Его Бог

Шумная многолюдная улица. Люди в однообразной серой одежде торопятся куда-то, поднимая вековую пыль с каменной дороги и быстро растворяясь в толпе. Иногда среди них появляются такие, несущие в руках огромные соломенные корзины,расталкивающие ими всех, кто идет впереди. Порой мимо пробегают и совсем маленькие дети, пробираясь через грязные ноги прохожих как через дремучий лес. Они привыкли к городской жизни, но не носят корзин, потому что слишком малы для работы. Но уже совсем скоро их ждет та же участь. Внезапно позади раздался громкий звук, как-будто что-то тяжелое и металлическое ударяли о землю. Звук повторился снова и снова и с каждой минутой становился все громче, приближаясь к центру образовавшейся толпы. Вдруг кто-то из толпы, кто был ближе всего к шуму, выкрикнул:"Расходись", и люди, шурша и перешептываясь, расступились, чтобы освободить путь источнику звука. Им оказался один из городских, руки и ноги которого закованы в железные кандалы. Он шел неторопливо, его белые волосы были неровно подстрижены и грязными комьями лежали на плечах. Его правый глаз был закрыт давно не стиранной повязкой, а через левый глаз проходил шрам неизвестного происхождения.Очевидно заключенный был из того рода людей, которые носят повязку не из-за повреждения глаза, а по личным недоступным для понимания других причинам. На нем, как и на большинстве жителей этого города, были одета старая поношенная сероватая туника, изначально задуманная как белая, и такого же цвета широкие штаны. Позади него шел толстый заплывший человек в тяжелых доспехах, которые уже давно были ему не по размеру. Неизвестно даже как он помещался в них­-казалось, что если б не железо, из которого они были сделаны, доспехи разошлись бы по швам. Иногда надзиратель пинал человека с повязкой в спину, таким образом пытаясь поторопить его, но тот не реагировал и продолжал идти с той же скоростью.Толпа на площади перешептывалась в ожидании зрелища, изредка откуда-то доносились громкие гневные возгласы и проклятья в сторону арестованного. Насколько жестоки могут быть люди?.. Каково же было всеобщее разочарование, когда заключенный и его сопровождающий направились к центру города—точнее, к главному его храму—и скоро скрылись из виду. —Добрый день, святой отец Федор,—поприветствовал надзиратель одинокого священника в темном одеянии, стоящего напротив алтаря, и как мог поклонился. На слова вошедшего Достоевский обернулся, чтобы изучить гостей. Только теперь заключенный смог полностью разглядеть его лицо. Оно было смертельно бледным и болезненно худым, но в болезненности этой выражалось для арестованного нечто божественное. Косматые волосы Федора мягко ложились на плечи. Образ его был незамысловат—он ничем не отличался от других людей в своем обществе, но все же в нем содержалось что-то особенное незаметное взгляду обывателя. "Нет, не может простой человек быть таким..."-подумал преступник. Ноги его стали трястись и он постепенно терял контроль над ними. —Доброго дня,—ответил Достоевский.—Что привело Вас сюда? —Да вот еще один паршивец. С каждым месяцем нарушителей порядка, установленного сводом законов короля, становится все больше. Этот очередной. Зовут Николай. Николай Гоголь. Убил своего сеньора. Тот славный малый был, и где теперь он из-за него? — сообщил надзиратель и пренебрежительно толкнул Николая в плечо так, что он качнулся и чуть не отлетел в сторону.—Сегодня прошел суд. Уже завтра его казнят. И правильно, поменьше бы таких. По решению суда ему дозволено исповедоваться, чтобы отмолить у Бога свои грехи. Хотя я не думаю, что Он простит его —Не судите поспешно, уважаемый надзиратель,—возразил Достоевский и улыбнулся. —Многие заслуживают прощения —В таком случае оставляю его на Вас. Пошлите ко мне, когда закончите, —произнес сопровождающий и махнул рукой, кинув последний взгляд на арестованного и поспешно скрывшись. Наступила тишина. Первым ее прервал Федор, надеясь выяснить мотивы Николая и добиться от него слов раскаяния. —Подойди сюда,—позвал он Гоголя, и тот послушно, но медленно побрел к алтарю. Николай шел машинально, будто в трансе—образ священника не покидал его ни на минуту.—Не бойся Звеня кандалами, он еле как доковылял до Достоевского и остановился на пару секунд, посмотрел в его выразительные глаза и... Упал. Ворох необычных ранее не знаемых им ощущений свалился ему на голову. Дрожа всем телом, он ухватился слабеющими руками за темную мантию Федора, прижался лицом к его ногам и разрыдался. Впервые за всю свою жизнь он плакал как дитя от переполнявшего его благоговения и осознания божественности Достоевского. Внезапно рука Федора опустилась ему на голову и стала гладить его грязные волосы. Он понимал, что не заслуживает этого. Не заслуживает внимания стоявшего перед ним божества. Не заслуживает его прощения. —С какой целью ты убил своего сеньора? —Достоевский не стал медлить с вопросом и задал его напрямую. Он чувствовал, что в этом преступлении было нечто необычное, отличающее его от других, но не мог понять, что именно. —Я... Я хотел стать свободным... Я... Хотел избавиться от оков... И летать как птица... Я хотел почувствовать настоящую свободу, —голос Гоголя срывался и дрожал. Он не хотел скрывать от Федора истинную причину своего преступления. Им руководила слепая надежда на то, что только священник сможет его понять. Николаю казалось, что он всю жизнь прожил во тьме, бесцельно блуждая по ней в попытке найти источник света и освободиться из ее черных крепко цепляющихся за него рук. И сейчас наконец он нашел его. Он стоит прямо перед ним, его свет, его свобода, его Бог. —Вот оно как, —произнес Достоевский и в задумчивости опустил голову. Причина убийства казалась ему... Мягко говоря, странной. Он впервые сталкивался с таким необычным случаем. За годы службы в городском храме ему приходилось работать с разными людьми, осужденными на смертную казнь или заключение под стражей. Но мотивы их были схожи и чередовались из раза в раз с добавлением новых подробностей. Один не хотел отдавать задолженность товарищу, другой не собирался выплачивать сеньору оброк, третий мстил за украденную корзину с фруктами, четвертому не хватало денег на еду. Все эти причины уже давно опротивели Достоевскому, пытающемуся выяснить какими могут быть высокие порывы к совершению преступления и его истинную божественную (или нет?) сущность. Внезапно Гоголь перестал плакать и схватился за руки Федора. —Я хочу, чтобы Вы стали моей свободой,-неожиданно повязка на глазу Николая развязалась и упала на пол. Его горящие глаза смотрели на Достоевского, ожидая его ответа. Но Федор не мог произнести ни слова. Он застыл в той же позе, что и пару минут, за исключением одного. Его глаза были наполнены страхом, всепоглощающим страхом, свойственным человеческой натуре. Как бы ни старался избавиться от него, у Достоевского не разу не получалось. Приходилось мириться с тем, что вопреки служению в храме и отречению от мирской жизни, он все же оставался человеком. И сейчас, посмотрев в глаза Николая и увидев в них неистовую страсть, граничащую с безумием, он вновь почувствовал себя человеком. Федору захотелось оттолкнуть от себя Гоголя и поскорее избавиться от этого неприятного чувства. –Кто-нибудь, уведите его!— закричал он и отшатнулся назад так, что Николай, потеряв равновесие, грохнулся на пол. Тотчас как из ниоткуда появились два человека в темной одежде и ,подхватив заключенного за руки, повели его к выходу из храма. ... —Вот и сиди теперь здесь до завтра,—усмехнувшись, сказал тюремщик, запирая карцер на ключ. Гоголь неподвижно сидел в углу камеры и никак не отреагировал на его слова. Время было уже позднее. Сквозь темное затянутое мглой ночное небо выглядывал лунный диск. Тусклый свет его изредка проникал в сырую темницу. Николай понимал, что это его последняя ночь на этом свете. Спать не хотелось. "Как же глупо..."—думал он, сжимая в руке спавшую повязку. Всю свою жизнь он стремился к свободе и наивно полагал, что избавившись от своего сеньора, у него получится обрести ее. Как же сильно он ошибался! —Глупец! Идиот! Каким же я был дураком! —выкрикнул Николай и с силой ударил кулаком о сырой пол, зная, что никто не услышит его. Свобода была прямо перед ним, он даже успел почувствовать ее дыхание на лице. Еще чуть-чуть и он бы дотянулся до нее и схватил ее за руки, никогда больше не отпуская. Но Федор оттолкнул его. И в тот же миг свобода отказалась от него и, смеясь и будто издеваясь над его ничтожностью, убежала. И теперь он сидит за решёткой, а уже завтра его повесят как паршивую собаку. Еще и даже после смерти оставят висеть его жалкое бездыханное тело на главной площади, лишь бы народ потешился! Как же бы ему хотелось оказаться в объятиях свободы, снова почувствовать ее прикосновение на себе. Но уже поздно!.. Достоевский не вернется. Должно быть. А как по-другому? Теперь ему все равно на Гоголя и возможно он даже не понял его. Или всё-таки понял, поэтому и отказался от него? В этом был некоторый смысл... Размышляя над этим, Николай запустил руки в волосы и, крепко сжав их в кулаки, просидел в таком положении более двух часов. Внезапно дверь в комнату отворилась, но ему было все равно. Это уже не имело значения. Только если вошедший не окажется священником. —Кхм, я могу войти? — произнес знакомый голос. Неужели он пришел? Не может быть. Что ему нужно? Гоголь поднял голову и увидел своего Бога. Значит, это все-таки был он. Достоевский. Николай бросился к решеткам и пытался протиснуть руку сквозь небольшое пространство между массивными железными прутьями в надежде прикоснуться к священнику. —Мне тяжело это говорить, —начал тот. —Но я должен извиниться. За то, что не смог принять Ваше предложение. Право, сначала оно показалось мне несколько странным и даже в некотором роде безумным. Теперь же я понял, что ошибся. Но все же не могу его принять. Поэтому прошу простить меня за это Гоголь молчал. Он не слышал длинной речи Достоевского и лишь продолжал тянуться к нему, как муха тянется к свече. Только вот если мухе все-таки удастся приблизиться к слабенькому огоньку, она сожжет себе крылья и вскоре погибнет. Но думает ли она об этом, когда решается лететь на свет? Вероятнее всего, нет. Федор продолжал стоять, ожидая ответа Николая. Но тот не произнес ни слова. Сообразив, что ответа от Гоголя можно не ждать, он прикоснулся своей рукой к показавшейся руке Николая, после вежливо поклонился, развернулся и ушел. Дверь с трудом захлопнулась и жалостливо скрипнула. Все. Это конец. Теперь Гоголь окончательно осознал, что все кончено. Достоевский больше не придёт. Никогда не придет. Но ему было достаточно. Последняя встреча, последний пойманный на себе недоуменный взгляд своего Бога. Знание, что он все же не отказался от него, не считал его странным (по крайней мере, сейчас), грело его жалкую душу. Теперь он не боялся смерти. Ее больше не существовало. То, к чему он так стремился, наконец-то поселилось в его душе. И свобода больше не оставит его. Также, как не оставит и Достоевский. Даже если Николаю суждено умереть, он примет это с улыбкой. Высшая цель его существования, казалось бы, была достигнута.