Withering sun

В голове шум, в ушах вопли и где-то в грудной клетке щемит замкнутый провод, скручивает легкие и зажимает горло с неистовой яростью. Дробит пальцы, выкручивает кости и прижимает к земле, и давит, давит, давит череп с невозможной силой, вытягивая все изнутри с беспощадным громом бездны вокруг. Вспышки яркими фейерверками взрываются где-то там, невыносимо близко, выходят за грани возможного и отражаются от металла. Долбят в глаза, и дышать становится сложно, тяжело, неправильно. Не нужно. Руки поднимаются вверх, ноги сгибаются в неестественном положении и рядом гремит скелет тяжелой арматуры. Тянется по черепу и проходит по винтам. Крик прыгуна замыкается в ржавой клетке, искажается громким визгом и перемешивается с орами кусак, что по друг другу залезают на балкон, сбрасывают штукатурку и хрипят везде-везде. Везде, окружая кольцом бетонную коробку, стуча по окнам и вырывая трубы вместе со стеной. Кричат, хватают, теряются в пространстве, размываются и остаются позади. В голове шум, в ушах вопли и где-то в грудной клетке щемит адреналин. Скручивает страхом, дробит на тысячу осколков и выкручивает все чувства на максимум. Везде так темно, так ярко и непонятно, и Шань валится на бетон, но насильно поднимается выше и на дрожащих ногах прыгает дальше, на балкон соседнего дома. Что-то толкает его в бок, направляет в сторону троса, и Мо не понимает где он, в каком пространстве из тысячи миров находится и почему шум раздается уже не в ушах, а внутри сознания, там, далеко-далеко за границей знакомого и привычного, где существует лишь установка бей и беги. — Прыгай! И Шань прыгает, прыгает и как собака повинуется тому, кого не видит. Перехватывает трос с замком, закидывает ржавый крюк и летит вниз, на полной скорости рвет руки в кровь и раздирает плоть веревкой. Успевает согнуть ноги и не влететь виском в железный угол, дергается в сторону, бежит за выжившим и не видит конца и края этой улицы. Не видит фонарей и вышек. Не видит кусак и прыгунов. Просто все еще бежит, сжигает сгорло огненным воздухом и забывает о том, как нужно дышать. Впереди — дома-близнецы. Они стоят так плотно друг к другу, что пройти никак нельзя. По соседним крышам уже несутся прыгуны, неприятно сворачиваясь и резко дергаясь в разные стороны. Хрипят, разрывают перепонки ультразвуком и тянутся, тянутся к ним, к нему. Неизвестный хватается руками за перекладины по обе стороны, подвешивает себя в воздухе и выламывает ногами дверь. Он такой же высокий, как и прыгуны, весь черный, как и темная ночь, но движения его такие плавные и ровные, что Шань теряется в пространстве на долю секунд. Замыкается в свой черепной коробке и снова теряется между этими металлическими пластами и красным-красным небом, где облака, как дым от пороха. Где солнце, как дуло пистолета, преследует везде. Где воздух грязный-грязный и проникает он под кожу, как неизлечимая зараза. Где ровного и плавного быть не может, ведь пустынная земля выдула все то прежнее, что когда-то было в Харране. То, что когда-то трущобы были старым городом, а не свалкой из мусора и трупов. — Давай, Рыжик. Шань на автомате поворачивается корпусом и наотмашь бьет берцами в солнечное сплетение ходока. Хотя сплетение это не солнечное, а полностью мертвое, убитое изнутри. Сбрасывает шкаф и выпрыгивает через окно. Петляет между домов, следует за неизвестным и не понимает: где море возле дома, где тишина и покой, где рай, внутри ада и где слово разруха неизвестно никому? Здесь так же, как и там, где мальцов закапывают в землю, где кровь и ужас не отпускали с начала вируса. Здесь так же, как и везде, и Шань не верит ни единому слову. Все также злится и скалится на сказки вояк, что говорят о чистой земле за стенами Харрана, ведь за теми самыми — высокими и непробиваемыми — по прежнему тишина. Там такие же дома и солнце светит ярко. Там тоже очень жарко и ночь наступает быстро-быстро. Там тоже в небе смешались яркие краски, коснулись ровной поверхности, распустились волнами-розами и остались наблюдать за бескрайними просторами, зелеными полями и городами-муравейниками. Там так же, как и здесь, где поздно ночью, когда сумерки уже опустились на трущобы, небо по прежнему алое-алое, словно мир накрыли красной тряпкой. Словно посреди пустыни разгорелся огненный шторм, что не дает вырваться из этих кровавых цепей. Утягивает за собой, уносит в самую преисподнюю и заключает в объятия пустоты. Шепчет тихо-тихо и показывает картины его, Шаня, прошлого, его счастливые моменты и ее. Ту самую, что своими янтарными успокаивала бушующие моря и неспокойные земли. Ту, чья жизнь угасла невообразимо быстро. И Шань слишком зол на этот шторм. Все проклинает и не понимает, почему он выбрал ее. Почему он коснулся жалких трущоб и запечатанного Харрана. Почему он существует и почемупочемупочемупочему на повторе в лютом трансе, что размывает границы и душит до конца.

—

Рубит мачете по гниющим конечностям, срывается в безумном танце с антенн и скрывается от прыгунов за щитом из мертвых хрипов и стонов. Незнакомый парень ведет его слишком разными путями и Шань не знает, что думать: ждет, когда закончится первая ночь, проверяет его, марионетку Змея, на прочность или просто не знает пути. Слишком хорошо прячется, закрывает лицо платком и стучит арматурой по трубам. И Мо не знает, что хочет сильнее: раскрошить его голову или просто пуститься в никуда. А этот все еще стучит и грохот этот в голове отдается эхом бам-бам-бам, а он бежит впереди, перепрыгивает чердаки и ведет арматурой по неровным пластам на крышах. Все так же гремит, привлекает внимание и в какой-то момент Шань думает, что тот глухой. Что он такая же тварь, и руки у него в крови. Что губ у него нет и глаза закатываются внутрь. И что думать — это не про Шаня, потому что за следующим поворотом они влетают внутрь, и этот черный — весь непонятный и слишком прямой — тормозит на полной скорости. Упирается ногами в булыжники и бетонные коробки, встает с такой же ровной спиной и снимает с мокрых волос капюшон. Оборачивается слишком резко, словно лимит на прямоту и ровность закончился именно здесь — за дугой из ультрафиолетов и кружевных проволок. Ведет руками по лицу и бросает сломанную арматуру в сторону. И Шань смотрит на нее, на арматуру, и думает о том, как она проходит насквозь. Встает между грудной клеткой и издает такой гул, что внутри становится холодно и вместе с тем жарко. Сгибается пополам и все еще смотрит. Не осознает, что бежать уже не нужно, и что адреналин тонкой струйкой утекает в никуда. Что дыра в груди настоящая и вместо арматуры там зияющая пустота. Такая же темная-темная, и волосы у нее мокрые и черные, как смоль. Что отдышка такая же бешеная и в ушах стоит ор. Что все такое же, как там, как здесь, как непонятно где и становится слишком тихо. Слишком громко, и все крутится и крутится в своеобразном ритме. Останавливает время и уносит волнами на далекую глубину, закапывает в горячем песке и оставляет просто нигде.

—

— ..я уверен в том, что он.. — Да ты не можешь зн... — ..молчи, Тя.. В голове шум, в ушах звон и где-то в грудной клетке сдавливается непонятная пустота. Не скручивает легкие и не зажимает горло. Не дробит пальцы и череп. Не делает вообще ничего. И Шань снова хочет скалиться и хмурить брови. Снова не понимать, что происходит и в каком из тысячи измерений он оказался. Но он понимает и теряется в этом понимании, что придавливает его к койке мокрой тряпкой на лбу. Хочет встать и спросить какого хуя, но лишь поднимает руку и сбрасывает со лба вонючее недоразумение. В его носу все также пахнет плотью, таким же запахом гниющих костей, такой же плесенью и серым мрамором, что разбивается об стены на маленькие ниточки-кусочки. Голоса становятся громче, и Шань думает, что приложился головой. Ударился об что-то, пока летел с крыши и смотрел на это алое-алое, нависающее сверху уже столько лет. — Одну дозу. И отправь его на первый этаж. Ливей справится. Шань в душе не ебет, что за доза и кто такой Ливей. Думает лишь о том, что кости заламывает внутрь и жрать хочется невыносимо. Глаза насильно больше не закрываются, и яблоки начинают болеть от ненужного давления. Думает о том, что не помнит как оказался в квартире и почему весь Харран как на ладони. Не помнит в принципе ни-ху-я. Зато помнит черноту в чужих глазах, мокрые волосы и ебучую арматуру, что выламывает кости и занимает место рядом с сердцем. Под, на и вместо. Встает на слабых ногах и не видит рядом своей сумки. Рыжий больше чем уверен — его не обокрали. Просто взяли на проверку. Только вот проверять там нечего. Половину из припасов он использовал в пути и половину, кажется, отдал в размен своего ребра прыгунам. В квартире слишком ярко и так пусто, что на квартиру это не похоже. Стены серые, окна в пол и мебели здесь нет совсем. Стоит лишь пара коек, куча бумаг и веревок на полу. Все так пусто-пусто и слишком плоско, все так приковывает внимание, и Шань не видит никого. Вопли уже тихими подвываниями речитативом стучат где-то внутри и Рыжий не понимает, что за звук и слово воспроизводится уже несколько минут. — Тянь, прими его. И Тянь этот принимает. Подходит со спины и кладет свои длинные-длинные и нечеловеческие руки на рыжую голову. Скалится, тянет свои ядовитые темные иглы в разные стороны и Шань не сопротивляется, валится в эту пучину страха и слабости, выныривая из этой черной нефти обратно в пустоту. — Добро пожаловать в Башню, тридцать первый.

—

Тянь — долбоеб, и Шань принимает это как правду почти сразу. Они уже некоторое время ходят по этажам, прокалывая Мо с ног до головы. Сначала — Ливей, — местный врач и судя по всему нарик, потому что иглы в руки Мо он бросал как дротики, — затем — мужчина в возрасте, который выдал сумку провизии и поздравил с получением счастливого числа, после — по всякой мелочи. Тянь все время подшучивает и рассказывает, что видел в момент героического спасения Рыжего. Мо шлет его нахуй и давится вопросом, почему и зачем он стучал по крышам. Записывает в свой мини-блокнотик задачу: выебать этой собаке мозг. Записывает в свой мини-календарик дату: полный пиздец. Осознает в своем мини-мозге чистую правду, что он в полном дерьме и сейчас, кажется, уплывает все дальше. Но все это потом, потому что здесь, кажется, на самом деле море возле дома, тишина и покой, нет прыгунов и нет его.