вперед, обхватывая руками чужое лицо. Его бледные щеки еле заметно розовеют, когда поцелуй становится мокрым и когда чужие ладони лезут под расстёгнутую куртку, оглаживают спину, считая каждый позвонок. По спине пускается электрический разряд сверху вниз, пока не останавливается тянущим узлом внизу живота. Хайтам отрывается от поцелуя, дышит часто-часто, когда подталкивает Кавеха спиной к каменистой стене. Кавех усмехется: — Что-то мне это напоминает. Хайтам же в ответ лишь хмыкает, забирается на чужие бедра и говорит: — Следи за прядями, — он обхватывает лицо Кавеха, покрывая то мелкими незатейливыми поцелуями, пока нашептывает инструкцию, — если что бей в живот, а потом тащи к реке. Топи меня, пока я не вернусь. — Ты весь настрой собьешь, — мычит Кавех, подталкивая Хайтама за бедра ближе, чтобы создать трение, от которого тот сразу затыкается, громко выдыхая. Шею Кавеха обдает теплом, когда туда утыкается чужой нос. Сердце бьется где-то в животе и даже легкая апрельская прохлада уходит куда-то на третий план, оставляя за собой лишь распаленное дыхание и касание рук. Дыхание Хайтама теплое, но руки того все такие же холодные, когда медленно расправляют водолазку и оглаживают живот Кавеха. Кавех сглатывает, чуть оттягивает Хайтама за волосы, заставляя того поднять голову с недовольным мычанием. — Чтобы следить за прядями, мне нужно видеть твое лицо, — поясняет он с усмешкой, которая тут же переходит в глухой стон, когда Хайтам сжимает возбужденный бугорок на чужих брюках. — Хорошо, — быстро соглашается Хайтам и прислоняется своим лбом к чужому, опуская глаза вниз и расстегивая чужую ширинку. Пустынный пляж хоронит в себе заглушенные стоны и длинные вздохи, а волны выжидательно затихают. Хайтам чуть выгибается, облокачиваясь рукой о чужое бедро, чтобы достичь максимального контакта; второй рукой он обхватывает сразу два члена, начиная двигаться медленно, будто дразня или растягивая момент. Кавех может лишь хвататься за чужие бедра, чтобы те не съезжали и смотреть в аквамариновые глаза, плывущие от возбуждения. С каждым новым движением, Хайтам ускоряет темп, начиная двигать рукой в рванной, хаотичной манере. — Правый… — начинает Хайтам, тяжело выговаривая слова сквозь тяжелые вздохи, — правый боковой карман, Кавех. Салфетки. Кавех тянется к чужому рюкзаку, нащупывая и расстегивая молнию, вытаскивает оттуда пачку влажных салфеток и пытается их открыть, но руки не слушаются, а глаза застилает приятная пелена подступающего оргазма. С гортанным тихим стоном Хайтам заканчивает первый, чуть выгибаясь в спине и откидывая голову. Кавех кончает следом в чужой кулак, не отрывая взгляда от часто вздымающейся груди напротив. — Салфетки, Кавех… — измотанно говорит Хайтам, чувствуя, как своя и чужая сперма, смешиваясь, вытекает из кулака, грозясь замарать, и одежду, и их самих. Кавех чувствует тепло, разливающееся в груди и приятную слабость в конечностях, когда они не торопясь убирают за собой. Слезая с чужих бедер, Хайтам почти сонно говорит: — Домой поедем на такси. Я плачу. И Кавех даже не хочет с ним спорить. *** Лето. Солнце медленно садится за горизонт, окрашивая маленькую детскую комнату алыми лучами. Кавех смотрит в окно завороженно, следя за пушистыми облаками, плывущими за крыши домов. Он слышит плач. Тихий, горький плач. — Мам? Он смотрит на рыдающую мать, выглядывая из дверного косяка. Он нервно сжимает дерево, хмуря светлые брови, когда ловит женский заплаканный взгляд. Она подзывает его к себе, садится на колени и крепко-крепко обнимает, гладит того по спине, шепча что-то про хорошее будущее и у Кавеха и самого слезы вот-вот навернутся на глаза, хотя он даже не понимает от чего. — Что случилось, мам…? Женщина чуть отодвигается от него, обхватывает руками детское лицо и шепчет, шепчет дрожащим голосом: — Твой папа… — она прерывается на всхлип, — понимаешь… он больше не вернется домой… Помехи на телевизоре. Скрип двери. Шелест бумаги. Тихий перезвон колокольчиков возле церкви. И плач. Кавеху восемь лет, и он смотрит на надгробие отца жарким летним днем. Смотрит на его фотографию, смотрит на цветы. Смотрит на маму. У той слезы на глазах не просыхают уже почти месяц. Он тоже плачет, но по ночам, в своей комнате, чтобы было не слышно. А еще он спорит. «Несчастный случай. Не вписался в поворот и влетел в столб на полной скорости, машина перевернулась и упала в кювет. Мгновенная смерть.» В хорошую погоду. На хорошей дороге. Отец, что с мастерством водил машину более двадцати лет без единого ДТП. Мама говорит не поднимать эту тему. Она срывается на крик, когда Кавех говорит, что странно это; когда его детский разум отказывается переваривать информацию; когда… Он осознал, что отца нет, лишь через год. В квартире тихо, холодно и пусто. Лишь тиканье часов на стене в коридоре. Тихий шелест листвы на улице. *** Кавех открывает глаза резко, крупно вздрагивая. Он часто дышит, сжимая и разжимая кулаки, прежде чем возвращается в реальность, отходя от привычно-тревожного сна, что следует за ним по пятам не первый год. Когда он промаргивается и возвращает дыхание в норму, то понимает, что находится не у себя дома. Он спит на кровати в комнате Хайтама в позе эмбриона, смяв темные простыни под собой. За окном уже темнота и он подрывается, стараясь нащупать телефон, когда с другого конца комнаты раздается сонное: — Твоя мама звонила тебе. Я ответил ей и сказал, что ты спишь, — Хайтам, кажется разбуженный Кавехом, лежит на кресле, удобно поджав ноги и положив под голову подушку, — не волнуйся, ложись дальше. Кавех тяжело вздыхает, отмахиваясь от неприятного сна и встает с кровати, заставляя подняться и Хайтама: — Нет уж, ты тоже иди спать на кровать. По пути, Кавех выключает забытую настольную лампу. Хайтам зевает, позволяя толкнуть себя на кровать, и тут же забирает себе часть одеяла. Кавех ложится рядом, ответно зевая, но сон больше не идет. Он беззвучно рассматривает лицо Хайтама, все возвращаясь мыслями к духу, что паразитирует в его теле. Мешает ли он ему сейчас спать? Снятся ли Хайтаму кошмары? Наблюдает ли он? Смеется ли над Кавехом сейчас? — Так смотришь, будто хочешь что-то спросить. Кавех мелко вздрагивает: — Я думал ты уже спишь… — Спрашивай давай, — Хайтам чуть приоткрывает глаза, стараясь разглядеть Кавеха в темноте. Кавех молчит какое-то время, выбирая, что именно бы ему хотелось спросить сейчас. Один вопрос. — Как думаешь… стоит ли узнавать что-то из далекого прошлого, что вызывало у тебя сомнения. Что-то, что могло бы повлиять на тебя сейчас, узнай ты правду. Хайтам смаргивает остатки сна, внимательно разглядывая Кавеха, пока думает над ответом: — Не знаю, — честно признается он, задумчиво закусывая щеку с внутренней стороны, — зависит от того, насколько сильно ты хочешь знать эту правду. Я имею в виду, если даже спустя года это не дает тебе спать, то… возможно стоит наконец закрыть вопрос, каким бы обременяющим не был ответ. — Поэтично, — вместе с вздохом Кавех выпускает легкий смех и тянет руку, чтобы заправить выбившуюся зеленую прядь, которая застилает обзор на чужое лицо. Больше Кавех ничего не говорит, но Хайтам, будто ловя его мысли, вдруг снова нарушает ночную тишину: — Моя бабушка очень любит давать советы и помогать людям. Что я могу сказать точно — советы ее всегда очень точны. Она очень проницательна и умело использует полученные за жизнь знания. Шаманизм очень сложная система — система, которой она живет. Как бы мне не хотелось верить в то, что духи лишь выдумка — доказательство буквально сидит во мне, — он замолкает на мгновенье, — если ты захочешь попросить у нее что-то, думаю она сможет тебе помочь. На самом деле, думаю она уже будет знать, что именно ты хочешь у нее спросить. Кавех не находит слов, прикрывая глаза. Он слышит, как Хайтам поворачивается на другой бок, удобней устраиваясь на кровати и лишь тогда говорит: — Спасибо тебе. Хайтам молчит так долго, что кажется, будто он уже заснул, но когда Кавех и сам начинает проваливаться в легкую дрему, уткнувшись в чужой затылок, то слышит еле слышный шепот: — И тебе спасибо. Спустя пару дней Кавех все-таки решается. Он оставляет Хайтама ждать в комнате, а сам стучится в чужую дверь. Старческий голос из комнаты дружелюбно разрешает войти, и Кавех открывает дверь, оказываясь в комнате, которую еще ни разу не видел. Вот эта комната и правда выглядит, как кабинет настоящей шаманки. Он медленно захлопывает дверь, неловко открывая рот: — У меня есть к вам одна просьба, — он вертит в пальцах махровый мешочек, не зная, с чего начать, — дело в том, что есть давнее дело, о котором у меня очень много сомнений… Может вы могли бы помочь мне разобраться? — Это связанно со смертью твоего отца, не так ли? Расскажи подробней и я посмотрю, чем могу помочь. До этого опущенные глаза, поднимаются на шаманку, что медленно садится за широкий стол, призывая Кавеха сесть напротив. Тот садится, удобней устраиваясь на стуле. Заставленные книгами и амулетами полки, нависают над ним, будто тоже выжидают, когда он начнет говорить. — Да, мой отец… Он умер в автокатастрофе, простая случайность, да, но дорога была хорошей, других машин не было, а у него до этого и аварий-то никаких не было… Я… просто не понимаю, как он мог вот так просто на ровном месте… — Я понимаю. Шаманка задумчиво кивает голой, внимательно осматривая Кавеха: — Хочешь убедиться в том, что это была глупая случайность, я вижу, да. Но если правда окажется хуже? Не будешь жалеть? Кавех молчит, не находя в себе сил поднять глаза. Он сверлит взглядом деревянный стол, когда, к своему же удивлению, отвечает уверенно: — Не буду. Слишком долго я не могу отпустить эту ситуацию. Мама говорит, что я просто параноик, и возможно, что да, — он наконец поднимает глаза, — возможно я хочу услышать, что на самом деле он жив, потому что не мог так глупо умереть; возможно, я хочу услышать, что он заснул за рулем после рабочей смены, не знаю, правда. Я просто… хочу наконец разобраться. — Мне нравится этот ответ, — шаманка расплывается в довольной кошачьей улыбке, — мне будет нужна любая вещь твоего отца, — она протягивает руку, — и я вижу, что ты уже подготовился. Кавех протягивает махровый мешочек: — Это его обручальное кольцо… — голос его звучит совсем немного печально. А потом они молчат. Шаманка медленно подготавливает все, что необходимо. Деревянный поднос с подношениями; зажженные свечи вокруг кольца. Она связывает кольцо и свечи белой ниткой, шепча что-то на неизвестном Кавеху языке. Перед собой она кладет маленькую миску; в середину подноса с подношениями, на непонятный белый песок, она кладет обычное яйцо. Зажигает палочку благовоний, зажимая ее меж сложенных в молитвенном жесте ладоней и закрывает глаза, снова начиная что-то нашептывать, но уже дольше. Намного дольше. Кавех не двигается и, кажется, даже не дышит. Сидит ровно, сложив руки на коленях и внимательно следит на процессом. По спине бежит холодок, когда пламя свечей мелко колыхается, а после этого колыхания шаманка замолкает и открывает глаза. Он вставляет палочку благовоний в подставку, что стоит рядом с подносом и берет в руки яйцо. — Перед тобой твой сын. Ты освобожден, так покажи мне свою смерть. Она впервые за весь ритуал говорит на родном языке, а после этого разбивает в миску яйцо. Яйцо плюхается в миску черной, однородной массой, неприятно растекаясь по керамическому дну. Шаманка хмурится, наблюдая за вязкой жидкостью, а Кавех чувствует, как кончики пальцев на руках начинают медленно неметь — от страха или непонимания. — Твой отец… — она мотает головой, — энергетика кольца изначально была странной, теперь понимаю почему. Хотела бы я сказать иначе, но мне жаль, что твои догадки оказались правдивы. Та авария… была задумана им же. Легкий способ уйти из жизни, чтобы родные не вспоминали его, как самоубийцу… Но от кармы намерения не скроешь. И в этот момент Кавех чувствует слишком много. Он чувствует боль, скорбь, непонимание и тоску. Но сильнее всего он чуствует злость. Он чувствует почти ярость, что медленно отражается в его зрачках, пока он смотрит на обручальное кольцо в окружении потухших свечей. Он просто оставил их. Подло и трусливо избавил себя от забот, бросил его с матерью на произвол судьбы. Не оставил даже письма. Не оставил ничего. — У каждого свои причины, — вздыхает шаманка, отодвигая черное яйцо. — Это не повод… Это же эгоизм, он знал, что мама не сможет обеспечивать себя и меня в одиночку. Он знал, каким ударом это будет для нас. Для меня… — Кавех не находит слов, не находит правильных фраз и интонаций, лишь сверлит взглядом злосчастное кольцо, решая никогда не говорить об этом матери, что хранит память о нем столько лет, — почему он улыбался мне и клялся о том, что будет заботится обо мне всю жизнь днем ранее… — слова приходится выталкивать из горла, и он чувствует, как глаза намокают, предостерегая о приближающихся слезах, — почему… На макушку Кавеха ложится чужая рука, и тогда он понимает, что плачет. Слезы капают на его брюки, впитываются в светлую ткань, оставляя мутные разводы. — Взрослые часто не думают о своих поступках, часто принимают импульсивные решения… — шаманка убирает руку с чужого затылка, — часто ведут себя, как дети. Не отпускают несбыточную мечту, обрекая на страдания других или думают лишь о своем успокоение, забывая про родных. Кавех медленно встает со стула, утирая оставшиеся слезы запястьем: — Спасибо вам, — говорит он искренне, — большое спасибо… — Не стоит благодарностей. Выходя из комнаты, он глубоко вздыхает, чувствуя, как часто бьется его сердце. Он идет в сторону комнаты Хайтама, но по пути кидает взгляд на кухню. На столе стоят две кружки с дымящимся чаем. Хайтам сидит на стуле, выжидательно смотря на него. Когда Кавех входит в кухню, расплываясь в улыбке, тот говорит: — Ты так долго там сидел, что я подумал тебе понадобится успокоиться… — Хайтам чуть хмурится, будто считает свои слова не достаточно убедительными, но сказать что-то другое просто не успевает. Кавех буквально подхватывает его, поднимая на ноги и обнимает. Обнимает так крепко, что Хайтам чувствует, как у того спирает дыхание. Он кладет руки на чужую спину, успокаивающе хлопая ее и спрашивает почему-то шепотом: — Все слишком плохо…? Кавех утыкается в чужую шею, закрывая глаза и отвечает еле-разборчивым мычанием: — Не то, чтобы… Я просто еще раз убедился, что люди идиоты. Полнейшие. — Значит и ты идиот? Кавех смешно фыркает, щекоча ключицу Хайтама: — Тебе вот обязательно придираться к словам? Но допустим, да. Я идиот. Но тогда, и ты идиот. Все мы идиоты. Хайтам тихо посмеивается и смех этот отдается в груди Кавеха приятной вибрацией. — Договорились. Они стоят в обнимку еще долгие три минуты, слушая лишь сердцебиение и дыхание друг друга. Кавех не хочет его отпускать. Кавеху так много хочется сказать и так много хочется сделать. Его терзают мысли о будущем, его терзают мысли о многом. Он чувствует себя вдруг таким слабым. Впервые он так ясно чувствует, что они с Хайтамом в комнате не одни. Он выжидает. — Я люблю тебя. Говорит Кавех. *** Волнение затягивается тугим комом в груди. Кавех спотыкается о неровный асфальт, почти расшибая себе нос, но даже не останавливается. В маленьком городе слухи разносятся слишком быстро. Когда он услышал от матери новости о том, что «шаманка, вроде бабушка твоего друга» попала в аварию часа четыре назад и сейчас находится в больнице, руки сами потянулись к телефону. Первая мысль была: «почему он не написал мне?», на второй же мысли он уже мчался к чужому дому, потому что сообщения оставались не прочитаны, а гудки по ощущениям шли бесконечно долго. Подбегая к нужному дому он уже перестал быть уверен в том, что Хайтам находится там, раз бабушка его в больнице. Но на улице уже девять, а посетителей в больницах принимают до семи. Он думает об исключениях, когда нажимает на кнопку звонка. Не открывают ему долго, но потом он все же слышит топот ног за дверью. К этому времени, Кавех уже восстанавливает дыхание после внезапного марафона, поправляет волосы, которые перед выходом даже не расчесал и тут же влетает в квартиру, когда ему открывают. Он даже не смотрит на Хайтама. — Господи, я так перепугался. Мама сказала, что с твоей бабушкой все будет в порядке, но черт… — он быстро разувается, хватает чужую руку и ведет его на кухню, — почему не отвечаешь на звонки и сообщения? — Прости…? Извинение звучит неуверенно, почти вопросительно или удивленно. А когда они уже входят на кухню, раздается смех. Хайтам прыскает в кулак, а затем заливается хохотом, опираясь на стену. Кавех сразу останавливается и поворачивает голову медленно — чертовски медленно, потому что уже понимает. Смотря, как он громко смеется, сгибаясь пополам, страх и паника в груди Кавеха сменяются искренним гневом. Он проводит пятерней по волосам, убирая с лица алые пряди и наконец успокаивается, выпрямляясь. В глазах читается угроза. — Прости, прости, мне просто стало так смешно. Я думал, что если буду игнорировать звонки, то ты поймешь намек, а ты взял и приперся. Вот идиот. Хотя мне даже на руку. Кавех не находит слов, он стискивает зубы до скрежета и сжимает кулаки, впиваясь ногтями в ладони. — Хайтам был так взволнован, что взять контроль было легче легкого. Я хотел знатно повеселиться сегодня с ним, но раз ты здесь, — он делает несколько шагов, не сводя взгляда с Кавеха, — думаю будет еще веселее, м? Кавех с размаху бьет его по лицу, заставляя «Хайтама» удивленно отшатнуться. Маленькая струйка крови из носа стекает прям к губе и тот слизывает ее, расплываясь в улыбке. — Даже не поговоришь со мной? Вот так сразу с кулаками? — «Хайтам» не ждет второго удара — бьет сам, заезжает Кавеху кулаком прямо под ребра. Он смотрит на скорчившегося парня с таким удовлетворением во взгляде, что хочется блевать, — ну же, ты явно хочешь что-то спросить. Я слушаю. Кавех поднимает гневный взгляд, опираясь рукой о кухонную тумбу, пока второй сжимает живот, восстанавливая сбившееся дыхание. — Мне интересно только то, какого хера тебе вообще нужно? Улыбка «Хайтама» медленно тает, оставляя за собой лишь холодный взгляд. Голос его не менее пугающий, когда он говорит, смотря на Кавеха сверху вниз почти снисходительно: — Я ожидал от тебя чего-то поинтересней, — говорит он, щуря глаза, — в первый наш разговор ты понравился мне больше. Разочаровываешь. — Спасибо за оценку, мне было ужас как важно твое мнение, — шипит сквозь гнев Кавех, — а ты мне и в первую встречу показался больным ублюдком. — И чего ты такой злой? Ешь плохо? И опять оно — опять он улыбается — противно, издевательски. Он насмехается. Он знает, что управляет ситуацией, и он наслаждается этой властью, потому что Кавех все еще в согнутом положении, а у настоящего Хайтама просто нет выбора кроме, как смотреть. Он говорит: — Ох, прости. У тебя, наверное, нет денег на еду? Ну же, будешь хорошо себя вести и я, может быть, покормлю тебя, — он задумчиво отводит глаза, потирая подбородок, — хотя ты же так не любишь подачки… Или только притворяешься, а? — Заткнись. — Не смотри на меня так, — невинно щебечет «Хайтам», — выглядишь ты добреньким, но характер у тебя, я погляжу, не сказка. Может поэтому твой любимый папочка решил убить се- «Хайтам» не договаривает, а у Кавеха, кажется, отключается и мозг, и тело — он вообще не осознает, где он и что делает. Все, что он сейчас чувствует — горящую внутри ярость, что заставляет его тело накаляться, что заставляет его забыть про страх, забыть про Хайтама — настоящего, сидящего сейчас взаперти где-то в глубине своего же тела — забыть про все и видеть лишь угрозу на чужом лице, что расплывается жесткой улыбкой, льститься в морщинках и кричит ему о чем-то неминуемом. Кавех хватает с тумбы кухонный нож и спустя секунду уже валит на пол «Хайтама», всаживая лезвие в живот. Серая футболка заливается кровью, парень под ним замолкает на секунду, прерываясь рваным вздохом. — Какой же ты жалкий, — шепчет «Хайтам», хрипло смеясь, — серьезно, ты считаешь себя таким особенным? Да ты же- — Я сказал тебе завалить свой рот! Кавех не думает. Кавех всаживает нож в чужой живот снова и снова, наблюдая как спустя мгновенья раны уже затягиваются, оставляя за собой лишь рваную, пропитанную красным, ткань. Он бьет снова и снова, заполняя весь свой разум одним лишь звуком разрываемой плоти и противным хлюпаньем, с которым нож выходит из чужого тела. Только он слышит попытки открыть рот, как начинает наносить удары ожесточённей — он всаживает нож в горло, прерывая попытку издевательски усмехнуться; сует окровавленное острие в чужой рот; режет щеки и глотку, лишь бы не слышать чужой голос. Он все знает, он всегда был здесь, он всегда слушал. Кавех не думает. Он просто всаживает нож. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Он калечит тело под ним, пока то мгновенно восстанавливается, пока раны заживают без следа. Он всаживает нож, пока руки не начинают соскальзывать с рукояти от скользкой крови; пока его собственные брюки не пропитываются растекающемся по полу красным; пока воздух в легких не заканчивается; пока слезы не наворачиваются на глазах, застилая обзор. Пока чужая дрожащая рука не трогает его щеку. Кавех замирает в сантиметре от чужой, нервно вздымающейся груди. Рванные ошметки от когда-то серой футболки сливаются с таким-же окровавленным телом, липнут к нему, приковывают к себе взгляд Кавеха, потому что поднять глаза просто не получается. Чужая рука оглаживает его щеку почти заботливо, он чувствует теплую кровь на пальцах — потому что руки Хайтама вообще-то сами по себе не бывают теплыми. Он чувствует, как сердце бешено стучит в груди. — Все хорошо. Шепчет Хайтам. Кавех наконец поднимает взгляд — и тогда начинает плакать по-настоящему отчаянно. Глаза Хайтама — привычно аквамариновые — чуть плывут, отходя от закончившейся пытки. Кавех отбрасывает нож и громко всхлипывает, опускаясь на чужую грудь. — Прости меня, прости меня, прости… прости… Он еле выговаривает буквы, захлебываясь слезами и отчаянием, что растекается в его груди обжигающим ядом. Это слишком — для Кавеха это слишком, для Хайтама — тоже слишком. Он убил его не менее ста раз, хотя столько и не нужно было. — Все хорошо, — тихо повторяет Хайтам, гладя светлые пряди, что так же пачкаются уже засыхающей, неприятно стягивающей кровью, — не извиняйся. — Прости меня, прости… — не унимается Кавех, сжимая чужие плечи, — я не должен был, прости, умоляю, прости. — Кавех, — Хайтам аккуратно поднимает Кавеха, сжимая его щеки меж двумя ладонями, заставляет посмотреть себе в глаза, — ты сделал все правильно. Ты ведь клялся, что так и поступишь, если понадобится. — Но сейчас ведь не было такой… — он кладет свою ладонь на чужую, льнет щекой и шмыгает носом, -…необходимости. — Была. Голос Хайтама наконец звучит тверже и увереннее — прошлая дрожь пропадает, оставляя за собой лишь пятна крови на щеках и теле. Он тянет Кавеха на себя и целует. Кавех опирается руками на скользкий пол по обе стороны от чужой головы, сминает чужие губы почти неуверенно, неуклюже. Аккуратно. С извинениями. Хайтам прерывает поцелуй спустя почти минуту, чуть щуря взгляд: — Подожди… почему так пусто… — вдруг говорит он, — и тихо… — Что? Тогда Хайтам толкает Кавеха в грудь, заставляя слезть с него и садится, морщась от крови, что почти приклеила его к линолеуму. Кавех смотрит озабоченно, садясь рядом — близко-близко, будто боится отойти и на шаг. Хайтам шарит руками по полу, хватая отброшенный нож и подносит к своей ладони. — Стой-стой, — Кавех тут же хватает его за запястье, — ты что делаешь…? — Все хорошо, — уверяет его Хайтам, — мне просто нужно кое-что проверить. Не волнуйся. Кавех недоверчиво отпускает руку, позволяя Хайтаму провести лезвием по своей ладони. Порез тут же начинает кровоточить, смешиваться с уже засохшими пятнами и медленно капать на пол. Порез кровоточит. Порез не затягивается. Не заживает. Губы Хайтама трогает нервная улыбка, когда он откладывает нож, смотря на свою ладонь, как на восьмое чудо света. Голос его, кажется, снова дрожит, когда он поворачивается на удивленного Кавеха: — Смотри-ка, мой первый в жизни шрам, — говорит он. В уголках его глаз наворачиваются блестящие бусинки слез, — неси аптечку, Кавех. — Это что же… — шепчет Кавех, нервно бегая глазами по чужому лицу. — Это конец, — отвечает аль-Хайтам. На лице его впервые такое спокойствие. Они на этой кухне лишь вдвоем. И больше никого.