Заново

      Чонхо как-то упускает, сколько времени всё это тянется. До него доходит, что они с Юнхо знакомы уже давно, а в отношениях… тоже ощутимо, если задуматься. И это что-то решительно новое.       Например, то, что нет никакого давления. Если Юнхо чего-то хочет, он обязательно спросит прямо, не будет играть. Если решит всё же сыграть, это будет весело и интересно для них двоих. Он допускает манипуляции, которые не вредят. По мнению Чонхо, это какая-то магия вне всяких там учебных заведений.       Юнхо… многогранный и неисследованный. Наблюдать за ним — совсем не то же самое, что любое другое наблюдение. Порой Чонхо ловит себя на том, что откровенно залипает, и это тоже что-то для него новое.       Юнхо это, конечно же, замечает. А потом ярко улыбается, обнимает щёки ладонями и мягко прижимается к губам, лбу или кончику носа своими. Все его поцелуи такие. Трепетные, будто это Чонхо — лучшее, что с ним случалось.       Чонхо не дурак, он знает, что с ним трудно. Может, встреться они раньше… до Минги… до тех нескольких лет… Он прерывает себя. Это не имеет значения. Минги просто был — важен, любим, нужен, предателем, насильником, грёбанным абьюзером — и сплыл. Больше его нет. Теперь Чонхо сам выбирает и сам решает.       И вот его решение: он будет жить дальше, прорабатывать травмы, стараться быть открытым и готовым. Он не допустит больше никакой созависимости. Он не позволит больше никому помыкать собой и причинять боль.       А Юнхо — Юнхо видит эту его решимость, смеётся, запрокинув голову, танцует на кухне под радио, обнимает крепко и бережно. Будто это он освобождается. Будто это он заражается жаждой жить и воительственным настроением. А ведь он — тот, кто как раз заражает.       Чонхо утыкается ему в плечо носом немного смущённо, обвивает талию руками и затихает. Слушает. Юнхо прижимается к его виску щекой и шепчет всякое. Приятное. Тёплое. Ласковое. Искреннее.       Много времени для Чонхо проходит в сравнении, в рефлексии. Флешбэки накрывают иногда с головой, но чем дальше, тем меньше. Откуда-то он знает, что они не пройдут никогда окончательно.       Порой он ощущает, как длинные прохладные пальцы Юнхо сжимают его ладони, и они согреваются в хватке. Тогда Чонхо говорит:       — Он увидел меня с товарищем. Мы шли с территории на остановку. Он плохо себя чувствовал, я провожал. Минги увидел нас, хотя его там вообще быть не должно было. Я не знаю, что он там делал…       — Он следил за тобой, — едва ли слышно отзывается Юнхо. Чонхо слабо кивает, взгляд на руки, вниз.       — Сейчас я понимаю это. Тогда что-то мешало.       — Ты его…       Юнхо замолкает, но тут и не нужно продолжение. И так понятно. Чонхо кивает снова, хотя ему так не хочется. Он принимает всё случившееся, как опыт. Неприятный и болезненный, убийственный, страшный. Уже прошло. С этим ему дальше жить и не повторять ошибок.       Юнхо не спрашивает, что было дальше. Он и так знает, что было дальше.       Юнхо ценит, что с ним делятся. Может, чего-то он и не хотел слышать, но теперь, зная некоторые детали, он имеет более чёткое представление о том, с кем строит отношения.       И вот тут загвоздка: Чонхо ждёт, что это закончится. Что Юнхо поймёт, раскусит его, прикинет возможности и сопоставит риски. И решит, что ему этого всего не нужно. Тогда он неизменно улыбнётся, запустит руку в волосы и тихо скажет, что погорячился.       Но этого не происходит. Вместо этого Юнхо обнимает его, прижимает к себе ближе, закутывает в одеяло или свою кофту, мурлычет в висок что-то музыкальное, гладит по волосам и спине и греет собственным теплом. Чонхо не понимает, чем заслужил такую заботу, но понимает, что ему придётся заплатить за любовь этого человека.       — А может, это компенсация за Минги? — Юнхо позабавленно сверкает глазами, а по ним видно, что он серьёзен. Взялся ли он Чонхо лечить и спасать или просто в нём самом бесконечный запас солнца, никто не знает.       Чонхо позволяет себе больше. Прощупывает почву: трогает его вещи, не вскакивает с места, едва Юнхо открывает двери после работы, иногда вместо готовки заказывает еду из уютных маленьких ресторанчиков. Однажды он случайно перепутал футболки и вышел из душа в чужой — Юнхо был похож на включившуюся лампочку. Буквально сиял.       Так, постепенно, Чонхо собирает о нём детали, дополняет образ в голове, пополняет портфолио. А когда анализирует результаты, с удивлением понимает, что то, что он считал, что будет триггером, на деле является поводом для награды. Из Юнхо легко вить верёвки. Чонхо этого не делает.       Он не замечает, но расслабляется. Оно просто случается.       И вот уже он смеётся вместе с Юнхо над каким-то глупым шоу по тв. Вот уже сам надевает его футболку, не случайно, намеренно, потому что она становится его футболкой, и каждый раз Юнхо следит за ним, как коршун, цепко и хищно. Вот они делят один напиток на двоих и таскают еду друг у друга из тарелок. Вот у них двоих под головами одна небольшая подушка, и они лежат под одеялом, переплетя ноги и почти соприкасаясь носами.       Время пролетает незаметно. Чонхо сдаёт проект, празднует с коллегами, потом с Юнхо, отдыхает всего пару дней и берётся за новый. Страницы ложатся под стилус правильно и легко, диалоги в сценарии звучат не пусто, каждое слово к месту, точно в цель. Он впервые понимает своих персонажей, а не пытается их разгадать.       Юнхо сидит чаще всего с ним в такие моменты. Ничего не диктует, в основном наблюдает или занимается своими делами. Иногда что-то спрашивает, и между ними завязывается бесконечное обсуждение, грозящее затянуться и упереться в дедлайн.       Чонхо выбирает день и перечитывает одну из первых своих работ от начала до самого конца. Даётся ему тяжело. Он анализирует её, выписывает в заметки моменты, которые можно использовать и дальше, и ошибки. А когда Юнхо возвращается, обнимает сзади и спрашивает, как прошёл его день, Чонхо сдавленно посмеивается:       — По крайней мере я знаю, что прогресс есть.       Юнхо трётся кончиком носа о заднюю сторону его шеи и целует в край воротника.       — Конечно, ты над ним так работаешь. Куда ему деться.       А Чонхо думает: это ведь не только про работу. Про него тоже.       Иногда он даёт себе свободу и шутит над Юнхо, а тот смеётся и наигранно возмущается. Иногда пихается, когда они идут куда-то или готовят вместе. Иногда налетает с щекоткой или внезапными шлепками по заднице — ничего такого, просто баловство.       Юнхо смотрит на него такими глазами, яркими и искренними. Чонхо понимает точно и наверняка: нравится. Видеть его таким — нравится. Смеяться вместе, размышлять, строить пока несмелые планы на ближайшее будущее, планировать отпуск. Проходит время, они наконец-то дают коту имя, выстраивают ему целый кошачий городок в большой комнате, со стенкой, домиками и лежанкой на окне.       Чонхо нравится. Всё это. Нравится улыбаться без того, чтобы прикрывать рот рукой. Нравится смеяться так сильно, чтобы наваливаться на Юнхо, пока на фоне у них какой-то второсортный хоррор. Нравится держаться за руки. Нравится открываться. Нравится, что его принимают, все стороны, и терпеливо ждут, когда откроются новые. Нравится, как Юнхо смотрит на него утром, будто не верит, что они правда здесь вдвоём, и перед сном — словно запоминает на случай, если всё же фантазия.       Чонхо нравится чувство жизни, появившееся в нём. Нравится, как широко может раскрываться грудная клетка. Нравится, что от него не требуют ничего, кроме хорошо кушать и спать больше двух часов в сутки. Нравится чувствовать себя любимым, да, и — страшно признавать, но Чонхо пытается, хотя бы с самим собой в тишине черепной коробки — счастливым тоже.       Он расслабляется. Позволяет себе больше. И понимает, что сам этого большего хочет.       От него ничего не требуют, только быть здоровым, быть сытым, быть отдохнувшим — быть в порядке. Желания появляются сами и идут изнутри. А Чонхо-то думал, там всё выжжено давно, под корень вырезано.       Минги нужно было доказывать, нужно было напоминать, нужно было выполнять и исполнять. С Юнхо такого нет. С Юнхо это чистое желание, искреннее.       Он фиксирует в мысленном блокноте данные: с утра кофе без сахара, ночами гладит свои руки и обнимает всё, что есть вокруг, может перепутать ботинки, любит смотреть в глаза, гладить кота начинает с того, что даёт себя понюхать, а потом скользит тыльной стороной пальцев по спинке носа, лбу и затылку. Любит красивые вещи. Любит уют. Любит прикосновения — известный факт, он тактилен до ужаса даже со знакомыми. И Чонхо его прикосновения приятны.       Он хочет большего.       Но просто подойти и сказать об этом Чонхо не решается, поэтому задумывается, как можно реализовать задуманное, не навязчивое, не навязанное — собственное и готовое.       В день, когда он решается, Юнхо, кажется, что-то чувствует. Щурится, прячет улыбку в уголках рта, наблюдает ещё более тщательно. Так и говорит:       — Я точно знаю, ты что-то задумал. Я пытаюсь понять, что. Сегодня спать с одним открытым глазом?       Чонхо пучит глаза, дует губы, будто собирается возразить. Вместо этого пропускает пару смешков, расслабляет линию плеч и отпускает мысли вдаль. Сам ютится под боком, кладёт голову на чужое плечо, дремлет, лениво отвечает, млеет от ненавязчивого массажа кистей. Кот — последний элемент матрёшки — прижимается к его бедру, подпирая так, будто пытается выселить. Или прилепить к Юнхо ещё ближе.       Они сидят в молчании, уютном и обволакивающем. Комната наполнена мягким полумраком, закатная лампа переливается из одного цвета в другой где-то в углу, окрашивая белый полупрозрачный тюль волнами и линиями. Негромкие звуки разговоров струятся из телевизора. Юнхо сползает чуть ниже по подушкам, устраивается поудобнее. Он расслабленный, разомлевший, Чонхо слишком комфортно у него на плече.       Но он заставляет себя подняться. Заставляет поймать зрительный контакт, закрепить его, удержать. Он не против, ему не страшно, не противоестественно. Только непривычно и волнительно, но в этой связке нет ничего плохого. Нет пугающего.       Юнхо внимательно наблюдает, и чем дольше Чонхо собирается с мыслями, тем сильнее вовлекается. Приподнимается, немного разворачивает корпус. Чонхо мелко сглатывает, коротко выдыхает и подаётся вперёд. Целует его сам. Поцелуй ненавязчивый, простое соприкосновение губ, лёгкое и незатейливое. Юнхо отвечает тем же, никуда не спешит. В животе появляется то щекочущее чувство — не которое о тревоге, — которое о предвкушении, об удовольствии. У Чонхо твёрдая убеждённость идёт рука об руку с опасением, но он позволяет себе мысль о предназначенных.       Правда, чем именно он Юнхо заслужил, полнит голову неприятными вопросами.       Стоит поцелую прерваться, Юнхо вопросительно приподнимает голову, поджимает губы, стремящиеся растянуться счастливой улыбкой. Ладонь мягко оглаживает щёку, зарывается в волосы, оттуда спускается на заднюю сторону шеи. Не хватает, не удерживает — мягко сжимает. Ненавязчиво. Приятно до мурашек.       — Всё хорошо, Чонхо-я? — голос звучит чуть выше, чем обычно. Его переполняют эмоции, он пытается сдержать их, чтобы не спугнуть. Чонхо тихо фыркает и пихает его в плечо.       — Замечательно. Думаешь, в ужасе сбегу?       Юнхо посмеивается, расслабленно привлекает к себе, целует в макушку.       — Если захочешь, я не буду держать. Но за тобой отправлюсь. Чтобы убедиться, что с тобой всё будет хорошо.       Чонхо глотает сформировавшиеся на самом кончике языка колкие замечания, горькие сравнения. Юнхо не такой же, как Минги, он бы уже где-то проявил себя. Но всё, что Юнхо делает, это заботится о нём, поддерживает, слушает, говорит, уважает, греет и любит. Ни одного намёка.       Даже профессиональные убийцы нет-нет да и напрягали кого-то. Давали поводы для сомнений, для излишнего внимания. А Юнхо? Нет. Опасения крепнут с каждым днём, Чонхо понимает, что накручивает себя. Но что, если нет? Что, если этот механизм выработался для того, чтобы спасти его? Чтобы он всегда был готов к чему-то и смог вовремя дать дёру?       Несмотря на то, что Юнхо такой открытый и настоящий, Чонхо не обольщается. Предыдущий опыт, каким бы ни был признанным и принятым, оставляет глубокие болящие следы. Он хочет выздороветь, хочет дать ранам зажить. И не может быть уверенным в том, что Юнхо не распорет его вновь, как только Чонхо ослабит бдительность.       И от этого ему только гаже. Всё хорошо, между ними бывают споры, но никогда ничего больше. Ничего серьёзного. Юнхо не хватает его, не удерживает насильно. Не заставляет ничего делать. Не ставит ультиматумы. Не унижает. А до какого времени всё будет так?       Чонхо не хочет об этом думать, но не может не. Уже наученный горькими пилюлями, он не может насладиться витаминками на полную.       Юнхо склоняет голову к плечу, смотрит совершенно иначе. Будто бы насквозь, видит всё то, что у Чонхо в мыслях. Спрашивает:       — О чём думаешь? — может, чтобы убедиться.       Чонхо беззвучно вздыхает и припадает к нему сильнее, расслабляя тело. Хотя бы внешне.       — Ни о чём приятном на самом деле, — устало бормочет в ответ. — О том, что будет дальше.       — А что будет? — всё так же тихо уточняет Юнхо, обнимая его рукой за плечи и прижимаясь к макушке щекой. Это тихое, тёплое спокойствие, которое проникает внутрь, поражает Чонхо каждый раз до глубины души. Как так вообще получается?       — Я не знаю.       — Почему бы не быть приятному?       Чонхо издаёт короткое “м?” и приподнимает голову, чтобы посмотреть на него. Юнхо чуть-чуть отстраняется, так им двоим удобнее поддерживать зрительный контакт, и начинает водить кончиками пальцев по его шее. Ненавязчиво, ничего конкретного не рисует.       — Я имею в виду… если всегда ждать плохого, оно придёт, так ведь? А что, если сконцентрироваться на хорошем? Разве это не приятнее?       Чонхо молчит о том, что хорошее имеет свойство приручить и закончиться. Оставить с разбитым лицом и перекрошенным в труху сердцем. Швырнуть в пропасть, на дне которой острые скалы. Белое сменяется чёрным, как осень зимой, день ночью, неизбежно и неотвратимо.       Юнхо наверняка видит это в его глазах. Наверняка знает, может, и сам о том же думает. Потому что лёгкая улыбка стелется у него по губам, в ней слишком сложно не увидеть печали.       — У тебя есть замечательная работа, ты делаешь успехи, один из лучших сотрудников. Каждый день ты можешь подняться с кровати и прийти в какое-то красивое место, поесть вкусной еды, выпить любимый кофе. У тебя есть дом, средства, хобби и свобода. На небе солнце… ну, не сейчас, конечно, сейчас почти ночь, но завтра оно точно вылезет снова, и будет светло, тепло и приятно. Ты проснёшься в мягкой постели, в приятном к теле белью, поленишься, умоешься и пойдёшь делать дела. Это же хорошо?       Слишком заворожённый размеренной речью, обволакивающим тембром и спокойствием, Чонхо не решается спросить, почему в весь этот список Юнхо не включает себя.       И понимает: а как вообще Юнхо может себя в него включить, если не ощущает своей исключительности и что он нужен? Из них двоих именно он тот, кто говорит подобные вещи. Чонхо ни разу не боролся за него по-настоящему. Если бы они были в какой-нибудь командной рпг-игре, наверняка Чонхо был бы либо на защите, либо хилом. На роль главного танка он не тянет, её на себя берёт Юнхо.       И Чонхо от этого стыдно. Хотя он и не видел необходимости в отношениях, не горел особым желанием их заводить и в основном предпочитал плыть по течению, лишь перебирал направления, сейчас для него очевидно, что… конечно, жизнь не закончится, если он снова будет один. Однако же ему станет куда труднее справляться самому.       С какой-то стороны это жутко: он снова нуждается в ком-то, на кого-то рассчитывает. Прирос, как сиамский близнец, и держится всеми клешнями. Но по Юнхо не видно, чтобы ему было неприятно или гадко. Наоборот, он продолжает иногда вставлять всякие облачающие фразочки, по которым создаётся ощущение обнажённости. Для них двоих.       Если им хорошо… Если они оба получают удовольствие от того, что между ними происходит… Может, и не стоит пытаться всё контролировать. Может, стоит воспользоваться возможностью к выздоровлению.       — Я сильно тяжёлый? — вместо этого говорит Чонхо. Юнхо озадаченно вскидывает брови.       — Нет? — его голос забавно взлетает. — Не тяжелее нормы уж точно! Я бы посоветовал тебе ещё немного…       — Нет, я не, — Чонхо не может сдержать лёгкой улыбки, наблюдая за ним. — Я не об этом. Со мной. Тяжело?       Требуется время, чтобы осознать вопрос, и ещё немного, чтобы подобрать слова. Чонхо видит это всё, и ему неприятно, что с ним нянчатся, как с годовалым капризным малышом. Шаг вправо, шаг влево, обязательно бубен над головой повыше и погремушку в руку — только так и сработает. Обязательно нужно думать о том, что и как сказать, ведь иначе ранишь, отпугнёшь, заденешь. Неужели он в самом деле настолько чувствительный и ранимый?       Он знает ответ до того, как формирует вопрос для себя же самого.       Юнхо ворошит ему волосы и прижимается ко лбу своим.       — Не буду лукавить, хорошо? Не тяжело, нет, но иногда сложно. — Чонхо чувствует, как его прижимают чуть ближе, будто в страхе, что отстранится. — Я боюсь тебя как-то оттолкнуть или серьёзно навредить. Тебе трудно даётся доверие кому-то, особенно после того придурка, я понимаю это. И именно поэтому стараюсь сделать всё, чтобы не дать поводов сомневаться. Не хочу, чтобы ты, ну, запирался в себе в убеждении, что мир состоит из одних лишь уродов, никому доверять нельзя, все жуткие монстры. Потому что это не так. Уроды и монстры есть, конечно. Но мир от этого ужасным не становится.       — Звучит очень по-спасательски.       Юнхо издаёт сдавленный смешок, а после смеётся уже нормально. Напряжение вытекает из его плеч и рук, даже лицо становится более спокойным, менее собранным.       — Если тебе это помогает, я совсем не против. У меня достаточно ресурса для этого, — подушечка большого пальца пробегает у Чонхо по краю щеки. — Однажды, когда мне понадобится помощь, я верю, что ты будешь там.       — А это уже звучит как стакан в старости, — ворчит Чонхо. Юнхо смеётся снова, громко и красиво. Чонхо не может отделаться от послевкусия короткого разговора, от горьковатых нот, звучащих в этом смехе. От холода страха, не его уже, чужого. От ощущения, что он не надёжный. Что Юнхо не может в полной мере быть с ним собой, ему приходится сдерживаться и грамотно расставлять фигуры по полю.       — Мне важно, чтобы тебе со мной было спокойно и надёжно.       — Почему?       — Потому что ты мне доверился, ну? — Юнхо заглядывает ему в глаза так проницательно, будто ответ ему и не нужен. Так узнает. — И, может, потому, что я просто хороший парень с широкой душой.       Чонхо насмешливо фыркает и пихает его. Поддавшись, Юнхо заваливается на подлокотник, прижимает руку к груди. И Чонхо решается.       Когда он оказывается у Юнхо на коленях, тот изумлённо раскрывает глаза. Когда склоняется и целует — тихо мычит в губы, отвечает осторожно, не пытаясь ни перенять инициативу, ни оттолкнуть. Позволяет всему этому случиться. Расслабляется, но наблюдать не прекращает ни на секунду.       — Спасибо, что принимаешь меня, — шепчет Чонхо ему в шею, ткнувшись туда носом. Юнхо шумно выдыхает, по его рукам бежит дрожь. Ими он обвивает Чонхо всего и сразу, прижимает ближе, бережно удерживает.       — Не знаю, каким идиотом нужно быть, чтобы не принять, — так же шёпотом.       Чонхо бы расплакался, может, если бы не был таким, каким стал. Раньше непременно такие слова растрогали бы его до глубины души, и он ещё долго ходил бы с опухшим лицом и красным носом. Сейчас оно только оседает трепетным теплом внутри, и он осторожно щупает это руками, не обжигается, обнимает в ответ.       Неважно, чем всё закончится. Юнхо делает столько приятных и хороших вещей для него. За относительно короткое время они смогли добраться аж сюда, хотя ещё несколько недель назад Чонхо не думал о том, что будет с кем-то снова в серьёзных отношениях. Максимум интрижка, ни к чему не обязывающая, пара свиданий, а после попытки поцеловать он бы слился.       И вот где он теперь. Сидит на коленях своего бойфренда, которого даже как бойфренда поначалу не рассматривал. Греется в его объятиях. Тянется к теплу. Сам целует. Сам берёт за руку. Сам устанавливает зрительный контакт и сам шепчет:       — Пойдём в спальню.       Ему надоело быть жертвой.