Черноплодка

      Связь стала пропадать ещё на подъезде в деревню, и у калитки родительской дачи пропала совсем.       Люди тоже пропали. На дороге, влажной после недавнего дождя, остались следы шин — наверное, кто-то из соседей недавно возвращался в город — но и только.       Осень уже взяла своё, и сад начал затухать, но в глубине у него ещё маячили яркие пятна: вот это, Оля говорит, барбарис, а вот это — гортензия... Очень, говорит, красиво твоя мама тут всё сделала, аккуратно.       Миша припомнил, что летом на участке росла и земляника, но к ней они, конечно, опоздали.       Зато мансарда и сарай до отказа были набиты хламом — тем, что маме жаль было выбросить, а в квартире уже не помещалось. Отпирая дом, Миша обежал взглядом прихожую, увидел теснящиеся коробки, стопки газет, старые книги по садоводству и педагогике, перетянутые бечёвкой, и тут же расчихался.       И грядки эти, грядки.       Пока Миша облюбовал пустую банку из-под кофе и вынес её на крыльцо, чтобы приспособить им под пепельницу, Оля на крыльце то тянула вверх руку с телефоном, словно пытаясь помахать кому-то вдалеке, то снова смотрела в экран. Сигнала так и не было.       — Миш, а тут ловит где-нибудь?       Он махнул куда-то влево, показывая, что если идти туда, в гору, минут пятнадцать – там должно ловить.       — Надо пойти, маме с Настей позвонить.       Оля шла рядом, держа его за руку, смешно хмурилась на солнце. Одета ещё по-городски, а край джинсов, у самой земли, уже зазеленел от травы и потемнел от сырости прошедшего вчера дождя. У подножия холма, по краям, мельтешили дома — разноцветные, тёмно-зелёные, синие, совсем бесцветные и давно не подкрашенные, и их, бежевый. Белела чья-то спутниковая тарелка и чья-то эмалированная ванна во дворе. И ни души, даже не тявкнула ничья собака, пока они шли мимо ряда частоколов, железных заборов и сетки-рабицы.       — Ну что, не ловит?       Оля снова замахала рукой, встала на цыпочки, даже чуть-чуть попрыгала.       — Не-а.       — Давай подниму тебя, во, — Миша присел, нагнул голову, приглашая залезть к себе на плечи.       — Уронишь.       — Не уроню, — он отозвался совершенно серьёзно, — Давай, залезай.       Она влезла, неловко балансируя, не зная, за что ухватиться — не за волосы же! — и легонько вскрикнула, не испуганно, а весело, когда он встал и разогнулся. Миша очень старался не смеяться – боялся, что тогда точно её не удержит.       — А теперь?       — Есть! — Оля крикнула где-то наверху, — Одна палочка есть. Ну, неужели...       Она торопливо защёлкала кнопками. Покачала коленом, то ли непроизвольно, стараясь удержать равновесие, то ли в нетерпении, дожидаясь, пока дозвонится. Он почувствовал её тепло плечами, шеей, даже через плотную джинсовую ткань.       Небо было совершенно не осеннее, не городское и не питерское: ярко-синее, с отяжелевшей чёрной полосой на горизонте, с ярко-золотой прожилкой.       — Да, мамуль, хорошо доехали. Да, взяли. Нет, вроде бы, ничего не забыли. Да... А дай Настюшу к телефону.       — Настька! — Миша крикнул со всей возможной строгостью, неловко пытаясь задрать голову, — Ты там хорошо себя ведёшь?       Трубка затрещала бойким детским голосом, и Оля заулыбалась — Миша не видел, но услышал по её голосу.       — Хорошо-хорошо, чмокну Мишутку обязательно.       И потрепала его по голове, по длинным, отросшим волосам.       Спускать её обратно на землю он отказался — хотелось идти с ней на плечах, бежать с горки и обратно до самого дома, чтобы держаться руками за её колени, и чтобы она чуть вскрикивала от неожиданности на каждом неловком повороте и на каждой кочке, а потом опять смеялась взахлёб, как на аттракционах. Чтобы её смех прокатился над брошенными и пустующими дачами, над шумящей вдалеке железной дорогой и долетел до самого Финского залива.       — Мишка, Миш, смотри...       Она даже не крикнула ему, а почти зашептала заговорщицки, будто ей не терпелось рассказать какую-то тайну.       Пришлось остановиться, повернуться вслед за ней, повинуясь, как сигналу вперёдсмотрящего, а потом всё-таки опять присесть, пригнуться и дать спуститься.       Оля потянулась к высокому кусту, с тёмными, отдающими в красноту листьями, к тяжёлым гроздьям на красных веточках. Они весело и сочно хрустнули под её руками, она отправила в рот одну ягоду, вторую. Протянула горсть крупных синих ягод прямо к его лицу. Ничего себе, говорит, сколько тут черноплодки растёт.       — Да ну, она же кислая.       — Это она летом кислая, а сейчас, в сентябре, уже вкусная, — отправила в рот уже не одну ягоду и не две, а почти всю пригоршню разом, — Ну или смотри, я сама всё съем...       Он только сейчас заметил, как воздух грелся совсем не по-осеннему, как совсем не по-осеннему грелась земля под ногами, и как он чувствовал это тепло сквозь сандалии; как запахло галькой и нагретой листвой, и пряными, кисловатыми ягодами. Глаза у Оли весело заблестели, и у него в груди защекотало от ласкового азарта. Миша сам потянулся — повыше, где Оле не хватило роста дотянуться, — тоже сорвал ягод, и тоже нетерпеливо, сразу много, пригоршней. И тоже, как она, не смог остановиться, пока не сорвал ещё — терпких, налитых и почти лопающихся у него в руках; и куст хрустел под их натиском, как от налетевшей детворы или оголодавшего зверя.       За спиной, за покинутым холмом, за покинутой связью с цивилизацией, весело заворчало. Воздух отяжелел и замер.       Мишины ногти покрылись синеватой каймой от ягодного сока, и, не сговариваясь, они оба зашлись беззвучным смехом, когда Миша даже рвать ягоды не стал — наклонился к тем, что были у Оли в руке, собирая их губами; она смеялась, и губы, и язык у неё тоже посинели.       — Чего ты ржёшь, — она мазнула большим пальцем по его губам, и он чуть прихватил этот палец, — ты сам весь синий, и зубы у тебя синие.       Руки её уже были пусты, и он потянулся выше, к её запястью, поцеловал в подбородок, в шею, в родинку на щеке. В смешливую морщинку на носу.       С холма ударило грозовым ветром, и путь, занимавший пятнадцать минут, обратно пришлось преодолеть в пять; и гроза догнала их уже у самой двери, лопнув над головой тёплым, совсем не осенним дождём — таким тяжёлым, крупным, что стало трудно дышать. Ударило два раза, страшно, радостно, будто над самым домом. Олина машина мигнула фарами за калиткой и зашлась сигнализацией.       Дивану в спальне, когда-то тоже стоявшему в родительской квартире, нынешнее жилище было явно мало — когда они с Олей разобрали его и трансформировали в кровать, оказалось, что он занимает комнату целиком, начинаясь у самой двери и простираясь до противоположной стены. С одного бока диван подпирало окно, со второго — прикроватная тумба, и на ней оглушительно щёлкал советский будильник в виде ярко-жёлтого цыплёнка.       «Ты только не споткнись у входа».       Миша, поленившись зажечь свет, первым делом споткнулся и рухнул на постель.       Футболки у них тоже пошли неряшливыми синими пятнами, как губы и как руки. Одежда намокла и прилипла к телу так, что пришлось друг другу помогать. Глухо защёлкали застёжки на джинсах. Он лёг на спину, и Оля помогла ему выбраться из джинсов, он помог ей снять футболку.       Одна ягода, мелкая, чуть раздавленная, непонятно как закатившаяся ей за ворот футболки, нашлась у Оли в лифчике. Миша не выдержал, прыснул и опять зашёлся смехом.       — Перестань, — она вполсилы пихнула его в плечо, но улыбка её выдавала, — Всё, не могу, перестань! Ну перестань, ты так смеёшься, что мне тоже смешно...       Плечи у неё мелко тряслись от еле сдерживаемых смешков. Как, бывает, мелко подрагивают у неё колени, если всё сделать правильно.       Она потянулась к нему, и Миша чуть приподнялся, качнулся навстречу её руке. Колени у него сладко и приятно дрогнули. На долю секунды он невольно прикрыл глаза.       Дождь за окном будто бы начал стихать, и снова наваливалась тишина, густая и необъятная, совершенно не городская, лишённая привычного монотонного гудения улиц, людей и электричества.       Любой вздох, любое движение и любой шорох казались громче.       Мягкое, влажное скольжение её руки. Ещё движение, и ещё — его дрогнувший голос. Он резко вдохнул, застонал в такт её ласкам, и вышло до неприличного громко. Хотя здесь всё равно никто не мог их слышать.       Оля была порозовевшая, с румянцем на щеках, на шее, на груди. С мелкими мокрыми завитками, прилипшими ко лбу. С чуть вдавленными следами от бретелек на плечах. Смотрела на него заворожённо, будто даже забывшись.       Миша потянул её к себе, обнял рукой за плечи. Прижался губами к её виску, к щеке, к губам. Радостно забилась жилка у неё на шее. Оля зашелестела простынями, когда приподнялась, упёрлась рукой в постель рядом с его головой. Коснулась его разгорячённого лба своим.       Задышала часто-часто. Шумно, отчаянно. Точно как он сам.       Вот, сейчас, ещё чуть-чуть.       Он обхватил своими горячими ладонями её лицо, провёл большими пальцами по её щекам, убирая волосы с лица. Хотел видеть её в этот момент, и в груди у него сладко дрогнуло в предвкушении.       Сейчас, сейчас...       Она почти что вскрикнула, радостно, срываясь на всхлип. Так, как обычно бы себе не позволила. Хотя здесь всё равно никто не мог их слышать.