Драбблы по Списку Ланъя(рейтинг)

Дождь окутывал столицу тонким покрывалом, невесомым шелком. Слабо пахло влажной землей, тяжело и сильно — цветами. В такую погоду следовало бы сидеть в комнате и смотреть сквозь распахнутые двери в полный дождя сад. Смотреть, как капли падают с крыши на напитавшуюся влагой землю, писать стихи, пить сливовое вино в одиночестве. На Юйцзиня редко находило такое созерцательное настроение, но сегодняшним утром было можно. Сегодняшним утром было можно все. Под неумолчную игру ветра на дождевых струнах, в сером свете туманного дня, на постели рядом с ним спал Цзинжуй. И Юйцзинь не мог сказать, кем бы хотел быть — поэтом, чтобы слагать стихи о разлете темных бровей и разгладившейся морщинке между ними, художником, чтобы нарисовать четкие линии сильного тела на белом листе, или музыкантом, чтобы слить все это — рассыпанные по подушке пряди черных волос, легкую улыбку на губах, дрожь темных ресниц — в один полет струн. Ночью он был и художником, и поэтом, и музыкантом, воспевая чужую красоту до тех пор, пока не охрип. Иногда Цзинжуй целовал его, долго, нежно, наверное, просто чтобы заставить молчать. Но тогда говорили руки — Юйцзинь гладил широкие плечи, спускался вниз, касаясь острых локтей и обвивая пальцами запястья. Потом принимался целовать пальцы, пахнущие железом, ладони со следами тренировок, а потом прижимался губами к запястьям и снова говорил. Их дружба была словно спокойное озеро, ветер мог вызвать на ней рябь, не более. Но кто был виновен в том, что в глубинах этой тишины жило то чувство, что сильнее и горячее дружбы? Словно ключи на дне, но не ледяные, а обжигающие. Юйцзинь никогда не думал, что их дружба все же изменится, что Цзинжуй поймет и ответит на его чувства. Но если озеро становится все теплее, кто знает, не закипит ли оно в один день? Цзинжуй тихо и спокойно дышал, одеяло сползло, обнажая грудь и живот, а Юйцзинь, покраснев как мальчишка, поспешил его поправить. Пальцы горели от прикосновений, от воспоминаний. От желания сесть и, взяв в руки кисть, написать хоть что-то, чтобы выразить все то, что его переполняло, как талая вода реку. Он все же встал, растер тушь и, подняв кисть над листом бумаги, замер. Внутри плеснула волна озорства, Юйцзинь почувствовал, как его губы растягивает такая счастливая улыбка, что щекам больно. Он снова вернулся к постели и откинул одеяло. Первый иероглиф получился кривым, словно Юйцзинь снова был совсем мелким мальчишкой и только учился писать. Но на светлой коже Цзинжуя, на плече, он распустился черным цветком. Второй иероглиф Юйцзинь нарисовал чуть ниже, задев фиолетовую отметину, что оставили его губы этой ночью. Цзинжуй что-то сонно пробормотал, Юйцзинь, продолжая улыбаться, нарисовал следующий — еще ниже, мазнув кистью по соску и вызвав дрожь тела и тихий стон. Дождь шумел по крыше, по листьям, звенел на камнях дорожек. Нарисованные кистью иероглифы неровной дорожкой опускались вниз. "Я любуюсь тобой — мандариновым деревом гордым..." Когда Юйцзинь откинул одеяло совсем, обнажив бедра Цзинжуя, его собственное тело уже вновь кипело теми же ключами, что и этой ночью. Юйцзинь нежно провел кистью по члену, оставляя нечеткую черную линию, и с удовольствием увидел, как в ответ тот наливается кровью и встает, словно солдат, приветствующий командира. — Ты, слушай мою команду! — Юйцзинь провел кисточкой над головкой, удерживая себя от того, чтобы и правда ткнуть в него как в нерадивого солдата. — И что же ты ему прикажешь? — хриплый со сна голос Цзинжуя заставил отвлечься от придумывания самых глупых приказов в мире. Юйцзинь поднял голову и посмотрел на своего друга, тот был встрепанным, сонным, но глаза у него смеялись. В них не было больше той печали, что затмевала их свет последние годы. — Стоять и слушать мою команду, что же еще? — А он будет слушать главнокомандующего Яня? — Дипломата Яня. Прошу учесть, что во владении словом мне нет равных. Что хотел Цзинжуй сказать дальше, осталось неясным, потому что Юйцзинь накрыл губами головку его члена и, отбросив в сторону кисточку, взялся за него пальцами. Этой ночью он не успел сделать вот этого, хотя ему хотелось. Он опустил голову, приоткрыв рот пошире и плотно обхватив губами. На языке был вкус горечи, соли… и туши. Цзинжуй вздрогнул и, кажется, затаил дыхание. В том, чтобы ласкать его так, не было ничего сложного. Единственной проблемой было то, что разговаривать во время этого процесса было сложно. Не то чтобы Юйцзинь не пытался. Вверенный ему солдат слушался приказов и, как и положено, стоял. Головка упиралась в небо, на глаза периодически наворачивались слезы. И вообще, об этом сложно было бы написать стихи. Потому что звуки получались смешные. И вовсе никакая не игра на флейте. Но Цзинжуй дрожал под его прикосновениями, вздрагивал, стонал, а потом особенно сильно дернул за волосы, Юйцзинь даже не успел отстраниться и закашлялся, когда в горло ударила горьковатая и соленая жидкость. — Отличный у тебя солдат, да. Верный, понимающий и красивый. Весь в тебя, да. — Юйцзинь! Смеющийся Цзинжуй был тем, чего так не хватало картине его мира — в которой уже было весеннее утро и теплый дождь. Юйцзинь вытер рукой рот, а потом лег рядом с Цзинжуем, не обнимая его, чтобы не смазать написанную на его теле строфу. Только когда на его собственный член легли пальцы Цжинжуя, Юйцзинь, наконец, замолчал. Было время, когда слова становились не нужны. Хватало прикосновений, мазков кисти на светлой коже и шума дождя. Время счастья