Охотник

Две недели мэр собирал добровольцев на поиски и прочесывал весь лес. Все что им удалось найти – грязный ботинок и носовой платок с вышивкой. Вещицы передали семье, провели пару памятных собраний-ужинов, на которых подавали индейку, и вскоре перестали это обсуждать. Я скорбел по своему котенку гораздо сильнее, чем по мальчишке, и в глубине души был возмущен тем, что никто не говорил о животном. Несколько раз я возвращался к соснам, за которыми в тот злополучный день возвышались оленьи рога, но все было тихо и недвижно. Мирно и величественно деревья обступали меня ветвями, все так-же пахла плесенью впитавшаяся в землю кровь, по дороге к лесу разевал свой черный рот подвал. Я нашел бубенчик с ошейника кота и спрятал его в картонную коробку, под кровать. Ошарашенный исчезновением, отец не сразу заметил что я вернулся с прогулки один, а когда заметил, то только выбранил меня за недолжный присмотр. С того дня вой раздавался каждую ночь, однако по началу он не имел такой чудовищной тревожной силы, и от него отмахивались через сон, закрывая лицо подушкой. Все решили, что это раненный зверь или странный мутант – выродок радиации, и продолжали жить, как прежде. Никто не связал два события вместе. Я чувствовал, как смертельно они ошибались, чувствовал в первую очередь от того, что казалось, будто существо общалось лично со мной, выбрав живодера не случайно. В тринадцать лет я начал отращивать волосы ниже плеч и пошел в девятый класс. Школа находилась в десяти минутах езды от дома, и я зачастую выезжал гораздо раньше, чтобы сделать круг – к центральной площади, затем до реки и обратно. Площадь, конечно, называлась площадью только символически, подражая далёким и развитым населенным пунктам, о которых мы имели крайне смутное представление. Центр заслужил такое звание в первую очередь благодаря брусчатке в виде геометрического клевера, и своему расположению – от него вело несколько тропинок, и именно там обычно встречались для прогулок, адресуя это как «встречу над клеверами». Мне нравилось, как плавно шли колеса по камню, но гораздо больше интересовала река, бурная и грязная от почвы, стекающей вниз во время дождей. Пахло влажной травой, летали пушистые шмели, садившееся на рукава пиджака. В один из таких дней я спешился, подъезжая, потому что увидел, – мое место уединения кем-то занято. У самого берега, подогнув ноги под себя, расположился светловолосый юноша с гитарой. На нем были полотняные черные брюки и рубашка, а на голове, вопреки теплой погоде, серая вязанная шапочка. Он меня не заметил, и я остановился на минуту, скрывшись за земляничным кустом, чтобы послушать игру. Подобной музыки я не знал, но почувствовал ее свободный нежный напев, очень медленный и глубокий. Я подумал, что такую музыку не играют для других, по-краней мере среди деревенского сброда, а только в скрытных местах, только посвящая реке, насекомым, ветру. От возбуждения сбилось дыхание. По неосторожности я наступил на сухую листву, переминаясь с ноги на ногу, и она хрустнула под ботинком. Юноша тут-же взглянул на меня, удивлённо и пронзительно, затем поднялся, сжимая гриф гитары. В расстоянии нескольких метров мы стояли, разглядывая друг друга, а за нашими спинами шумела река. Я подметил прикус, будто лисий; клыки выступали вперёд. Длинную шею выделял шнурок с подвеской. В моем животе расползалось чувство– будто укус змеи. Я никогда не понимал разницы между тревогой и влечением. Они не просто сродни, но совершенно одинаковы. Он перекинул ремешок инструмента через плечо, шагнул за кусты по другую сторону и пропал. Последующие три года я его не встречал, но каждое утро с тайным трепетом надеялся услышать гитару. ... Я уже упомянул, что Охотник больше никого не забирал. Однако это совсем не значило, что его присутствие в моей жизни не было катастрофически осязаемым и разрушительным. Примерно тогда-же, в тринадцать лет, я потерял способность спокойно спать, и стал, вместо этого, прислушиваться к знакомому плачу, прикладываясь к оконному стеклу ухом. Выходить на улицу до рассвета я, конечно, не мог себе позволить, потому что остальные жители дома спали, но это не мешало мне целиком и полностью погружаться в ужас лесных возгласов. Сложно сказать, была ли это ещё моя воля, было ли моим решением – слушать и разгадывать? Что же ещё оставалось делать в такие минуты, когда дом застывал в своей тишине, подобно могиле, а улицу пожирала ночная темнота? Я читал при свете свечи, но не мог понять, что читаю: все буквы, изредка слова, никогда предложения. Я вглядывался в силуэты сада за окном, но не мог отличить дерева от столба, а столб от забора. Я гадал, слушает ли кто-то ещё, на другом краю деревни, это болезненное излияние? Неужели все они ещё способны спать? И как можно не чувствовать всем своим существом, что это не просто животное,– это нечто, стремящееся к поглощению опасному, абсолютному, непредотвратимому ? Я открывал форточку, всего на сантиметр или два, вдыхал холодный воздух и шептал, сжавшись: –Уходи. Я просил, я умолял, я злился. Я впивался ногтями в руки, я выдирал себе волосы. –Уходи, прошу, оставь меня. Но и прося, я знал уже, что говорю в пустоту, и оно не уйдет – не уйдет, потому что я не желаю отпускать, потому что нечто внутри меня и было этим зверем, мечтало о воссоединении, уничтожении, поглощении. Вставало солнце, болела голова, брала верх усталость. Оно затихало немного, будто чувствуя, будто тоже выдохнувшись. Я засыпал всего на несколько часов. ***