Охотник

Вчера пропала моя сестра Ребекка, и хаос в доме достиг своего апогея. Теперь кажется, что сам лес: деревья и их корни, сырая после ливня почва, черви в ней, – все смеётся над нами, беспомощными и нелепыми в своих сердцах и мыслях людьми. Я слышу часто, как мать молится, заперевшись в кладовке между банок, и молится она все более отчаянно. А всё-таки, я знаю, что ее никто не слышит, и никогда не услышит, а если молитва и дойдет до своего адресата, то никогда ей не ответят, не смилуются, не даруют то заветное, что ей так нужно. Некоторые ночи она не могла спать совсем, уходила в кухню, чтобы там сидеть и качаться на месте, как душевнобольная, не мешая детям, и так было всегда, ещё до того самого дня, когда Ребекка пропала. Ещё до того дня мы все поняли, что не одни в этой глуши, и что там, в чаще, есть нечто в силе превосходящее любого человеческого бога, и в жестокости несравнимое с дьяволом. Я один знаю наверняка – это не дьявол. *** День пропажи Ребекки Охотник молчал, – никакого воя, рыка, вопля. На острые ветки под окном иногда приземлялись птицы и чирикали о чем-то радостном, далёком от мира, в котором живём мы. Каждый раз, просыпаясь, я наделся, что на этот раз солнце не взойдет, затеряется в космической системе, взорвется, разбросав осколки планет. Я поднялся и вышел в сад. Наш сад сух и ничтожен, а всё-таки только он и давал успокоение своим постоянством. Ветви надо мной – укрытие, перегородка от яркого слепящего неба. Я вставал раньше всех, садился под окном на улице, затягивался сигаретой, слушал ветер. До того как дом просыпался, я выкапывал ямку и бросал в нее окурок. Кто знает, может быть когда-то все эти крошечные могилки прорастут? В тот день, будто чувствуя, Ребекка проснулась раньше родителей и младшего брата, вышла во двор в своем ситцевом сером платьице. Юбка волочилась по земле, поднимая пыль. –Утро, – поприветствовала она. –Солнце встало,– ответил я, и девушка возвела руки вверх, потянувшись, чтобы стряхнуть сон, а затем медлительно прошагала к окну и села рядом со мной на нагретый камень. Она погладила ладошкой деревянную раму. –Сегодня с мэром Малькольмом и папой пойдем проверять капканы. Их обнаруживали пустыми уже много месяцев. Затея меня раздражала. Конечно, мэру нужно было что-то предпринимать, чтобы успокаивать панику горожан, даже если это "что-то" было совершенно безэффективным. На тот момент, пропало уже больше десяти жителей. Ребекка принялась заплетать русые волосы в две косы. –Ты что, опять курил? –Когда вы пойдете? Под умелыми тонкими пальцами ленточка обвила локоны, а после превратилась в элегантный бантик. –Прямо перед закатом. –Зачем тебе идти? Она помолчала. –Я вызвалась сама. Хочу увидеть Охотника своими глазами, если вдруг он поймался. –Ты же знаешь, что не поймали. Он будет всегда. –Покуда тебе знать? Капканы крепкие, острые, если попадется – уже не сбежит! А ещё, ведь есть сети из метала, есть ловушки на деревьях. Ты никогда не веришь, ты только все портишь своим настроем. В такие моменты сестра злила меня своей глупостью. Я вспылил и резко поднялся на ноги. –Ты тупая и наивная! Все вы такие!–закричал я, возвышась над девочкой, пока она смотрела снизу вверх щенячьими глазами,–Вы тратите силы впустую, тратите ресурсы! Смиритесь, успокойтесь, доживите свою жизнь как следует, с честью. –Ты злой,–прошептала Ребекка,– Ты сам черт. –Пусть так, зато я не дурак. –Нет, ты самый большой дурак! Я расскажу папе, что ты куришь! В доме кто-то зашевелился. Сестра соскочила и унеслась, шмыгая носом. Так случалось. Я знал, что она никому не скажет. Родители накрыли на стол, мы пообедали в тишине вареной фасолью. *** Постоянный страх– единственное четкое и неизменное, что ощущалось в этом месте. После заката все запирали ставни, тушили свечи, замолкали или говорили шепотом. Я не помнил уже, когда последний раз слышал настоящую музыку, помимо колоколов, которыми монахи пытались отпугнуть Охотника. Сталкиваясь с соседями на базаре, все обсуждали только одно, и всегда не прямо, через метафоры, опустив взгляды. –Этой ночью было громко,– говорила торговка,– Муж не мог спать. –Да,– отвечала мама,– Такой ужасный вой. У вас ведь стальная дверь? –Все хотим поставить, да Джони ругает. Средства, понимаете, не позволяют. А сколько вам яиц? –Двадцаток,– она пересчитывала монеты,– Да, уж пожалуй десяток. Сегодня приготовлю омлет. Жизнь ещё существовала, как и семья, и общество, но наступал закат, и он всегда означал смерть. Алел горизонт, расползались между листьев последние лучи, пропадало человеческое, приходило царствие страха. И только Ребекка, моя дорогая смелая Ребекка, позволяла себе улыбаться. Улыбка для них – вещь выдающаяся, отъявленно отважная среди теней, и для меня она горела, как самый настоящий огонек на кончике фитиля. Мы садились у пасти камина, отец вручал каждому ружье, даже малышу Ричарду. Сам же папа вставал у дверей, как солдат на службе, и не двигался с места всю ночь. Я и Ребекка – мы сидели напротив друг друга, и ножки ее дрожали, а рука, сжатая на кожаной рукоятке, вспотевала. Однако, так часто она смотрела на меня озорным взглядом и подбадривала этой самой улыбкой. Тогда казалось, что кошмары в самом деле закончатся когда-нибудь, скоро, и оба мы уедем подальше, в город – она будет шить, а я буду рисовать, и мы вместе вспомним об этом, не смеясь, но вздыхая с облегчением. Однако раздавались звуки из леса. Кто-то называл это "воем", кто-то "рыком" или "ревом", и наверное мне одному всегда казалось, что это плач, настолько он был заунывен, хоть и жуток при этом. Может быть, именно потому он так и пугал людей. Это был крик умирающего младенца, смешанный с исходящим из недров чудовищного сплетения плоти отчаянием. Так не кричат киты, изнывающие на сухом берегу, не кричат убийцы под пытками колесом, не кричат и котята, которых готовят к утоплению в ведре. От вибрации дрожала земля, иногда не выдерживали и самые крепкие деревья. Природа рыдала, олени падали замертво, увядали лилии, гнила пшеница. Плач проникал в грудь, сжимал сердце, Ричи хныкал: –Мне страшно! Мама качалась, шептала: –Как кошмарно! Но я не боялся, и всем, что наполняло мое тело становилась невыносимая, всеобъемлющая печаль. Я думал, как этому созданию должно быть одиноко, как ему больно и грустно, и мне хотелось, так наивно по-человечески, руками тёплыми, его обнять. Я четко помню день, когда оно появилось впервые, и этот единственный день разрубил жизнь на две части. Мне исполнялось десять лет, и подарком на день рождения стал серый котенок, друг, о котором я долго мечтал. Папа принес его в плетёной корзинке, зверёк выскочил из под махрового одеяла, стал прыгать по полу, догоняя какой-то комочек пыли. Его маленькие глазки-пуговки светились, он показался мне чем-то невероятно чистым, более настоящим, чем все материальное. Весь тот день я провел рядом со зверьком, и он стал главным гостем на празднике. Когда он мяукал мне становилось тепло, и я думал, что никогда больше не почувствую одиночества или отвержения. Я рассказал ему про сад, про школу, про дворовых детей и любимую книгу, а он явно слушал, хотя, вместе с тем, и грыз мой палец. Вместе мы вышли на прогулку – теплый малыш в моей руке, на нем– ошейник с бубенчиком. Я был очень счастлив. У соседнего дома, возле открытого подвала, стояли знакомые ребята, с которыми мы иногда играли в шалаши. –Смотрите, смотрите! У меня друг!–похвастался я. Дети окружили меня, стали восхищаться, прыгать от возбуждения, хохотать. Одна девчушка, младше меня на два года, стала дергать малыша за хвост, и тот недовольно запищал. –Ну не надо так делать!– Я прижал котенка к животу. –Ну не буду!–она надулась. Мне хотелось поделиться с друзьями самим этим чувством радости и умиления, хотелось, чтобы они испытали такую-же любовь, такое же светлое вдохновение, хотя в силу возраста я этого и не осознавал. Однако, чем плотнее дети обступали нас, тем яснее становилось, что рады они какой-то совершенно отличной от моей радостью. Всеобщее возбуждение возрастало с каждой секундой. Девчонка все совала руку к хвосту, дёргала его, когда я не успевал уворачиваться, при этом оборачивалась на остальных и хихикала. «Что в этом смешного?» – думал я,– «Это совсем не смешно!» Я решил, что хочу уйти, но дороги не было, тогда как дети создали вокруг нас плотный и шумный круг. –Поставь на землю!– закричал кто-то. –Не буду! –Поставь, давай его погоняем!– требовали от меня. Толстый соседский мальчик выбежал из кустов с огромной палкой. Сам по себе он был гораздо выше меня, и мне стало страшно. Больше всего на свете, я захотел убежать домой, и нерешительно сказал об этом. –Ты мямлик!–прогрохотал сосед. Кто-то начал пихать меня в руку. Голова болела, стало тяжело дышать. Я почувствовал, как слезы стекают по щекам и обернулся на цветущий зеленью лес, думая ускользнуть туда. Девчонка наконец уловила момент, чтобы схватить хвост котенка поплотнее, вцепиться в животное и выдернуть его с моих рук. Я бросился на нее, но она закружилась и перебросила малыша толстяку, который тут же прижал его под ботинками и стал неистово ударять веткой. Я заплакал в голос и забил великана кулаками, но то для него было – как укус насекомого. Мой друг тоже плакал, протяжно, но недолго, а когда замолчал, дети быстро потеряли интерес. Обездвиженный и охладевающий комочек, слишком липкий и маленький, был им безразличен. Я бросился на землю и стал обнимать остаток котенка, и обнимал, когда дети уже ушли, и обнимал, когда солнце стало садиться. Я просил его встать, попрыгать, мяукнуть хотя бы раз, обещал, что найду ему легкие комочки пыли, чтобы мы поиграли, уверял, что он всё ещё самый красивый, пусть и в виде несуразной красной жидкости, самый верный мой друг. Понятий жизни и смерти ещё не существовало как таковых. Из леса взмыл грач, кусты зашевелились. Впервые раздался плач, небо, подпертое соснами, затряслось и дало трещину. Я испуганно уставился на стену стволов и, перед тем как броситься прочь, успел увидеть только широкие и острые оленьи рога. В тот день исчез соседский мальчик, забивший моего кота.