Мир, труд, третьямай!

Война — не место для любви. И всё же кому, как не Илье, знать, что лучше места для объединения двух сердец нет… — Санитарочка, стой! Да, ты, с косичкой! Руку покажи! — Сначала ты свою! И в самый лютый мороз летят прямо на пушистые сугробы покрытые заплатками фуфайки, выставляются напоказ красные запястья — а потом слёзы, смех, радость и счастье. Крепко сплетаются пальцы, и тогда уже всем становятся видны простенькие рисунки на коже — метки родственных душ, последний след магии в этом мире. Илья видел это сотни раз — и как люди с ампутированной рукой часами вглядывались в запястье другой, пока наконец не выдыхали с облегчением. Метка — это не то, что можно потерять вместе с конечностью, она привязана к душе, не к телу. У безруких она перемещается к сердцу, чтобы точно умереть только вместе с человеком. Трагедий здесь тоже не счесть — одна из медсестёр, осматривая умирающего солдата, нашла на нём свою метку. Успела сказать имя, узнать его — и рыдала потом, обнимая холодеющую руку. Изредка встречали друг друга двое мужчин, шли в бой бок о бок — и хоронили один другого. Илья ещё не встречал свою родственную душу и, честно говоря, потерял всякую надежду на встречу. Война перемолола слишком много людей его возраста, чтобы всерьёз верить в то, что именно тебе повезёт, именно твой человек пройдёт рядом или вернётся живым… Поэтому, пролетая как-то утром мимо операционной, он споткнулся и едва не упал, с ужасом уставившись на бледнеющую метку — солнце и река, эскиз пейзажа. Никому не было дано его увидеть, кроме него самого, пока он не прикоснётся к своей родственной душе. Зато Илья в детстве часто рисовал свою метку, мечтая, как увидится с тем самым человеком, парень то будет или девушка… Метка медленно выцветала на обескровленном запястье ампутированной руки, лежащей в общей куче конечностей, которые надо было утилизировать. Илья подхватил эту руку и, не помня себя, бросился следом за медсестрой, которая её принесла. Схватил её за плечо — Катя. — Что вы… Илья Евгеньевич? Зачем вам… — Чья рука, Катюш? — Спросил он, затаив дыхание и изо всех сил надеясь, что медсестра знает. — Там в третьей операционной парень молодой, — Катя махнула рукой в нужную сторону. — Его без сознания привезли, Калугин культю формирует… И только тут Илья опомнился и хорошо присмотрелся к срезу на руке. Осколками посекло достаточно, но там явно было, с чем работать, можно было и оставить. Илье хотелось бессильно завыть, но он сел на пол там же, где стоял, и уткнулся лбом в бледнеющую метку. — Илья Евгеньевич, что с вами? — Катя присела рядом, положила ладонь ему на плечо. — Вам плохо? — Ампутанта из третьей операционной запишите как Ивана Третьякова, — прошептал он, глядя, как слёзы капают на ледяную кожу. — Потом выясним, как зовут. Он… — Ваша родственная душа, — разохалась Катюша и, вскочив, опрометью бросилась в третью операционную. Илья знал, что у него нет времени, но этот момент слабости он мог себе простить.

***

Увидеть своего «Ивана» ему не дали — буквально из пальцев выхватили лишившуюся метки безжизненную руку и потащили на операцию. Илья встал за стол — и не выходил часов восемнадцать, отлучаясь только в обустроенный как туалет и кухня, разделённые ширмой, закуток. Когда его наконец отпустили немного поспать, понял — работал намного больше. Поймал за рукав спешащую мимо Катю. — Проводи, Катюш. Та кивнула и потащила его за собой в импровизированную палату для выздоравливающих, а попросту — палатку, где рядами лежали те, кого нельзя было по каким-то причинам отправить в тыл, умирающие и пациенты с лёгкими ранениями, которых можно было быстро вернуть в строй. На бирке, висящей на запястье уцелевшей руки высокого бледного парня значилось: «Иван Третьяков». — Вот он, ваш, — Катя указала на него рукой и вздохнула. — Илья Евгеньевич, я побегу. У меня смена ещё. Он и не заметил, как она убежала — смотрел во все глаза. Почему-то все ампутанты выглядели осунувшимися, измождёнными — даже если операция произошла только накануне. Илья сел рядом, и соломенный матрас прогнулся под ним. Парень, будто почувствовав, что он рядом, попытался приоткрыть веки. — Где… Я… Он, наверное, тоже представлял себе по-другому этот момент. Илья крепко взял его за руку, переплетая их пальцы, и подставил под мутный, еле фокусирующийся взгляд своё запястье. — Ты рядом со мной. — Ох, — издал удивлённый звук «Иван», дёрнул культёй, чтобы вцепиться в руку Ильи — и сморщился от боли. Илья почувствовал эту боль как собственную — потому что уже прикоснулся, уже понял, что всегда будет ощущать свою правую руку немножко чужой. — Как тебя зовут? — Как мог, мягко спросил Илья, поглаживая единственную уцелевшую руку своей родственной души. — А то я тебя записал Ваней и по своей фамилии, Третьяковым, чтоб не увезли ненароком, как контуженного. Имя-то помнишь? Парень вдруг улыбнулся — не через силу, ярко и искренне, как не улыбаются те, кто лишился конечности. — Ничего себе у тебя интуиция, доктор. Ты в халате, ты же доктор? — Да, — ответил Илья с недоумением. — А при чём тут интуиция? — А нету у меня своей фамилии, — просто ответил парень. — В детдоме как Майским назвали, потому что в мае родился, так и остался. По имени — Ваня. Если себе заберёшь, родной, Иван Третьяков и буду. Илье хотелось плакать и смеяться, тем более, что он видел — метка проступает на втором запястье, прямо на глазах. Точно — он. Одного пола родственные души были редко, но это никогда не запрещали — кто ж против природы пойдёт? — А ты не хочешь остаться Майским, Вань? — Я без руки остался, — просто ответил тот. — Если надо было судьбе рукой заплатить, чтобы ты меня нашёл и себе забрал, то так пусть и будет. Тебя-то как зовут? — Илья. Ваня склонил голову, посмотрел на него глазами, полными слёз боли и радости. — Возьмёшь меня к себе, Илья Третьяков. — Возьму, — выдохнул Илья, прижимая к губам тёплые, тёплые, тёплые пальцы. — Что моё, то моё. И сам тоже почему-то заплакал.