Драбблы по Списку Ланъя(рейтинг)

Они встречаются редко. Цзинъянь все время на границах. Гарнизоны, отчеты, пропыленная одежда и узкие рукава, броня на теле и на сердце. И год за годом все легче ее носить. Цзинхуань — в столице. Темные воды интриг, золото и подкуп, вышивка на широких рукавах, жемчужины в уборе. Между ними общего — только кровь. Но они все равно встречаются в весенних сумерках и в горячечный летний полдень, и когда осенние дожди укрывают землю, и когда сквозь снег расцветают сливы. Они пьют вино, а не чай, и почти не говорят. О чем? О том, что не хватает фуража коням, или о том, что какой-то чиновник из военного министерства упрямо не продается. Каждое слово может повлечь за собой спор, ненужные вопросы и бессмысленные ответы. Поэтому они молчат, смотрят в сад через распахнутые окна или на тлеющие угли жаровни, или на капли дождя, стекающие с крыши, но когда кувшин показывает дно, они ставят свои чаши рядом с ним на низкий столик и тянутся друг к другу. В этом нет ничего хорошего, равно как нет ничего плохого. Это желание тела, и пока им обоим это приносит удовольствие, почему бы и нет? Они оба молча целуются, распахивают одежду друг друга. Каждый раз собираясь помедлить и раздеться самим и каждый раз забывая об этом. Остаются только лихорадочные движения, путающиеся пояса — один привык к помощи служанок, второй — к более простой одежде, и потому каждый раз они с нервным смехом отстраняются и раздеваются, стремясь унять дрожь рук и спешку. Постель рядом, и масла лежат в изголовье. Но они понадобятся позже, возможно, если кому-то из них захочется подчиниться. Пока же достаточно просто прикосновений обнаженных тел друг к другу. У Цзинъяня кожа рук и лица темнее, он много времени проводит на открытом воздухе. Но тело, что обычно скрыто под одеждой — такое же светлое, как и у Цзинхуаня. Они никак не обращаются друг к другу, забыв на это время о церемониях и правилах, это еще одно молчаливое соглашение, и когда Цзинхуань целует границу загара на чужой шее, Цзинъянь отводит подбородок в сторону — возможно, сегодня ночью он захочет принадлежать. А может, и нет. Поцелуи с закрытыми глазами, уверенные движения и ласки, объятия, в которых нет нежности, лишь жажда тепла. Что их сводит вместе из месяца в месяц, из года в год? Тогда, в самом начале, это была хмельная, пьяная тоска. Цзинхуань никогда не спрашивает, представляет ли его младший брат за закрытыми ширмами век другого человека. Он знает, что нет. Цзинъянь слишком прям и честен для этого. И сам он, несмотря на то, что его братья так похожи, не представляет вместо него другого своего брата. Того, кому сам поднес чашу с ядом. Цзинхуань открывает глаза, гоня прочь проклятые воспоминания, и встречает прямой и темный взгляд. А потом его опрокидывают на спину, и губы скользят по коже, а пальцы скользят внутри. Цзинъяня и правда невозможно предсказать — но воспоминания и мысли подергиваются дымкой, и вперед выходят ощущения тела. Подушка, которую ему подкладывают под бедра, пальцы, возвращающиеся внутрь с новой порцией масла, растяжение и предвкушение. Губы, прижимающиеся к его коже у ключицы, и когда пальцы Цзинъяня наконец находят нужную точку — гуевы трактаты, зачем они их читали, — мысли начинают расплываться. Пальцы, скользящие по его члену, пальцы, скользящие внутри, зубы, прикусывающие кожу на плече, — Цзинхуань мимолетно думает, что жена будет думать на Баньжо, а Баньжо на жену, они обе так смешно иногда ревнуют… Боль и растяжение — ощущения от входящего в него Цзинъяня — остры как никогда. В этот раз перерыв был долгим, или, может, они несколько поспешили. Когда Цзинъянь входит в него полностью — это больно. Он пытается расслабиться, дышать тихо, вспомнить, зачем вообще они это делают. Его губ касаются чужие губы. Поцелуй долог и нежен, в нем почти нет страсти, несмотря на то положение, в котором они оба застыли. Цзинхуань проводит пальцами по напряженным плечам Цзинъяня, прерывает поцелуй и улыбается. Это все еще больно, но они начинают двигаться. Медленно, плавно, пока наконец не находят нужное положение, в котором боль переплетается с наслаждением. Но с каждым движением наслаждения все больше. Его брат терпелив, и у него вполне хватает выдержки довести его до края и не кончить первым. Взгляд выхватывает окружающее резко, словно мазки тушью — растрепанные волосы Цзинъяня, словно высеченное из камня лицо с высокими скулами и твердым подбородком, капли пота на его теле, напряженные руки, старый шрам на плече — броня защищает не всегда, это то, что стоит помнить его младшему брату. Дальнейшее теряется в собственном лихорадочном наслаждении, и тяжесть тела брата, опустившегося на него, и его же хриплые стоны проходят почти незаметно. Потом они какое-то время лежат тихо, все еще слитые друг с другом. Это иллюзия тепла, только и всего. Не одиночества. Общей потери. И иногда Цзинхуаню кажется, что это что-то большее, что-то, способное закончиться разговорами обо всем, его смешками и улыбкой брата, которую сейчас не видит почти никто, — а ведь было время, когда он светился постоянно. Иногда, после того, как они расстаются, Цзинхуань думает о том, чтобы вернуть эту улыбку. Или вспомнить самому, как улыбаться по-настоящему. А иногда, и это совсем глупые мечты, о том, что Цзинъянь не уйдет, даже когда трон будет принадлежать Цзинхуаню. Утреннее солнце развеивает их как туман. Но, с другой стороны, у них есть еще время измениться, у обоих. И, может быть, однажды они поговорят. Цзинхуань ведет пальцами по спине брата, почти гладя, почти лаская. А потом поднимает руки и вынимает шпильку из его волос, позволяя им, наконец, рассыпаться по плечам и спине. — Старший брат? — Цзинъянь удивленно смотрит на него, и впервые за все это время обращается так. — В следующий раз давай выпьем чай. В темных глазах дрожит отблеск свечей. — Хорошо… старший брат. — Цзинъянь тянется поцеловать. И в этом поцелуе теряются слова и боль, и мысли… У них осталось еще шесть лет до того дня, как господин Мэй Чансу приедет в столицу. Всего шесть лет.