Птичья свобода

Богоравный

Такая была на Фаэруне похвала в древности, рассказал Вински. Пышущий гневом, преславный, железнокожий, железноодетый, муж богоравный, блещущий яростью боя. Богоравный. Бровь к брови с богами. Зажигая лампады под маленьким алтарём с цветами и фруктами, повторяя имена своих богов - много, много десятков имён, что она привезла контрабандой с собой - она думала: стану ли я когда-то зажигать огонь перед тобой, богоравный? Риелтар не растил воина, Риэлтар растил седого пузатого мужчину-командира, думающего о прибылях. Блещущий гневом, железноодетый вырос сам, быв выкован самой жизнью. Боялся его Риелтар. Не любил, не доверял и боялся того, во что вырос волчонок. Полагал, что сожрет его богоравный, и не подавится. Требовал заверений в лояльности, унижал, думал, подомнет под себя и свой образ и подобие снова. Сверкал глазами богоравный и смотрел - теперь уже сверху вниз - на Риэлтара и на остальных. Шли люди за его силой, за его спиной, и этим - громом блещущей битвы, тем, как легко и естественно он становился первым, чтобы за ним стояли другие, - ковался богоравный. Мужчина, уже совсем мужчина. Мальчик был красивый, мужчина вышел ослепляющий. Ярче, ярче горел его огонь, и темнее, и мелькали в глазах золотые искры. Богоравный родился в нескольких наемничьих кампаниях, которые они вели для Трона в грызне местных князьков. Там он впервые появился, этот взгляд, который Тамоко ждала и который очень, очень не хотела видеть. Властители и люди командования, они смотрят на тебя так, словно на карту в своей руке или на фигуру на поле. Ищут тебе применение, думают, как тебя лучше использовать - и это правильно, их задача, их дело, их роль. Поэтому очень тяжело быть одновременно воином своего господина и женой своего мужа. Когда на тебя сначала смотрел молодой мужчина, а потом человек, который постепенно учится вот этому, господскому взгляду - кажется, что ты что-то теряешь, и как ни крутись, это больно. Однажды так уже было, когда первые успехи сделали её ледяное солнце, которым она восхищалась, которого любила всем сердцем, человеком, подлинно наделённым властью. Наступает момент, когда ты больше не можешь быть дважды на своем месте, и ты должен сделать выбор, а Тамоко всегда знала свой. Ведь женщины и жены, они любят вас, согревают и кормят, вынашивают ваших детей и носят в изгибе своих мягких тел ваши поцелуи, но железноодетый богоравный, считающий себя бессмертным, он нуждался в охране, которая прикрывала бы его спину. Он мог найти десятки готовых дарить или получать поцелуи, но ему отчаянно не хватало тех, кто могли бы прикрыть ему спину. Второй раз в своей жизни она делала один и тот же выбор со спокойной ясностью, принимая боль как то, чем ты за этот выбор платишь. На этот раз это не было ее долгом, и корни такой преданности уходят куда как глубже. Иногда она жалела, что не может выбрать иное. Но лишь немногие способны сделать выбор, который не согласуется с их природой. Ах, верни мне мальчика, верни черноглазого мужчину, богоравный. Ибо железоодетые, блещущие яростью боя, они убивают мальчишек; они их убивают, чтобы встать на их место, и для того, что сближало и с мальчишкой, и с молодым мужчиной, уже не останется места. И она знает, что того, кто подавался к ней навстречу из душистой сухой кислицы, протягивая руки, сияя так ярко, улыбаясь как ясно, принимая её в объятия, как море тебя ловит, и держит, и топит, его уже нет – и ты уже давно забрал их в свою армию мертвых, богоравный. Но позволь иногда призраку, тени, отзвуку все же ко мне вернуться. Вински тогда смотрел на неё с жалостью и печалью. Перорат сказал тогда: - Люди растут, девочка. Люди меняются. Ты сама знаешь, кого ты любишь? Вот того, о котором ты говоришь, уже нет. Он закончился, девочка, вырос. - Какая я тебе девочка? Знаешь сколько мне лет уже? - Двадцать пять? Больше? - Тридцать три, Перорат. Мне уже тридцать три - А выглядишь и звучишь девчонкой. - Женщины моей рода стареют поздно и быстро. За ночь, была девчонка, а потом раз и старуха. - Земную жизнь пройдя до середины... Это один поэт сказал про твой возраст. Ты себя десять лет назад помнишь? Когда столько же лет тебе было? Сказала бы ты себе, что вся земная слава и небесная вознесение - пыль? - Десять лет назад я сказала это своим отцу и мужу, когда у нас ещё был шанс отступить, чтобы не потерять все. А потом вся земная слава и земная власть стала пылью, и очень быстро. Я много бы сказала, Перорат, тебе десять лет назад. - Это его природа, девочка. Тамоко. Он дорос до самого себя, понимаешь? Он - вот такой. Знаешь, что я тебе скажу, хоть тебе и не понравится? Лучшее место для человека - это то, что соответствует его природе. Разве не в это вы у себя на Козакуре верите? - Лучшее место для человека это то, где он жив. Пусть бы хотя бы служил себе, а не другому господину. И это вовсе не его природа, это просто его проклятие. - А по-моему, ты просто не можешь принять что у людей его нрава и его характера нет места для того, чего бы ты сама от него хотела. - Может быть, - со вздохом сказала Тамоко. - Может быть, ты и прав. Но он себя загоняет в ловушку, где его самого уже не будет и если он победит, и если проиграет, это-то ты понимаешь? Долго, долго молчал Перорат. И можно много говорить о том, что поддался он новым своим снам, когда мальчишеские грёзы ушли от него и пришло вот это, зовущее, новое, и поддался уговорам наставника. Можно говорить. Только это неправда, ложь, которую говоришь себе чтобы убедить себя, что не так далеко он ушёл от порога лета. Я! Я, я я, говорят яркие волевые мальчишки и яркие волевые мужчины. Я хочу большего, я стану большим, говорят и думают они, ибо они еще бессмертны и не боятся ни времени, что разъедает наши жизни, ни горя, потому что не знают ни того, ни другого. Я хочу, я стану, я буду. В бою видят только себя, в любви любят только силу собственной страсти. Какой был черноглазый мальчишка, такой и стал золотовзорый богоравный. Солнце оно калечит, обжигает, убивает, и делает глазам больно. - Есть люди, которые не могут не попасть в такие ловушки. Я хотя бы увеличиваю шанс, что он не проиграет... В конце концов, вознесение не полностью тождественно смерти и будет лучшей альтернативой. И Тамоко...поберегла бы ты себя? - Я на своём месте. Там, где я должна быть. Мне не от чего себя беречь. Муж богоравный, но ведь есть и другая твоя природа. Богоравный, ты её ещё помнишь? И время всё у нас отбирает, всё от нас уносит, а того, который пересказывал мне историю свою континента и кого я учила держать дыхание в долгом беге, куда унесло море? Туда же, куда унесло того, кто был готов забыть про любое дело чтобы целовать её плечи, который приходил, чтобы переплестись с нею на ей крошечном, слишком узком матрасе, и после этого они смеялись вместе - смеялись, как беззаботные, влюбленные безумцы - когда она вытаскивала из-под матраса маленький пакетик с орехами, и за ее старую военную привычку всегда держать рядом легкую и высококалорийную еду он дразнил ее, называя она восточной бойцовской белкой. Ее богоравный, когда он был еще ее мальчиком, всегда забывал о защите. Ему нравились удары из Дня, прекрасные и смертоносные, в то время как Тамоко всегда убеждала его начинать бой из Глупца, напоминая ему, что, начиная из оборонительной стойки, вы получаете преимущество, когда перехватываете инициативу после первого удара. Проявляйте терпение, сдерживайте свой темперамент, молодой господин. Уезжая из дома на утёсе, долго, долго она вдыхала запахи трав и моря. Ты будешь когда-нибудь ждать меня здесь, мальчик? Если ты уже умер, если взял тебя в свою армию мёртвых мальчишек богоравный, будешь ли ты ждать меня за порогом лета? Глядя вверх, всегда только вверх, блестящими и чёрными глазами? Почему море всегда таких как вы от меня уносит? Убивала и мальчишек и монстров во имя богоравного Тамоко, и искала ему баалова жреца, и приносила головы, единственный подарок, достойный быть сложенным к ногам сёгунов и подобных богам. Вела его отряды так же, как вела десять лет назад. Служить ему было болью, потерей, бесконечной печалью, честью, гордостью, - не было долгом – и в этом, в птичьей свободе остаться с богоравным, самой выбрав себе господина, она была ему благодарна. Он весь закольцевался, весь сжался в одну точку, как пружина; словно стрела, выпущенная в полет, она не может уже свернуть - и действительно, больше ни для чего в его жизни не находилось времени и места. Так уже было, так уже приходил конец, так наступало море на остров её жизни. Может быть таково её место, а может быть – природа, что второй раз приходит одна и та же история в её жизни, только на этом витке спирали ещё ярче, ещё сильнее? Глаза его чаще были золотыми. Где ты, куда ты ушёл, куда всё, что я звала своей жизнью уходит? И ничего, ни угла, ни могилы, не остаётся - и когда примет Тамоко однажды море, будет ли кто-нибудь ждать за порогом? Когда-то они сидели, глядя как соприкасаются краешками два солнца, то, что опускается в море, и то, что мерцает на волнах ему навстречу, Тамоко тихо сказала - мы можем уплыть на Кара-тур. Это большой континент, там много земель, которые совсем не похожи на вашу. Мой брат... он ещё жив, потому что он считался нашим позором – он шалопай и контрабандист, но он сможет привезти тебя и меня обратно, если я попрошу. Я пришла сюда, хочешь, я уведу тебя за руку обратно. Оставь, оставь колонны, сёгунаты и триумфы, оставь звезды на месте, не пытайся ткать из них своего портрета, пусть ради них армия живых мальчишек множит армию мёртвых, оставь я стану, я могу и я буду. Поживи, милый. Я знаю куда ведёт эта дорога, я держала руку одного на ней однажды, я не могу потерять на ней и второго. Мельче была заводь, где я его потеряла, но и твои бушующие шторма унесут тебя от меня навеки. Я не могу, не хочу и тебя потерять тоже, бывший мальчик, богоравный мужчина. Её голова лежала на его коленях, и коротко, зло вздохнул молодой мужчина. - Я не из тех кто бежит или отступает, Тамоко! Неужели ты не понимаешь, чем я могу стать, как высоко буду, если смогу победить?! Она прекрасно понимала, конечно же. Это мудрость, мой милый, только ты её не поймёшь, потому что это мудрость проигравших. Тех, кто терял, и смотрел, как множат многотысячную армию бессмертных духов такие как ты, горящие огнём своего "я". Так много в тебе себя самого и страстей и проклятий твоих много, что ты не поймёшь, пока сам однажды не окажешься проигравшим. Может быть, проигравшим, но выжившим, тем что стояли предпоследней в линии приговорённых - тем кто остаётся живым, когда ни могил, ни имён, ни смысла тех битв не осталось, им повезло больше? Может быть, покалеченным, но живым везёт больше и они больше не верят, что они всё могут и что они бессмертны и могут попробовать просто пожить, пока есть ещё время? Почему почему всегда её выносит к таким, которые как солнца - а все, все солнца на свете рано или поздно гаснут? Однажды она так и сказала ему, сказала что если ты победишь, ты потеряешь гораздо больше, чем если поиграешь - и мы всё тебя потеряем тоже, понимаешь? Но дело даже не в этом, ты сам себя потеряешь. Это самое страшное, когда в какой-то момент ты поймёшь, что от тебя самого ничего больше не осталось. Зачем тебе такая сила, которая уничтожит тебя самого?! - То есть ты желаешь мне поражения, Тамоко?!- зло спросил богоравный. - Из всех людей, именно ты должна бы поддержать меня! Ты могла бы быть моей жрицей или избранной, когда я вознесусь! Как ты там говорила?! Место воина - об руку со своим господином? - А место женщины рядом со своим мужчиной. Ты про это забыл. Я не желаю тебе поражения, я желаю тебе жизни. - Какой?! Какой ко всем демонам жизни, Тамоко? Скитаться как очередной безымянный никто, для чего?! Знаешь, что я считаю? Что мне не нужно, чтобы ты пыталась утянуть меня назад! А ты меня просто предала! Да я... Задохнулся вдруг богоравный, и глаза снова стали чёрные - чёрные, чёрные глаза её мальчишки, которые всегда смотрели только на небо. А теперь на неё, со злой и неожиданный обидой. - Да чтоб ты знала, я... Ты была бы первой из моих сторонников, я сделал бы тебя избранной, бессмертной, у тебя были бы континенты вместо драгоценностей в шкатулке, Тамоко. Вообще всё, чего бы не пожелала, у тебя бы было! Хоть Луну с неба, потому что бог может вообще всё! Я одену тебя в золотые шелка и броню из лучшей стали, я подарю тебе драгоценные гребни и заколки из самого чистого золота, усыпанные рубинами, красными как твои губы. Я подарю тебе континенты, я сделаю тебя бессмертной, я одену тебя в ткани иных планов и волосы ты станешь закалывать луной с неба. С "Я" всегда начинались всё их слова и всё их обещания. Один ушел, так что от него не осталось даже могилы, второй несся повторить это короткое путешествие по дороге жизни. Проклятая у женщин их рода красота и судьба, злая, умеет проклинать богиня цветов и плодородного чрева. Резко, глубоко вдохнула Тамоко, отходя от богоравного на шаг. А потом спокойно склонила голову: - Моё место как твоего воина всё равно будет рядом с моим господином. Через несколько недель та, блондинка глядящая на него так, как смотрят на богоравных - с завистью, жадностью, и какой-то постоянной оценкой - заняла её место в его покоях. Богоравным можно, кто им указ, скольких иметь женщин? Тамоко продолжила управлять людьми, расставлять посты, следить, чтобы послания доставляли во время и надёжные люди, минуя Риэлтара или наоборот, попадая к нему, чтобы создавать видимость верности, не устроив ни сцены, ни разговора. Только чаще молчала, стоя на самом верху стены, на башне. Моря совсем не было видно, и всё же оно подступало. Море надвигалось огромными угрожающими волнами, потому что её богоравный, он обладал удивительным даром превращать всех окружающих в своих врагов. Он не учел, что если в тебя летит тысяча стрел, есть большая вероятность, что хотя бы одна достигнет цели. - Ты полезна, поэтому разумеется, можешь рассчитывать сохранить своё место, - сухо сказал ей богоравный, и вдруг поджал губы почти с той, прежней, мальчишеской обидой. - Зачем ты это делаешь, Тамоко? Чего тебе ещё не хватает?! Я... Ты зачем тогда меня учила, помогала, чтобы теперь делать мне поражений?! Теперь когда у меня есть шанс на самый высокий прыжок в моей жизни, вот теперь ты начинаешь говорить, что мне надо отступить? - Я всего лишь хочу чтобы ты был. Обычные смертные умирают, когда рождаются боги. А я не хочу, чтобы ты умирал. Это же очень просто. Ее богоравный гневно раздувал ноздри, глядя на нее золотистыми глазами. Однажды он спросил ее: "Ты, у тебя за плечами годы выживания в военных походах, что бы ты назвала главным на поле боя?" “Береги жизнь своей лошади больше, чем свою собственную, лошади стоят целое состояние. И держи ноги в тепле, если остался без лошади”, ответила Тамоко, сдерживая улыбку. “Береги жизнь своей лошади и держи ноги в тепле, это мой самый важный урок”. Это была вся мудрость, которую могла дать ему побежденная и изгнанница: держи ноги в тепле, экономь дыхание, готовься к марафону, отступай, пока не стало слишком поздно, отступай и перегруппируйся, никогда не оставайся в безнадежном положении. Храни себя, береги себя, спасай себя, доно. Обидно ему было теми летними вечерами, что не хочет Тамоко слушать про императоров. Обидно, что когда он говорит о том, как другие, смогли, стали, добились, она часто прерывает. И говорит с улыбкой, что хотела бы научить его ловить и готовить рыбу. Крестьянскую, как слуги и женщины едят, зажаренную целиком, с головой и хвостом, в кипящем масле - не лакомые кусочки спинки, самая вкусная рыба это вот такая, простая, красные окуньки, немного муки и много-много масла. Её младший брат, шалопай, угостил её такой, когда она его провожала навсегда из дома – и ей ли, высокородной, той, что вот-вот станет невестой мужчины, у кого амбиций на всё острова хватит, было есть эту крестьянскую рыбу с хвостами и головами?! А было вкусно Гораздо вкуснее, чем спинки. Обидно было мальчишке, что он ей о величии, а она ему о дурацкой рыбе, он взрывался и потом долго отходил, раздувая гневно ноздри. Как трудно пытаться спасти жизнь того, кто за нее не держится руками.