***
Экраны, экраны, экраны. Повсюду. Сейчас один загорится и с ней заговорят. И не сказать, что воспринимать приглушенную, хрипящую в динамиках речь легче, чем вживую. Вживую её словно режут на куски. И более того — смакуют. — Потанцуем, фальшивка? Или ты шибко на взводе для таких танцев? По стаканчику — и наверх? Револьвер вертится, крутится, исчезает и появляется, но рано или поздно всё же смотрит ей в лоб. А потом всё по-новой. И это будто знак, что может быть иначе, что можно закончить это намечающееся побоище отнюдь не в крови и без чувства отчаяния. Или тоски. — Я буду вести, если ты не возражаешь, — роняет она тихое, как снег. — Поспеешь? Бутхилл чересчур беспечен для человека, у которого не осталось попыток. Или права на ошибку. — Прячь глазки, — усмехается он. — Слишком очаровательные для такой серьёзной дамочки. Я уж думал, не дождусь тебя. И они танцуют — действительно танцуют так, как могут танцевать в бою люди. И всё же это до жути нелепо, глупо, по-дурацки. С одной стороны, только последний самоубийца бросится с мечом под дуло пушки, а с другой стороны — только последний идиот захочет так открыто бросить ей вызов. Она привыкла, что её вид, её холодная печальная красота не притягивают, а отталкивают, она приняла ту безнадежность, с которой копалась в собственном обрывочном прошлом. Она приняла, что у неё никогда не будет мужчины. Это лишнее, отвлекающее от блужданий по космосу стремление — поделиться с кем-то собой в самом неприличном виде. Но Бутхиллу всё равно во всех смыслах. Ковбои всегда те, что уходят первыми, однако Ахерон предполагает, что они подерутся хотя бы и из-за этого. В попытке решить, кто отвернётся и исчезнет раньше, чтобы возникать лишь в воспоминаниях, которые заинтересовали бы Сад и одну из них. В чисто рабочем плане, как она смела надеяться. Поцелуи у него злые, зубы острые и, кажется, она ранит о них язык в невольной попытке пересчитать. Каждое его движение и каждое слово точно лишают её невинности всякий раз. Он с издёвкой называет её «леди», у него странный акцент, но пальцы в тот миг так щипают соски, что Ахерон в сердцах дерёт ему скулу ноготками. «Прячь глазки». Её глаза, тусклое равнодушное небытие — против красных точек во мгле. Её прохладное белое тело — на груде живого железа, ловящего системные ошибки одну за другой и не замечающего этого. Она говорит ему: заставь меня плакать. Но этого не произойдёт. Ведь не произойдет? Слёзы она роняет только кровавые. И никогда — черные. Заставь меня плакать. Её полные сочные округлости вздрагивают, когда Бутхилл настойчивым давлением на поясницу заставляет выгнуться, уперевшись ладонями в стену, впечатываясь щекой. Как унизительно. Её бюст стискивают, обжигая исходящим от стали морозцем, на лебединой шее смыкаются клыки. Заставь меня плакать. Она не может даже отдавить ему ногу в этих бесконечных танцах. Но она может поставить ногу ему на грудь, а затем опуститься грациозно, с шорохом волос по точеной спине, и прочувствовать с запоздалым восторгом, как промежность пронзает боль. Лишение невинности. Она ставит в фонограф затертую до дыр пластинку, найденную среди брошенного в мире грёз хлама, и она может быть уверена, что ни сегодняшний, ни завтрашний танцы не разочаруют её. Хотя бы в плане ощущений. Мир был в огне и никто… — Отпусти… На что только глупцы ни способны ради воплощения своих желаний. Но по его холодным стальным пальцам вязко течёт подтверждение сотого предательства её уже измученного множество раз лона, и остальное тело тоже предаёт, пока Бутхилл самозабвенно рисует этими самыми пальцами на её лобке, а затем сдавливает ягодицы до сиплого стона раненой гарпии, который ни на йоту не звучит по-человечески. Прячь глазки. Когда он лижет ей, она сжимается вокруг его длинного языка конвульсивно, неприкрыто наслаждаясь тем, в каком он положении — нет, это уже не об унижении, ведь его таким и не унизишь. Фонограф продолжает говорить с ними обоими, и язык, кружащий вокруг клитора, принуждает её тело танцевать, пока не уходят последние силы, пока её руки с обломанными прозрачными ногтями не съезжают с тихим скрипом вниз, оставляя влажные следы. Ощущение настигшей её слабости и уязвимости не похоже ни на что другое, а Бутхилл в свойственной ему манере шутит, что она неисправима, что даже оргазмы у неё отдают тоской и отсутствием воли к жизни, что она ледяная как труп. Но всё же теплее, чем он сам.***
— Что у тебя было с Бутхиллом? Стелла со скуки ухватывается за ближайший шнур. Но трижды думает, прежде чем впихнуть его в розетку в чужом номере. — Ничего, — отзывается Ахерон, откладывая тушь. Её холодные бёдра крепко сжаты.