Заново

      Минги совсем не заботится о том, чтобы не было больно. Толчки резкие и быстрые, смазки недостаточно. Чонхо сжимает зубы на костяшке, жмурит глаза до белых пятен и сжимает горло в спазме: если позволит себе стонать, это не будет порнушно-горячо. Минги зовёт его блеющей овцой. Ничего красивого в болезненных стонах нет.       Ничего красивого в синяках на запястьях, в следах от ладоней на бёдрах, выдранных клочках волос на затылке и бурых отпечатках от зубов на шее. Просто не существует. Если попросить помедленнее, Минги ударит его ещё раз и скажет не скулить. Он, мол, мужик, а мужики не любят нежности. Мужики, мол, сильные и должны уметь терпеть.       В сексе с Минги унизительна не поза, в которой Чонхо торчит задом кверху, не положение, где он в принципе в принимающей роли. В сексе с Минги унизителен сам секс с Минги.       Он хватает за руки и тянет на себя, чем усложняет Чонхо задачу. Сдерживать голос труднее, приходится вцепиться зубами в губу, чтобы хотя бы как-то, иначе ткнут носом в подушку и будут удерживать так.       Минги берёт его грубо, жадно, как вещь, как дичь, не как кого-то, кого любишь и боишься сломать. Для Минги Чонхо сейчас не больше, чем кусок мяса, по ощущениям. Он пользуется им, откровенно и безжалостно, второй рукой держит за бедро и натягивает, вонзая ногти в кожу, от души шлёпает — звук разносится по комнате оглушительно, Чонхо себя тоже чувствует оглушённым — от внезапной боли.       — Что ж ты так зажимаешься, собака, — Минги рычит, отпускает руки и хватается за плечи. Так ему куда легче удерживать Чонхо на месте и вбиваться по самое основание. — Хватит удирать, мать твою!       Пальцы опасно обвиваются вокруг шеи, больно давят костяшками в мышцу. Чонхо содрогается, сжимается, скрючивается, получает снова и всхлипывает. Минги порыкивает на каждый толчок, совершенно не сбавляет темпа, двигается сквозь сопротивление мышц. Дыхание сбивается, ритм тоже начинает шалить: Чонхо знает, что скоро конец.       Но тут Минги резко выходит из него, это тоже больно. Хватает за руку и дёргает на себя, ухмыляется в заплаканное лицо, отвращение на его собственном читается слишком очевидно.       — Твоя очередь поработать.       Он падает в подушки, подминает парочку под спину и закидывает руки за голову. В этой позе он слишком вальяжный, распоясавшийся. Есть что-то величественное, но для Чонхо — для Чонхо только подавляющее. Он чувствует себя жалкой обслугой, рабом, когда перебирается на чужие колени, сжимает бёдра между своих и только пристраивается, когда Минги останавливает его, резко согнув колени.       — Отвернись.       Чонхо замирает на пару мгновений, переваривает новый приказ и приподнимается снова. Минги ухмыляется ему в спину, а Чонхо пользуется возможностью смазать себя чуть получше. О лопатки разбивается презрительный, затянувшийся на конце смешок, и он рад, что не видит лицо этого человека в данный момент.       Он и так чувствует себя униженным, использованным, шлюхой редкостной. На член опускается без особых предисловий, чистая механика. Вверх, вниз, вверх, вниз, он набирает темп, приспосабливаясь. В этот момент ему не до того, чтобы думать над красивым положением спины, над тем, какую форму принять. Как бы выгоднее подчеркнуть изгибы тела и предоставить лучший обзор.       Он хочет, чтобы это поскорее закончилось. Сменой позиций Минги лишь отсрочил финал, растянул пытку. И это забавно: теперь он снизу, под другим мужчиной, но именно он из этой ситуации выйдет чистым и по-прежнему не униженным.       Как для кого-то, кто считает пассивную роль опущенной, может быть приятен анальный секс с представителем своего пола?       Чонхо не думает о своём удовольствии, его попросту нет. Он сжимает челюсти и считает движения про себя, будто танцует: раз, два, раз, два. Прямо напротив стоит столик с зеркалом, они оба там отражаются. Чонхо закрывает глаза, только бы не видеть.       В тот момент ему мерзко. Но он не думает о насилии.       Он думает о том, что с ним что-то не так. Парни любят секс, так? Это всё, что им нужно. В пассивной роли удовольствия больше, ничего не нужно делать — так говорит Минги. Лежи себе да стони покрасивее, не зажимайся, не своди ноги, не мешай. Чонхо делает, как ему велят, Минги тычет в него пальцем в кругу друзей: “То ещё бревно!”, — и смеётся.       Чонхо не понимает и запирается в себе глуше, глубже пускает корни убеждённость в том, что он какой-то не такой. И там, на дне, они переплетаются, принимают его форму и занимают его место.       Минги вонзает ногти ему в бока, шипит и выгибается. Оргазм заставляет его ноги дрожать. Он что-то хрипит, шумно выдыхает и проводит ногтями вниз, отвешивает шлепок по заднице и пихает в спину.       — Принеси пожевать чего-нибудь.       И Чонхо идёт. Хватает с пола одежду и идёт. Возбуждения в нём не было, оставаться нечему. Он просто идёт.       Тело ему не принадлежит. Ноги едва ли слушаются: они болят, дрожат и сильно затекли. Он спотыкается на пороге на кухню, быстро одевается, прячется в одежду. Слышит доносящиеся из комнаты обрывки разговоров — Минги с кем-то говорит по телефону. А Чонхо не торопится обратно, даёт ему время поговорить, даже если на это уйдут часы.       Он смотрит на поднос с закусками и баночкой пива и размышляет.       Если даже такого, как он, фертильного и безынициативного, хочет кто-то вроде Минги, он должен быть благодарен. Он же хороший партнёр, правда? А хорошие партнёры, даже если не хотят, всё равно дают.       Ведь в отношениях только так всё и работает.       Только сам Чонхо почему-то ничего от них не получает.       Юнхо хватает его за руки — осторожно, — останавливает. Волосы его красиво разбросаны по постельному белью, ореолом обволакивают голову. Он выглядит ошарашенным, неуверенным и самую малость напуганным, а осознав, что сжимает ладони сильнее, чем нужно, ласково и немного нервно заглаживает следы на запястьях.       — Постой, постой, — судорожно тараторит, — чего это ты так резко…       А Чонхо синоним слову “отчаяние”, хуманизация, олицетворение. Его потрясывает от отчаяния, отвращения к себе, и он думает: “Всё правильно, не надо его марать, он вон какой чистый, не то что ты”. Но и уйти ему никто не даёт. Юнхо всё ещё держит за запястья и, стоит попытаться слезть, тянет на себя мягко, но уверенно, пока Чонхо не прижимается к его груди своей.       — Чонхо, — серьёзнее звучит, — в чём дело?       Не обязательно признаваться, не обязательно вываливать всё как на духу. Не обязательно вообще что-то говорить. Можно просто вырваться, взять сумку и уйти к себе. Можно прекратить это всё, чтобы не стало хуже, а оно ведь станет, стоит только Юнхо посмотреть глубже, узнать о нём больше…       Чонхо толкает наружу:       — Я отвратителен.       Юнхо замирает под ним. Рот приоткрыт, глаза широко распахнуты, он бледен. Хватка больше не ощущается такой стальной, она нерешительная, дрожащая. Шаткая. Чонхо сам осознаёт сказанные вслух слова и сглатывает ком в горле. Зря он это начал.       Юнхо приподнимается, одна из ладоней бережливо оглаживает тыльную сторону запястья в извиняющемся жесте, бежит пауком по предплечью и плечу, пока не накрывает щёку. Подушечки пальцев нежно скользят по коже, забираются в волосы и остаются там ненавязчивой лаской.       — Вовсе это не так, — Юнхо звучит до трогательного чувствительно, открыто, уязвимо. Чонхо не понимает, почему всё так, ведь это он… опять всё портит. Юнхо покачивает головой, целует в спинку носа и потирается кончиком своего. — Ты — уже лучшая версия себя на данный момент. Лучше, чем был вчера. И с каждым днём будешь взлетать ещё выше.       — Я совсем этого не чувствую, — сипит Чонхо в ответ. Юнхо прижимает его к себе, обвивая длинными руками, накрывает лопатки в защите. — Я грязный, жалкий…       — Не знаю, хотя догадываюсь, где ты это услышал, но это неправда. Чонхо, пожалуйста, пойми, что я с тобой не из жалости. Я ни за что не стал бы тратить силы и время на то, что ты описываешь. Для меня ты всё то, что я люблю. И мне правда очень, очень больно от того, что ты так себя называешь.       — Минги…       — …может катиться к чёрту, там ему самое место, — жёстко заканчивает Юнхо, и это первый раз, когда Чонхо слышит такой тон в его голосе. — Этот придурок не сделал ничего хорошего. Он не любил тебя. Он тобой питался. Он тебя унижал и уничтожал, чтобы у него в распоряжении была послушная красивая кукла. Все вещи, что он с тобой выделывал и вдалбливал, были только для этого. Но ты не такой.       Чонхо едва не спрашивает: “А какой тогда?” — но вовремя закусывает кончик языка. Он совершенно не готов к тому, чтобы его с головы до ног омыли похвалой, что вполне в духе Юнхо. Он ведь уже это делает.       Вместо этого он прижимается ближе, сжимает в кулаках ткань чужой лёгкой футболки на спине. Ткнувшись носом в изгиб плеча, глубоко втягивает запах, который теперь ассоциируется только с Юнхо. Запах дома, спокойствия, солнца, тепла и заботы. Запах, который, наверное, должен ассоциироваться со счастливым детством и светлым будущим.       — Ты нужен мне, — шепчет Юнхо ему в висок, поглаживая местечко между лопатками. — Чтобы любить тебя, заботиться о тебе и беречь. Чтобы смотреть на твою улыбку и наслаждаться видом тебя счастливого. Чтобы ты был свободным, со мной или без, главное, чтобы собой. И никакой там Минги или ему подобные ублюдки не могли тебя сломать.       Затем он немного отстраняется и обнимает лицо Чонхо ладонями, смотрит в глаза с тёплой улыбкой. А в радужках будто хитрые черти пляшут.       — И тебе не обязательно, ну, знаешь, делать все эти штуки? — он забавно ведёт плечом, на скулах появляется трогательный румянец. — Целовать, заваливать меня и садиться сверху. Это должно быть тем, чего ты захочешь, а не обязательством.       Чонхо краснеет тоже, ему стыдно, он смущён. Все его поползновения были такими очевидными? Не то чтобы он пытался скрыть намерения, вовсе нет. Но теперь он чувствует себя ещё более жалким, не по-хорошему смешным.       — Но я хочу, — всё же выталкивает он. Признаётся. Жар разливается дальше по коже, накрывает шею и лопатки. Он поджимает губы. — Не потому, что так надо.       — Для этого нужно подготовиться, — рассеянно замечает Юнхо, поглаживая его скулы кончиками пальцев. — Нельзя вот так.       Чонхо усиленно молчит, и этого достаточно, чтобы до Юнхо дошло. Ошарашенно, он распахивает глаза и смотрит на него, совершенно не скрывая удивления.       — Ты уже..? — Чонхо сдавленно кивает. Выглядит он точно смелее, чем себя чувствует. И ещё он чувствует, как дрожат руки Юнхо, сильнее и сильнее, какими влажными они становятся. — Безумец.       Почему-то это высказывание расслабляет, узел напряжения развязывается, становится свободнее. Чонхо посмеивается, подрагивают плечи. Он покачивает головой и тянется за поцелуем, замирает в нескольких сантиметрах от чужих губ. Ждёт: оттолкнут или нет? Юнхо преодолевает последнее расстояние для лёгкого, почти целомудренного соприкосновения губ. Но дальше зайти не даёт. Хватает за плечи и удерживает крошечную дистанцию, смотрит в глаза внимательно.       — Я не хочу, чтобы ты себя наказывал. Тем более так.       Чонхо нужно несколько секунд, чтобы осознать. Точно, та штука про то, что жертвы насилия часто либо полностью исключают секс, либо наоборот ныряют в него с головой. Не из удовольствия. Не за ним. За исцелением. За наказанием. У них в мозгах это звучит как: “Если со мной это случилось, значит я этого заслуживаю”, — и они отдаются в чужие руки, чтобы ощутить боль опять. Чтобы почувствовать себя на какое-то время снова нормальными. Может, через неё они искупают грехи?       Но Чонхо не такой. Его совершенно точно не тянет в постель к незнакомцам, у него нет потребности в том, чтобы причинять себе вред таким образом. Нет установки, что только так он сможет обрести свободу, будто все причины на случившееся из него просто… вышибут.       У него есть травма, ей много лет, она повторялась многократно. И он не хочет, чтобы она мешала дальше. Не хочет, чтобы влияние Минги отнимало у него право на счастливую, беззаботную, спокойную жизнь, в которой ему доступно всё то же, что и остальным.       Минги расставлял преграды и ловушки умело и тщательно, очень старательно. Чонхо намеренно сейчас ставит ногу в один из капканов, чтобы больше не сработал.       — Это не наказание, — тихо говорит он, подцепляя пальцами низ чужой футболки и перебирая ткань холодными влажными подушечками. — Я хочу, чтобы ты показал мне, что приятно тоже может быть.       “Хочу не бояться больше”.       Он видит, что его слова делают с Юнхо. И ему самому спокойнее от того, что это не манипуляция, он искренен и честен. Ему так надоело всего шугаться и опасаться, быть пленником вбитых уроков. Он жаждет простоты, чтобы многие элементарные для других вещи не были под запретом у него.       Юнхо неуверенно жуёт губу, отводит взгляд в сторону. Лицо у него порозовевшее, весь он взволнованный, напряжённый. Чонхо впервые задумывается, что Юнхо, возможно, и не знает, как сделать хорошо. Что, может, отвергаемый родителями, он не позволял себе ничего ни с кем, и его отношения без секса устраивают более чем.       — Если, — всё же уточняет он, поражённый мыслью, которая не пришла к нему раньше, — если, конечно, ты хочешь.       — Хочу, — Юнхо роняет голову, будто ему чертовски стыдно, краска заливает скулы и уши густо и насыщенно. — У меня не то чтобы большой опыт… Я сделаю всё, что смогу. — Он поднимает взгляд и слабо улыбается, сжимая ладони Чонхо в своих. — Поможешь мне? Если будет больно или неприятно, сразу скажешь. Если что-то тебя стриггерит, молчать не будешь. Идёт?       Чонхо смотрит ему в глаза внимательно, ждёт чего-то. Собственных реакций, может. Ждёт, восстанет ли в нём отторжение — а его нет, он правда хочет отдать Юнхо всё, взять не меньше. Он правда хочет, чтобы между ними не было преград и чего-то, что может мешать. Что будет заставлять чувствовать себя не такими.       Чонхо наблюдает за ним, за тем, как Юнхо незаметно оглядывается, как нервно, пытаясь отвлечь внимание, перебирает пальцами по ладоням. И начинает посмеиваться.       — Это выглядит так, будто я тебя принуждаю.       — Вовсе нет! — Юнхо вскидывается, похожий на воробья. — Я просто… Боюсь причинить тебе вред, сделать ещё хуже. Только и всего.       Чонхо подаётся ближе, прислоняется кончиком носа к его и легонько улыбается самыми краешками губ.       — Тогда мы научимся этому вместе.       Первый раз болезненный до ужаса и напоминает о себе ещё несколько дней хромотой, стреляющими спазмами в поясницу и ноющими ощущениями в паху. Чонхо смахивает последние на то, что Минги взялся проверять, насколько он гибкий. В пылу он не особо заботился о том, что может навредить, просто брал.       Чонхо проводит несколько дней в размышлениях и анализе. Почему секс так любят? Почему его так жаждут? Не переоценён ли он? Раньше эти мысли его не касались, он не был противником или главным энтузиастом, никаких крайностей. Оно просто было, его не касалось, никто не навязывал.       Минги упрашивал, намекал и совершал попытки, и Чонхо в итоге сдался. Он не жалеет, нет, просто не понимает.       Аккуратно усаживаясь в кресло, чтобы лишний раз не причинять себе дискомфорта, он прижимает подушку к животу. Минги с дивана наблюдает за ним с колючей насмешкой.       — Почему ты похож на старуху? — спрашивает. Чонхо слегка морщится, тут же берёт контроль над выражением лица и пожимает плечами.       — Больно.       Он сам не знает, чего ожидает в ответ. Не станет же Минги извиняться, верно? Им было хорошо. Пусть с трудом, но Чонхо тоже кончил. Минги не принуждал его, так что винить его не в чем. Плюс, он любит секс, он в нём куда более опытен, чем Чонхо, и ему можно доверять. Он ведь знает, что делает.       Минги ухмыляется, откидываясь на подушки.       — В первый раз всегда больно, — с видом знатока заявляет он. — В следующие тоже бывает. Со временем проходит. Дело привычки, понял? Чем больше, тем быстрее проходит.       Во второй раз это болезненно так же, но Чонхо уже знает, чего ждать, и более-менее готов. В этот раз у них есть смазка, есть презервативы и есть бутылка с водой, чтобы не бежать за ней сразу после.       Минги смотрит на этот набор со странным пренебрежительным выражением на лице. Отказывается использовать их. Всё повторяется, хоть и не в точности. Злости больше. Извинения всё же следуют — день тяжёлый, ну ты понимаешь.       В третий Чонхо настаивает, ставит ультиматум. Минги скулит, что так ощущения другие, ему не нравится, презик жмёт, никакого удовольствия. Чонхо непреклонен. Минги сдаётся.       Третий раз не заморачивается с подготовкой и знаменуется тупой болью.       — Тут всё так скользко, что и так получится, — говорит Минги и входит в него. Втискивается. Вкручивается. Чонхо вонзается зубами в ребро ладони и упирается лбом в подушку, уговаривая себя расслабиться.       Минги не заботится о его удовольствии, он заботится только о своём. Секс с ним похож на животный и лишён всякой нежности. Он зачёсывает волосы назад, кусает собственные губы, смотрит свысока, стонет сам — красуется. Но не более того.       Минги говорит: “Всем до тебя нравилось спать со мной. Значит я делаю всё правильно”.       Минги говорит: “Один ты такой капризный, всё тебе не так”.       Минги говорит: “Может, дело не во мне, а? Может, это с тобой что-то не то?”.       Минги говорит: “В тебе мало отдачи. Ты как полено”.       Минги без разницы, кого трахать. Его не волнует эмоциональный аспект, он гонится только за своим удовольствием. Тела для него всего лишь инструмент, помогающий прийти к финишу, кончить с воющим стоном и судорогами.       Чонхо осознаёт это куда позже. Он думал, что особенный для Минги, раз они в отношениях. Он думал, что заслуживает того, чтобы о нём позаботились.       За спиной у него уже более десятка раз, он больше не испытывает боли. Но лишь потому, что привык к ней.       Юнхо начинает с поцелуев. Ненавязчивые и лёгкие, они не обязывают ни к чему, нужны для того, чтобы они друг друга почувствовали. Чонхо отвечает на них, тянется за ними, не перенимает инициативу. Подстраивается под ритм, движение губ, вторжение языка. Тёплые ладони Юнхо скользят по его волосам, шее, плечам, рукам, бокам и спине, кончики пальцев ласково касаются голой кожи под кофтой чуть выше ямочек на пояснице.       Чонхо зарывается в его волосы руками, позволяет уложить себя на спину и прижаться сверху, притиснуть к мягкому матрасу. Он понимает, что таким образом Юнхо приучает его к прикосновениям, к своему присутствию. Готовит к дальнейшему, что бы там ни было. Разогревает его, расслабляет тело, пытается развеять волнение. Он замечательно держит себя в руках, от его нежности Чонхо практически плавится.       Он привык к тому, что поцелуям не уделяется большое значение. Что вместо трепетных касаний губ к шее всегда будут болезненные укусы. Что вместо ласковых поглаживаний по нижней челюсти будет только крепкая хватка вокруг горла, жаркое дыхание на ухо.       Юнхо ломает эти шаблоны с треском и звоном, не щадя ни один. Зацеловывает губы до того, что они пухнут и побаливают, их покалывает от прилившей крови. Кожа на шее горит от чувствительности, ключицы выставлены беззащитно — к ним бережно прижимаются в поцелуях, трогают языком.       Юнхо сжимает его бока через одежду, боли в этом нет, нет попытки удержать. Юнхо изучает его тело вот так, постепенно и ненавязчиво, не подчиняя себе. Оглаживает, прощупывает, узнаёт места, прикосновения к которым делают Чонхо щекотно или приятно. Составляет карту в голове. Карту маршрутов и ловушек.       Он снова целует в губы, а ладонь его в это время скользит под кофту, накрывает живот и замирает там. Чуть отстранившись, он смотрит Чонхо прямо в глаза, тяжело дышит, перемещает руку капельку выше.       — Всё хорошо? — хрипит. Чонхо подавляет дрожь и кивает, сам стягивает с себя кофту и притягивает его к себе для очередного поцелуя. Колени сгибаются, он сжимает ими бока Юнхо, поначалу слишком туго, выдавая нервозность, затем расслабляясь.       Юнхо продолжает только потому, что доверяет ему. Если сейчас Чонхо скажет “нет”, он знает, что Юнхо остановится и оставит его одного, даст время на то, чтобы прийти в себя, а потом как ни в чём не бывало предложит посмотреть кино или покушать мороженого.       Но Чонхо молчит — не потому, что отдаться сегодня его цель, вовсе нет, — и Юнхо опускает руку ему на бедро. Они целуются, целуются и целуются так, будто оторваться не могут, Чонхо это и правда нравится. Он позволяет этому поцелую стать глубоким и жадным, позволяет Юнхо сжимать и исследовать бёдра. И стонет, когда ладонь ложится на член.       Только тогда он осознаёт, насколько возбуждён.       Он совершенно не помнит, чтобы такое было с Минги хотя бы раз.       Юнхо не даёт ему времени разогнать эту мысль. Кажется, что он прекрасно знает, о чём Чонхо в принципе может думать в этот момент. Будто видит каждую из возможных и пресекает на корню. Смотрит в глаза, мол, есть только ты и я, больше никого — и ведь прав.       Юнхо не лезет в штаны, массирует снаружи, пробегает подушечкой большого пальца от основания до головки. Ткань мягкая, тонкая, это приятно — Чонхо тихо всхлипывает, разводя ноги шире и слегка подталкивая бёдра вверх. Юнхо улыбается, бодает носом в скулу и целует ключицу.       Чонхо слишком легко теряется в ощущениях. На периферии где-то ещё маячит напряжение, маленький кусочек страха, но Юнхо умело их успокаивает. Подкладывает подушку под поясницу, аргументируя это тем, что будет удобнее, отвлекает поцелуями по груди и животу, пока сам почти незаметно стягивает штаны с бельём — краем глаза он всё же скользит по телу Чонхо взглядом, восхищённо вздыхает и возвращается к начатому. Смазки не жалеет совершенно, её так много, что постельное бельё точно придётся менять — в этот момент мало кому интересно об этом думать.       Но даже тогда он не спешит. Массирует, растирает, всячески готовит к проникновению. А Чонхо не представляет, сколько на самом деле в нём выдержки. Он прекрасно видит бугор у того в штанах, слышит натянутое дыхание, отмечает поджатые губы и решительно горящие глаза.       — Я не хрустальный, — слабо смеётся. Юнхо покачивает головой и целует в плечо.       — Нет, конечно. Ты живой. Это куда более важно.       Один палец внутри скользит без проблем — Чонхо достаточно расслаблен. В этот раз совсем не сложно не сопротивляться, он словно оглушённый, слишком податливый. Юнхо всё так же осыпает его тело прикосновениями губ, а Чонхо внезапно даже для себя ныряет ладонью ему в бельё и сжимает член — в ответ ему летит удивлённый хриплый стон, отчаянный и настоящий. Заждавшийся.       Юнхо не задаёт вопросов. Позволяет изучать себя, касаться, как Чонхо вздумается, приспускает штаны для большего удобства и слабо толкается в кулак, добавляя наконец второй палец. Теперь его движения выверены ещё сильнее, он чутко вслушивается, отслеживает реакции. Чонхо не больно, немного только неприятно, но это ощущение ничто в сравнении с тем, что он чувствует, стоит только Юнхо согнуть пальцы и…       Он стонет так громко, что вздрагивают оба. Это болезненная вспышка, быстро перерастающая в огненное инферно под животом и растекающееся по телу. Чонхо прикусывает губу и слабо кивает, мол, порядок, повтори. Юнхо внимательно всматривается в его лицо и действует медленнее, в том же направлении. И в этот раз Чонхо не сдерживается снова, его выгибает, потому что, как только Юнхо находит простату, он касается только её, массирует и обводит.       Чонхо поражён. Его тело дрожит и сжимается, он не может контролировать себя. Хочется больше и сильнее, хочется быстрее. Ещё чуть-чуть, и кончит, вот такие ощущения. Член сочится на живот, и такое с ним правда впервые. Юнхо смотрит на него с любовью, совершенно не прикрытой.       — Мы можем остановиться на этом, — ласково бормочет он. — На пальцах. Тебе же хорошо так? Не обязательно идти дальше.       — Нет, — Чонхо задыхается, вцепляется в его плечо в попытке остановить, потому что Юнхо не прекращает двигать пальцами там, внутри, и ему от этого думается очень сложно, — нет, я хочу.       — Уверен?       — Перестань спрашивать меня об этом. Я был уверен ещё сотню поцелуев назад.       Юнхо насмешливо, беззлобно фыркает и добавляет третий палец. Это не обязательство, а перестраховка. Чонхо поднимает взгляд и смотрит на его лицо, сосредоточенное, серьёзное. Разве человек, так тщательно готовящий другого к сексу, может причинить ему вред намеренно? Разве не глупо сравнивать его с Минги, который совершенно не заботился о партнёре? Разве хоть в чём-то они с Юнхо похожи, кроме выбора?       Забота Минги была раздутая и показушная даже в самом начале. Чонхо понимает это только сейчас, когда ему есть, с чем сравнивать. Минги никогда не любил его по-настоящему или хотя бы здоровой любовью. Всё, что он делал, это бесконечно требовал, давил, душил и манипулировал. А Юнхо?       А Юнхо контролирует каждое своё действие, чтобы не вызвать боли, чтобы не причинить неудобства, неудобно выворачивает запястье, лишь бы было хорошо. Он добавляет смазку снова и снова, каждый раз целует Чонхо куда-нибудь, где ему нравится, отвлекая или извиняясь за то, чего на самом-то деле не сделал. Его любовь ощутима даже так, если закрыть глаза, во всех без исключения моментах.       Чонхо хочется плакать. Он чувствует себя уязвимо и раскрыто перед Юнхо, и дело совсем не в пальцах в заднице, не в раздвинутых ногах, не в отсутствии одежды. Он обнажён совсем по-другому.       Он думает: “Как же сильно мне повезло в этот раз”, — и наивно: “Вот бы это не закончилось никогда”, — и отчаянно: “Я не хочу, чтобы он уходил”. Он обещает себе, что станет лучше, станет достойным такого выбора, станет таким, каким Юнхо его видит.       Станет собой. Выстроит сызнова. Даже если Юнхо не останется, Чонхо будет знать, что такое любовь. Он больше не даст никому обмануть себя.       Он тянет Юнхо к себе, целует его неспешно и бережно, ласково. Кончиками пальцев давит в локоть, показывая, что уже готов, можно идти дальше. Юнхо понимает его вот так, без слов. Он ещё раз окидывает Чонхо взглядом в попытке убедиться, что это правда так. Замирает, видя подрагивающую полуулыбку. Чонхо улыбается шире, не скрывая зубов и дёсен, и пихает его в бок коленом.       — Давай уже.       — Дашь презерватив?       Чонхо нерешительно закусывает губу изнутри.       — Ты…       Юнхо мягко качает головой. Интересно, знает ли он обо всех этих штуках по типу “я такой грязный” и “не запачкать его”?       — У тебя будет болеть живот. Давай сюда.       Чонхо смотрит ему в лицо несколько мгновений, но как ни старается, не может найти ни намёка на брезгливость. Всё это только у самого Чонхо в голове, вот и всё. Он тянется за упаковкой.       Он ожидает, что будет больно, несмотря на подготовку. Это выученная реакция, зафиксированный опыт. Тело помнит всё, что с ним делали, адреналин бросается в кровь. Но Юнхо входит медленно, медленно, спешить ему некуда. Шепчет похвалу, приятные слова и имя Чонхо, как будто оно — маяк. Его всего трясёт, с кончика носа срывается капля пота. Он поджимает губы, прикусывает нижнюю и слегка отстраняется, чтобы затем войти ещё чуть глубже. Он не гонится за пресловутым “войти одним толчком”, ему это не нужно. Он хочет показать Чонхо, почему секс — это приятно.       А Чонхо понимает: секс приятен с теми людьми, которых ты правда любишь. С теми, которые правда любят тебя. С теми, с кем вы на одной волне, кто понимают тебя, кто принимают тебя. Кто любит твою душу, а не тело.       Юнхо входит до конца, и когда это происходит, откидывает голову и шумно выдыхает. Под нижней челюстью у него бьётся жила, вены проступают рельефами на светлой коже. Чонхо подрагивает, распятый под ним, бёдра сжимают бока. Он находит руки Юнхо и сплетает пальцы. И когда их взгляды пересекаются, он легко кивает.       — Не забудьте оставить пожертвование этому храму.       Юнхо непонимающе моргает, а потом его прорывает на смех. Он старается сдерживаться, потому что не хочет лишний раз доставлять дискомфорт, но Чонхо смеётся вместе с ним, сам поражённый этой шутке. Она помогает разрядить обстановку, и вот уже Юнхо ложится на него сверху, опускается на локти и чмокает в губы.       — Как ощущения?       — Заполнено.       — Больно?       — Будет тебе, если не начнёшь двигаться.       Юнхо беззлобно ухмыляется, щёлкает его по краю уха и легонько отстраняет бёдра.       — Маленький командир.       Первые толчки несерьёзные, они пробные. Нужны для того, чтобы отследить реакции тела. Чонхо не больно, только слегка непривычно, инородно. Он ёрзает в попытке найти то положение, при котором член будет трогать простату более ощутимо и не давить на внутренности. Наблюдая за ним, Юнхо сдерживается, чтобы не стонать. Он выпрямляется, подхватывает под поясницу, аккуратно приподнимает и кладёт ещё одну подушку. И тогда Чонхо это чувствует.       Всё его тело вспыхивает и поёт, он выгибается, хватается за бёдра Юнхо и тихо стонет. Юнхо начинает двигаться неспешно, неглубоко. Основная его задача всё же доставить удовольствие партнёру, а не воспользоваться им, и вот это — то, что называют заниматься любовью, Чонхо наконец-то понимает.       Нет бешеного темпа, он и не нужен. Юнхо двигается на всю длину, выходит почти полностью, входит до конца, и каждый раз по позвоночнику Чонхо бежит ток, по конечностям разливается густой жар. Он задыхается от удовольствия, голова кружится. Он пылает и не знает, куда себя деть, потому что ему слишком хорошо. Настолько, что ещё чуть-чуть, и он расплачется.       Юнхо ускоряется лишь слегка, как только убеждается, что больно не будет. Ладонь обвивается вокруг члена Чонхо, он выдерживает один темп и там, и там, чтобы окончательно добить его, видимо. Потому что уже скоро перегруженный ощущениями Чонхо ловит себя на том, что вот-вот кончит, ноги дрожат, в животе пожар. Он сжимает запястье Юнхо, заставляя остановиться.       Юнхо тут же останавливается полностью.       — Тебе больно?       Что за дурак. Чонхо шумно дышит, переводя дыхание. Ему нужно время, чтобы немного остыть и проглотить этот дурацкий ком в горле. Он не хочет, чтобы всё кончалось вот так. Он тоже хочет принять участие, позволить себе ещё больше. Поэтому приподнимается на локте, выдавая кособокую улыбку:       — Хочу позу сменить, — и садится Юнхо на колени, прижимается к его груди, обвивает руками плечи и выдыхает снова. Юнхо так глубоко в нём, распирает изнутри, и это не вызывает ни отторжения, ни отвращения. Чонхо впервые получает удовольствие. Он хочет его разделить напополам, чтобы им двоим хватило.       Он сам задаёт ритм, сам ведёт. Юнхо стонет ему в шею, ткнувшись носом под ухом, оплетает руками за талию и поддерживает под спину. Несмотря на то, что и так хорошо, двигаться оказывается неудобно им двоим: слишком маленькая амплитуда, слишком мало пространства между ними.       Юнхо немного отстраняется, одной рукой всё так же обнимает талию, другой упирается в кровать позади себя. Смотрит с озорной улыбкой, а в глазах восхищение. Он говорит:       — Ты выглядишь просто невероятно, Чонхо-я.       Не верить ему не получается.       Он занимает позицию снизу, она даёт ему больше возможностей для движения, и Чонхо стонет, держась за его плечо одной рукой. Другой снова обхватывает себя, сжимает, немного небрежно размазывает предэякулят по головке и ускоряет темп. И всё равно оказывается у края непозволительно быстро.       Юнхо смотрит на него жадно, не сводит глаз, ловит эмоции на открытом лице, румянец, капли пота и сбившуюся чёлку, умоляющий поплывший взгляд. Прикипает к приоткрытым распухшим губам, к которым наверняка бы прижался сейчас своими, если бы это не сковало их снова.       — Кончай, малыш, — шепчет он, оглаживая ладонью его щёку и зачёсывая чёлку назад. К открывшемуся лбу тянется губами, целует в переносицу. Опускает руку на бедро и сжимает. — Всё хорошо. Я сейчас тоже…       Чонхо скулит, сжимаясь. Его всего накрывает. От возбуждения, от жара, от интенсивности ощущений, от удовольствия, от нежности, которой в Юнхо для него так много.       Он чувствует, как рука Юнхо сжимается поверх его на члене, ускоряя ещё сильнее, и выгибается. Оргазм впервые такой сильный и яркий, он стонет в потолок, не сдерживая голоса. Юнхо сдавленно шипит под ним, осторожно выходит, придерживая презерватив, и доводит себя несколькими резкими движениями руки. Кончая, он обнимает Чонхо так крепко, что это больно, но боль приятна. Поцелуй, который они делят, солёный от пота и ленивый, приятный. Сладкий, по ощущениям.       Чонхо узнаёт из него куда больше.       Ему плевать, как он сейчас выглядит. Ему плевать, каким было у него лицо в момент, когда он шагнул за грань. Ему так глубоко насрать на то, как звучал голос, противно ли, мерзко ли, как блеяние ли. Это всё неважно, когда Юнхо смотрит на него вот так.       Словно это Чонхо — лучшее, что случилось в его жизни.