The Good, the Bad and the Beautiful

      — Не смей ничего ей рассказывать. Ради твоего же блага предупреждаю.       Галлахер, которому в принципе по боку любые предупреждения, кроме собственных, на сей раз даже удосуживается сделать удивлённое лицо. Замирает на пороге комнаты с уставленным тарелками подносом, хмыкает, отводя багровый взгляд. Ни следа от прежнего себя. От того себя, что играл, сидя напротив птенчика, зажигалкой, выжидая только одного. Когда Сон явит себя по всей красе. Сон. Или Смерть. Иронично, потому что одно равносильно другому, что в тысячный раз доказывает, как тесно переплетены миры и все слова, мысли, чувства, спрятанные в них.       Сон стал Смертью. Сандэй умер дважды. Первый раз, казалось, случился целую вечность назад по вине одного конкретного существа. Второй… Впрочем, уже не так важно.       Сандэй — этакий оголенный нерв, по которому пробегают искры.       Жалконькие слабые искры жизни, остаточные импульсы, хотя на самом-то деле он переполнен теми самыми чувствами. Просто не в состоянии сейчас их излить. Не в состоянии даже поднять руки — нет сил. Галлахеру уже второй или третий день приходится брать его под свою ответственность. Михей бы хохотал, если бы только услышал или увидел, да только видеть и слышать никому нельзя. Никому, кроме него. Он приходит и заговаривает первым — так легче сбить чужую маску болезненного стыда. Или так и не улегшегося разочарования в себе, в собственных суждениях, в чёрных мечтах.       — Смотря о ком ты, — отвечает всё же он, пристраивая поднос на прикроватном столике. Здесь, в темноте, они могут проговорить час или два. А порой всего пять-десять минут, на краткое мгновение забывая о собственных изначальных целях — завуалированном нападении и такой же завуалированной защите. — Полагаю, сейчас не должно быть большой разницы — обе тебя ищут. Черт возьми, да не будь мы такими конспирологами, тебя бы вся Пенакония разыскивать принялась. Зуб даю, и до этого недалеко.       Янтарные всполохи на дне чужих глаз тусклы, брови ожидаемо сдвигаются к переносице. Зол. Очень зол. Галлахеру бы состроить участливую мину, только вот незадача — в тех или иных отношениях он абсолютно неспособен жалеть. И славно, потому что галовианцу жалость без надобности. Это отбросит их друг от друга окончательно.       — Пустое, — Сандэй откидывается на перины. Его крылья с неаккуратно встопорщенными перьями едва шевелятся на подушке. — Мне важно, чтобы она не узнала.       — Робин? Мало тебе той боли, которую ты уже ей причинил своими попытками в философию? Я всегда заклинаю: не умеешь — не берись. Так правильнее.       Сандэй обращает на него откровенно взбешённый взор. Злость преображает его, вот только едва ли в положительном смысле. С него сходят остатки лоска и степенности, словно грязь, но даже её хочется собрать на ладонь. Немножко. Самую капельку. Неидеальное завтра уже давно наступило — оно перед ним, взъерошенное, как хорохорящийся воробей, но его. Только руку в тонкой белой перчатке приходится сжать в кулак, не давая примитивной, скучной правде выйти на свет.       — Чья бы корова мычала, фикциолог истории. Всё началось с тебя и Михаила. Если бы не вы…       — Тьфу, — Галлахер наполняет апельсиновым соком высокий стакан — для себя. — Ну и ну, этого клише я от тебя не ждал. Расслабься, я никому ничего не разболтал. Но кровушку за тобой надо было подтереть, да… Наши девчушки-подружки с ума сойдут, прежде чем…       Завтрак просто-таки королевский для Рифа потока сновидений. И, к его глубокому разочарованию, Сандэя совершенно не интересующий. И время течёт так медленно до следующего нового словца, что Галлахер невольно задаётся самым злым, однако вполне логичным для ситуации вопросом.       Когда ты уже, Эоны тебя забери, примиришься с собой?       Маленькое белое перышко, изогнутое, только что погибшее, сорвавшись с положенного ей места, щекочет щеку владельца. Но и этого он не замечает. Галлахер под шумок стаскивает увесистый, набитый несколькими слоями ветчины, сыра и грибов сэндвич. Вернее, только половинку. Вторая половинка заботливо преподносится на тарелочке «дорогому гостю».       — Ешь, слуга Энигматы.       — Брезгуешь?       — Отнюдь. Но сейчас мне трудно думать о чём-то столь мелочном, потому что…       Высвобожденная из-под одеяла ладонь, перевязанная эластичным бинтом, вздрагивает. Хрупкая птичья лапка.       — …я без конца размышляю, почему ты не отказал мне. Почему безмятежно болтаешь и почему так странно смотришь. Почему… Твой Путь не призывает тебя предать меня забвению? Или хотя бы жажда справедливости?       Галлахер хочет рассмеяться. И когда это Мифус вообще занималась таким? Предавала забвению… Нет уж, ни к чему обращаться так беспечно с тем, что можно изменить. Но в какую сторону? До чего же любопытно. Птица разбилась оземь, но не умерла в мучениях — она жива, пусть её крылья сломаны. И он лечит эти крылья, не без маленького, а успеха.       — Я делаю это, потому что ты меня попросил, — сумеречный пейзаж Рифа за окном, озаряющийся холодным сиянием рекламных щитов, наводит его на печальные думы. Думы, которые должны резонировать с думами Сандэя.       — Я не просил тебя. И никогда не попросил бы.       — Ну-ну. Вот только ты здесь, пока твоя сестра обшаривает каждый угол, а мой рот на хорошем добротном замке. Ты просил. Просто уже не помнишь. Или не желаешь помнить.       — Я тебе не верю, — Сандэй невозмутимо отхлёбывает из поднесённой к губам чашки с кофе.       — Я себе — тоже. Грубо выражаясь… Это мелочи. А сверху мелочей я добавил немножко топпинга из своей бескорыстности и личной симпатии — как вишенку на торт. Птенчик, ты и впрямь считаешь, что я бы нипочём не помог тебе?       По Сандэю видно, что именно так он, в общем-то, и считает, но признавать это не торопится.       — Порядка больше нет, — выдыхает он. — Как и мечты о рае. И вот я сижу здесь, на изнаночной стороне мира грёз, а с рук меня кормит человек, чей «питомец» пронзил мою грудь жалом.       — Безболезненно вышло, неправда ли? Я просил швырять тебя сюда понежнее. Что же до Порядка…       Здесь Галлахер подхватывает двумя пальцами перо с наволочки, мельком пройдясь по кончику чужого носа. Пусть это будет его подарком. Его целиком и полностью заслуженной платой.       — Исчез тот Порядок, который задумал ты. А как по мне, сейчас стало гораздо спокойнее. Хотя старому псу и остальным ещё предстоит разгребать кашу, которую ты заварил… Ты всё ещё чуточку волнуешь меня. Но не как неудавшийся повелитель нового «рая», а как простой человек. Веришь мне? Даже не улыбнулся… Робин бы это обрадовало.       «Знание, что кому-то ещё кроме неё ты необходим. Это, разумеется, очередное преувеличение. От меня».       — Я хочу дать им… вам время, — говорит он, помолчав. — Вам и себе.       — Себе? — смеётся Галлахер, и этот смех одновременно пропитан весельем и грустью. — Себе ты в таком состоянии ничего не сможешь дать. Я дам тебе время, пернатый. Время на всё — на слёзы, искупление, ярость. Только…       Тёплые губы беспощадно и бесцеремонно касаются лба. Небритый подбородок колет тонкую мраморную кожу.       — …не затягивай, ладно?       В конце концов, до чего же тяжело скрывать его местонахождение. И собственную тревогу.