Мир, труд, третьямай!

Рабочих рук, блядь, категорически не хватало. Илья брёл домой, еле волоча ноги, и тупо смотрел перед собой, не замечая спешащих на работу прохожих. Его смена началась в пятницу, а закончилась утром воскресенья. А всё потому, что новых хирургов ещё не обучили, а старых распределили по Союзу, чтобы на регион было хотя бы по одному-два. На фронте его коллеги гибли целыми операционными бригадами: из-за обстрела не остановишь начатое вмешательство, если прилетит — значит, прилетит, такова судьба. Москва стремительно восстановилась от военных потерь внешне, но люди требовались везде: кто-то погиб, кого-то из плена отправили на Колыму, кто-то переехал во время эвакуации да там и остался. Штат в больнице был большой, а по-настоящему опытных и рукастых маловато. Илье бы беспокоиться сейчас о том, как там несчастная девочка с перитонитом, как себя чувствует после удаления огромной опухоли доярка-хохотушка из восьмой палаты… А он мог думать только об одном: Ваня дома. Илья должен был вчера встретить его с вокзала — Ваня ездил с курсом гостевых лекций в Ленинградский институт кино и телевидения, — но не смог, операции шли потоком, сложные пациенты, тяжёлые случаи… Главврач после такого марафона выдал ему три отгула, и потому аж по самую среду включительно Илья должен был восстанавливаться дома. Только бы дойти — а там лечь рядом с Ваней, уткнуться ему в грудь и наконец-то уснуть мертвецким сном. Он дошёл до подъезда, еле забрался на девятый этаж, открыл дверь — и от неожиданности аж проснулся. У порога стоял Ванин дорожный чемодан, но не в гордом одиночестве — сумки и авоськи с мелкими Ваниными пожитками, Ваниной одеждой, Ваниной личной аппаратурой тоже ютились в коридоре, загораживая проход в квартиру. Ту самую, которую Илье дали как врачу, по квоте. — Ва-ань? — Позвал он с замиранием сердца. В голове одна за другой проносились мысли: нашёл Ванька себе кого-то в Ленинграде этом грёбаном, он же красавец, даром, что однорукий, мужиков мало, любого отхватят, не успеешь «гав» сказать; Юна бросила своего дебила Альперина и нашла Ваньку, мол, «вернись, любимый, я тебя ждала, это всё потому, что я думала, что ты погиб»; а может, кто из киношников-мужчин на Ванькины бесконечные ноги позарился, поухаживал, создал условия получше, чем он, трудоголик херов… — Я тут. Илья немного выдохнул — но только немного. Задел на переезд в коридоре был очевидным, и то, что Ваня дома, ничего не гарантировало. Пробравшись сквозь вещи, Илья зашёл на кухню. Ваня сидел за столом, уткнувшись лицом в единственную ладонь, и молчал. Илья опустился на стул напротив, боясь заговорить первым, затронуть не ту струну — и окончательно потерять шанс всё исправить. Должен же ещё быть этот чёртов шанс? — Я ухожу, — пробормотал Ваня дрогнувшим голосом. — Хотел тебя дождаться, молча всё же нехорошо. У Ильи к горлу подступил ком — всё-таки натворил что-то, обидел… — Почему? — Спросил он безжизненным голосом, борясь с желанием встать на колени, обнять Ванины ноги и громко рыдать, лишь бы удержать. Он ждал любого ответа, исполнения какого-то из своих кошмаров или чего-то нового, что могло отбить Ване желание быть рядом с ним, но то, что он услышал, выбило из него дух. — Я тебе такой не нужен. — Что? — Сипло выдохнул Илья, распахивая веки. — С чего ты взял? Ваня отнял ладонь от лица, поднял на него красные, воспалённые от пролитых слёз глаза — такой знакомый взгляд ещё с войны, когда приходилось хоронить своих и чужих, молодых и старых. У Ильи сердце зашлось в стремительном танце. — Я был у тебя на работе вчера вечером, — глухо заговорил Ваня, уставившись в стол. — Ты смеялся с молоденькой медсестрой, симпатичной такой, здоровой и полноценной. Рядом стоял красивый парень в халате и жрал тебя влюблёнными глазами. У них — по две руки, по две ноги, никаких контузий, счастливые люди, наверное. Небось, и от кошмаров по ночам не просыпаются, и от болей не мучаются. А я… Я в Ленинграде спать не мог, меня из отеля чуть не выселили — будил соседей постоянно. И побриться толком один не в состоянии. Я — балласт, Илья, а ты — блестящий молодой хирург, профессионал и виртуоз. Прости, но я тебе не пара. Илья слушал этот ужасающий монолог и не верил своим ушам. Ваня считает… Что? Он — кто? — Кто тебе сказал такую чушь? — Выдохнул Илья, чувствуя, как загорается в груди отчаянная надежда, что на самом деле Ваня его всё-таки любит. — Я сам всё понял, — Ваня отвернулся к окну, к той щёлочке, которую они оставили в заклейке газетами, чтобы выглядывать наружу хоть иногда. — Я же не тупой. Улыбка сама собой растянула губы — Илья не мог противиться рвущемуся наружу облегчению. — Глупенький мой Ваня, — сказал он ласково, обхватывая обеими руками уцелевшее Ванино запястье. — Дурачок безмозглый. — Прекрати, — дёрнулся Ваня в его хватке, но Илья не пустил. — Без тебя тошно. — Потому что тебе не надо уходить. Я тебя люблю. Ваня посмотрел на него больным взглядом умирающего в бреду солдата, зовущего свою мать. — Не трави душу, Илья. Пожалуйста, будь милосердным, ты же врач. — Как я могу, — Илья встал и опустился на колени перед Ваней, положил ладони ему на бёдра. — Если ты у меня безо всякой анестезии пытаешься самое дорогое ампутировать? Я же задохнусь без тебя, Ванюш. Сдохну, как бешеный пёс, в страшной агонии. Кошмары? Да у меня те же ебучие кошмары, я на смене не сплю, а так, дремлю вполглаза, чтоб совсем не свалиться. Я, пока ты в Ленинграде был, под радио пытался засыпать — вбестолку, всё равно весь в поту через час-другой, глотку содрал от крика совсем. А то, что у тебя одна рука, Вань, мне не в тягость — я тебя не для того у смерти из лап выдрал, чтобы ты сейчас загонялся. Ты красивый, высокий, говоришь — как по интимным местам наглаживаешь, слушать невозможно. Да я сплю и вижу, как тебя ушлая девица какая уводит — актриса там или режиссёр… Ваня смотрел на него, не отрываясь, и Илья чувствовал силу своих слов, как медленно, но верно прогибается стена, которую Ваня мысленно построил, чтобы выдержать боль от их расставания. — Илья… — Дай мне договорить, — он встал, развернул Ваню к себе и сел к нему на колени, уткнулся лицом в шею, потому что даже так, сидя, этот чёртов дядя Стёпа был выше. — Я люблю тебя, насколько я вообще умею. Я — бесчувственная мразь, не говорю красиво, мне проще взять скальпель в руки, чем проявить свою любовь, но — Вань, ты мне на фронте не только жизнь спас. Ты мою душу спас. Я бы спился, потрахивая согласных на это медсестёр, если бы не ты. Я равнялся на тебя, я влюбился в тебя, и только нашей любовью я всё ещё живу. Я прозвучу сейчас как эгоист распоследний, но если ты уйдёшь, то мне конец. Ванина рука легла ему на поясницу, поддерживая, и Илья, глубоко вдохнув родной, знакомый до последней нотки запах его тела, вдруг всхлипнул, задрожал, как осиновый лист. Сказалось напряжение длинной, почти беспрерывной смены. — Илюх, ну ты чего, — заворковал Ваня испуганно, гладя и целуя его в макушку, а Илья, вспомнив сумки в коридоре, разревелся в голос, вцепился в Ваню обеими руками, прижался крепче и сквозь рыдания начал умолять: — Не уходи, прошу, не оставляй меня… Ваня встал, поддерживая его под бедро одной рукой, всё ещё невероятно сильный благодаря росту и тому, как на фронте таскал раненых с поля боя. Илья обнял его ногами за пояс, не прекращая плакать, и повис на Ваниной шее как капризный малыш, крепко зажмурившись. Сколько-то ритмичных покачиваний — и Ваня опустил его на спину на кровать, встав на колени между его ног. — Это ты дурак, — прошептал он, глядя Илье в глаза. — Я прав. — А мне похуй, — легко выдохнул тот. — Я тебе правду сказал. Ты меня ещё любишь? — Говорю же — дурак, — Ваня оперся на локоть, потёрся носом об обросшую щетиной Илюхину щёку. — Больше жизни. Сердце ёкнуло от восторга, и Илья, ухватив Ваню за уши, впился ему в губы требовательным поцелуем. Ваня ответил с жаром и страстью — как же, сколько они не виделись, что он успел себе надумать, глупенький. Илья приласкал языком его рот, притянул ногами к себе поближе, потёрся пахом — там было твёрдо и горячо, и хорошо до одурения. — Пока любишь — будь со мной, Вань, — задыхаясь, попросил Илья, расстёгивая рубашку. — Только если разлюбишь… — Тогда мы навечно вместе, — Ваня щёлкнул пряжкой ремня, отстранился, снимая штаны одной рукой так же быстро, как он — двумя. — И ты от меня никогда не отделаешься. — Звучит охуенно, — Илья раздевался на скорость, будто через пять минут они оба умрут. — А теперь снимай трусы и иди сюда. Ваня навалился на него всем телом, покрыл поцелуями лицо — нежный, страстный, безумие, а не мужчина. Илья вслепую нашарил ладонью банку вазелина на тумбочке, открутил крышку — Ваня ткнулся туда двумя пальцами, не прекращая целовать. После долгой разлуки дело шло туго, но Илья расслабился — страх отпустил, и теперь останется лишь разобрать чемоданы, а ещё — не отпускать Ваньку от себя надолго. — Ты самый красивый в мире, — прошептал Ваня ему на ухо, сгибая пальцы, и Илья жарко выдохнул от приятной дрожи, прокатившейся по телу. — От самого красивого слышу, — огрызнулся он беззлобно и погладил Ваню по щеке. — Еби давай, хорош ласкаться. Стадию «а тебе не будет больно?» они прошли года два назад, ещё под Берлином. Ебались в лесу, как кролики, и ни одна собака, которая их видела, не сдала — благодаря Илье слишком многие остались в живых и при конечностях. Только одну, самую дорогую руку в мире спасти не удалось, и Илья будет винить себя в этом до конца своих дней. Ваня вынул из него пальцы, приподнял под задницу, дождался, пока поплывший от удовольствия Илья сунет под поясницу специально для этого заведённую твёрдую подушку, уложил Илюхины ноги себе на плечи и осторожно толкнулся внутрь, немного, самым кончиком. Илья выкинул все мысли из головы и расслабился уже осознанно — с Ваниными размерами трахаться приходилось с оглядкой, иначе разрывов не избежать. Ваня скользнул рукой в оставленную открытой банку, зачерпнул ещё вазелина, растёр по члену и по входу снаружи, толкнулся снова — и на этот раз вошёл сразу наполовину. Илья застонал, вцепился в изголовье обеими руками, чтобы хоть как-то удержаться — а то с Вани станется дотрахать кровать до стены и посыпать штукатуркой с потолка им на головы. Распирающее чувство внутри быстро сменилось ощущением, будто по всей нервной системе разбегаются огоньки чистого удовольствия. Илья приоткрыл рот, зажмурился, отдаваясь ощущению скользящего внутри члена, охнул, когда Ваня согнул его почти пополам, безошибочно находя нужный угол, наваливаясь грудью ему на бёдра — равновесие с одной рукой не очень-то удержишь. — Ох, бля-а-адь, — тихо простонал Ваня, закатывая глаза от восторга. — Илюх, Илюха… Илья напряг руки, содрогаясь всем телом от коротких, но мощных движений Ваниных бёдер, от идеально растягивающего его члена, от выкручивающих нервы сладких судорог от стимуляции простаты. Нахуй двести двадцать третью: если в ходе эволюции природа сделала так, что мужикам приятно трахаться в задницу — Илья будет трахаться в задницу, и ебал он в рот всех несогласных. Они вели себя осторожно, привыкли к почти беззвучным занятиям любовью — но Илья готов был на расстрел пойти, лишь бы это никогда не прекращалось. Лучше умереть, чем больше никогда не почувствовать в себе Ванин член. — Люблю тебя, люблю, люблю, — зашептал Илья горячечно, притягивая к себе Ваню за шею, и, коротко, с языком поцеловав его, продолжил повторять одно и то же. На очередном толчке вспышкой всепоглощающего удовольствия выбило дух — и Илья сквозь шум в ушах почувствовал, как Ваня сомкнул зубы у него на голени, беззвучно кончая внутрь. Блядь, гондоны-то забыли… Ладно, разок слабительный эффект спермы перетерпеть можно, тем более, как сладко вышло-то. Ваня неловко заскользил по нему, заваливаясь на сторону, и Илья, ещё не проморгавшись от белого шума перед глазами, подставил ногу, помогая Ване опуститься на постель плавнее. — Я, конечно, охуенно счастлив быть выебанным, — заплетающимся языком признался Илья, слезая с члена и наощупь подбираясь к Ване под бок. — Но я тебе ногу самолично отгрызу, если ещё раз такое устроишь, понял? — Понял, — Ваня чмокнул его в макушку и счастливо вздохнул. — Буду однорукий, одноногий и твой. — Да, — Илья потёрся щекой о его грудь, жмурясь, как довольный кот. — Мой. Теперь — спать. И хрен с ними, с сумками. Вечером разберут.