Каждую ночь, самый длинный день (Every night the longest day)

Цвета снова пытаются заставить его поесть. Он не сопротивляется. У него нет сил сопротивляться. Говорить им, что это бессмысленно. Его горло не работает, тело не слушается, и он задыхается, вместо того чтобы глотать. Самый крупный из группы поднимает его, заставляя сесть, пока он кашляет, и нежно похлопывает по панцирю. Прикосновение причиняет боль. Это больно. Все это причиняет такую сильную боль. Когда кашель стихает и его укладывают обратно, он слышит, как цвета соглашаются, что еду пока можно не есть. Он молча благодарен за это. Он не хочет снова задыхаться, даже если это будет означать неприятное ощущение от иглы в руке. Они говорят, что ему осталось ждать всего два дня. Он не может спросить их, чего он ждет. Он едва может открыть рот, он не может формировать фигуры. Не может произнести ни слова. У него просто нет слов, чтобы сказать. Звуки, которые он издает, бессмысленны даже для него, и только заставляют цвета испуганно переглядываться. Солнечный Зайчик начинает плакать при первой попытке заговорить. Это единственная попытка, которую он делает. Единственная передышка от молчания – это другие. Люди, собравшиеся в ожидании у его кровати. Люди, которые стоят в дверях, нахмурив брови. Люди, которые плачут над ним, как будто он уже потерян. Возможно, так оно и есть. Возможно. Он чувствует себя потерянным. По крайней мере, это он знает, хотя большая часть его разума утрачена. Сожжена и развеяна, как пепел по ветру. Есть еще одна вещь, которую он знает, еще одна вещь, в которой он уверен. Он никогда раньше не был таким измученным. Он бы запомнил это. Он бы запомнил тяжесть своих костей, неспособность держать глаза открытыми и даже при этом неспособность держать их закрытыми– параноидальное ощущение, что что-то случится, как только он потеряет бдительность. И все же. И все же, и все же. И все же он не может уснуть. Он пытается. Он пытается. Он думает, что другие, люди в этой комнате, могут подумать, что он делает это нарочно. Что он не старается. Ему нужно, чтобы они знали, что это не так. Я не могу уснуть. Говорит он тому, кто держит его за руку, Желто-Зеленому. Они поднимают глаза, когда он говорит, карие глаза сверкают за стеклами очков в форме крыльев. Их рты двигаются. Он пытается прислушаться. –два дня, ты сможешь уснуть, когда мы снимем заклятие. Заклятие. Он не знает, что они имеют в виду. Он знает, что не может спать. Он знает. По крайней мере, это. Прости. Говорит он ей, крепко сжимая ее руку. Он чувствует, как по его лицу катятся горячие слезы. Они оставляют следы засохшей соли на его лице и трескаются, когда он закрывает лицо. Желто-зеленая женщина издает тихий, печальный звук и вытирает его лицо краем рубашки. Тебе не за что извиняться. Твердо говорит она. Ты ни в чем не виноват. Я не могу уснуть. Всхлипывает он, желая, чтобы она поняла. Прости, я стараюсь. Солнечный Зайчик тоже плачет, усугубляя чувство вины. Солнечный Зайчик, кажется, всегда плачет, когда говорит. Он забыл. Он забыл, что Солнечный Зайчик вообще был здесь. Он не может уснуть. Он не может уснуть. Он так устал. Я знаю, что ты устал, малыш. Говорит женщина, в ее голосе прозвучали эмоции, которые он не может определить. Это ненадолго, потом ты сможешь поспать. Потом он сможет поспать. Потом он сможет спать. Почему он не может заснуть сейчас? Он так устал. Он хочет спать. Слезы возобновляются, он задыхается от рыданий, зажмурив глаза и молясь, чтобы ничто не скрывалось в темноте. Он раскачивается, бормочет, напевает, постукивает пальцами – те мелкие движения, на которые у него еще хватает сил. Последнее оставшееся доказательство того, что его тело все еще принадлежит ему, что он все еще может им управлять. Он все еще чувствует, как прижимается к кровати. Он все еще чувствует, как его рука сжимается в чьей-то хватке. Он все еще здесь. Он все еще здесь. Он больше не может сидеть спокойно, давление в груди нарастает до невыносимого. Он самостоятельно садится - что уже само по себе подвиг, - и принимается царапать свою грудь ногтями с закругленными кончиками. Он хочет вскрыть себя. Он хочет вырвать то, что заставляет его чувствовать себя так– Люди хватают его, пытаются столкнуть обратно, но он им не позволяет, с ним покончено, с ним покончено, он не может успокоиться, что-то в нем побуждает его бежать– прятаться, говорит ему, что вот-вот произойдет что-то плохое– Лео? Что ты говоришь? Чт– Он собирается ранить се– Раф, держи его– держи его! На нем лежат руки, теплые, непреклонные, вдавливающие его в матрас, и он кричит, кричит, кричит, потому что что-то не так. Что-то должно произойти, а он не знает, как это остановить, и не думает, что с м о ж е т. Простите, прости! Кричит тот, кто его держит. Он борется, кричит, царапается, он бы укусил его, если бы мог дотянуться, но не может, и чувствует, как что-то гудит в глубине его мозга, накатывая на него волнами. Он чувствует, как его пальцы смыкаются, как напрягается его тело. Его челюсти смыкаются, и он издает придушенный булькающий звук - это не те звуки, которые он хотел бы издавать, вот вот вот– Его глаза затуманиваются, красные пятна заливают зрение. Слезы стекают по его лицу, он– Блядь! Блядь, отпусти его! Но ты сказал– У него случился припадок, отпусти! Руки исчезли, но он не пытается пошевелиться, он не может пошевелиться, потому что его тело заблокировано, он наконец потерял последнее, что мог контролировать, и– и– Он больше не может думать. Он не кричит. Это больно. Как будто в него ударила молния. Как будто все в его теле зажглось электричеством, как будто он сейчас умрет. Он чувствует, как опасно подкашивается живот, хочет закрыть глаза от света, спрятаться от цветов, которые нависают над ним с протянутыми беспомощными руками. Но не может. Они открыты и смотрят вперед. Он не хочет этого– он... он... Когда он вновь обретает контроль над своей челюстью, он не кричит. Он позволяет ей отвисать, что-то густое и теплое скапливается у него за зубами, и он с отчаянием и болью вдыхает горький воздух. Его конечности ослабевают, голова откидывается в сторону, глаза зажмуриваются. Он чувствует, как сердце барабанит по груди. Он каким-то образом все еще дышит. Он каким-то образом все еще жив. Он уверен, что его разорвало на части, разорвало на крошечные микроскопические кусочки силой природы, но нет. Он такой же, как и всегда, лежит на смятых, пропитанных потом простынях этой кровати. Мир звенит. Кто-то держит его за челюсть, поворачивает голову, засовывает пальцы в рот. Он не сопротивляется. Как он может? Палец нащупывает что-то, от чего его рот пронзает раскаленная боль, а Ночное Небо оборачивается, чтобы сказать что-то остальным членам группы. Что-то белое и мягкое засовывают ему в рот, и оно быстро становится красным, впитывая медвяную жидкость, заливающую рот. Его переворачивают на бок. Он уже не слышит, что они говорят, но они говорят что-то срочное. Испуганно. Ему хочется плакать, оплакивать все, что он потерял. Все, что он не может вспомнить, но у него нет сил на большее, чем лежать с открытыми глазами, с заложенным ватой ртом. Он весь болит, еще сильнее, чем раньше. Каждая мышца болит. Голоса становятся громче. Он пытается прислушаться. -сказал, что все будет хорошо, ты сказал, что он будет в порядке! Солнечный Зайчик кричит. В ярости. Конфетно-Красный опускается перед ним на колени, проводя нежными пальцами по его телу. Он дрожит, широко раскрыв глаза. Конфетно-Красный пытается вытереть его слезы, пока он их не увидел. Не получается. Он видит их. Он видит желто-зеленую женщину, которая стоит у стены, скрестив дрожащие руки, и с яростным выражением лица смотрит в землю. По ее лицу катятся слезы. Она не делает ни единого движения, чтобы вытереть их. Солнечный Зайчик кричит, широко раскинув руки, кричит, взывая к Ночному Небу. Ночное Небо стоит, прикрыв рот рукой, глаза острые, в панике. Ты не знаешь, не так ли? Солнечный Зайчик кричит, шагая вперед, и гнев пробивается сквозь линии его тела. Ты так же слеп, как и все мы. Ты не знаешь! Хорошо! Блядь, хорошо! Ночное Небо раскалывается, его руки сжимаются в кулаки. Я не знаю, не знаю! У меня недостаточно данных, если бы– если бы это были нормальные обстоятельства– Но он не нормальный, это не нормально! У меня есть доступ к данным о людях. С нормальными не мистическими расстройствами сна, но– но, Боже, его состояние ухудшается гораздо быстрее, чем должно быть, и– и я не знаю, как это проклятие повлияет на него, но– но– Ты думаешь, что он умрёт.Женщина говорит ровно, не поднимая глаз от пола. Ночное Небо опускается, пораженное. Он опускает голову, пряча глаза рукой. Слезы капают на пол. Этого ответа достаточно. Солнечный Зайчик зарычал, подняв руки, чтобы закрыть уши. Вы все, заткнитесь! Он кричит. С ним все будет в порядке, просто– Он издает звук, похожий скорее на звериный, чем на человеческий, и выбегает за дверь, захлопывая ее. Долгое время в комнате царит тишина. Женщина первой приходит в себя и садится рядом с его кроватью. Ты мне как брат, Лео. Она говорит, снова беря его за руку. Что бы ни случилось, хорошо? Не забывай, что я очень, очень сильно тебя люблю. Не делай этого, Эйприл. Пробормотал Конфетно-Красный, все еще зарываясь лицом в простыни. Пожалуйста. Раф... Произносит женщина со страдальческим видом. Ей больше нечего сказать. В конце концов к ним присоединяется Ночное Небо. Он ничего не говорит. Ночное Небо не смотрит на него, не отрывает глаз от экрана перед его лицом. Его челюсть стиснута. Он выглядит разъяренным. Они долго сидят рядом с ним в тишине, каждый из них протягивает руку, чтобы коснуться его, сохраняя контакт, теплый вес их рук, их пальцы, раскинутые по его прохладной коже. Ему больно. Ему так больно. Каждый мускул кричит от боли. И все же он не может ничего сделать, кроме как лежать неподвижно. Он так устал. Он так устал. Его рот открыт, все еще набитый теплой, пропитанной кровью ватой. Он стонет, обхватив руками эту массу во рту, двигается, пытаясь поднять руки, чтобы вытащить вату изо рта, и тошнота накатывает на него. Он задыхается, и его движения становятся все более настойчивыми. Ночное Небо выругался и переводит его в сидячее положение, вынимая изо рта вату, а Конфетно-Красный ставит ему на колени ведро. Он сползает к нему, слишком уставший, чтобы удержаться на ногах, и задыхается, удерживаемый желто-зеленой женщиной и Ночным Небом, подпирающими его по обе стороны. Женщина гладит его по панцирю, бормочет что-то слишком тихо, чтобы он мог расслышать, пока он отплевывается, в горле поднимается кислота, а желудок уже пуст. Он вздрагивает, еще раз выплескивает в ведро, а потом его рвет, и он сворачивается вокруг ведра трясущимися руками. Он слышит, как плачет Конфетно-Красный, чувствует, как он дрожит, прижимаясь к нему. Его рвет, горло горит, голова болит от давления. У него закладывает уши, пальцы отчаянно скребут по ободку ведра. Он сплевывает, когда заканчивает, во рту остается горький привкус. Рана на языке горит, и он едва успевает сесть, как Ночное Небо уже держит его челюсть открытой, промывает рот водой из бутылки и озабоченно цокает языком. Глаза у него острые, сосредоточенные. Вода вытекает обратно в ведро, разбавляя кислоту, уже заполнившую его. Пожалуйста, не подхвати инфекцию... Шепчет себе под нос Ночное Небо, зажмурив глаза. Это последнее, что нам сейчас нужно. Свежий белый хлопок засовывают ему в рот, впитывая его слюну и кровь. Пальцы, прижатые к его языку, дрожат. Ночное Небо отступает, вытирает пальцы о простынь и отходит от кровати. Мне нужно позвать Майки и папу. Он говорит, не отрывая глаз от стены. Женщина, Конфетно-Красный. Оба молчат. Ночное Небо выходит за дверь. Он опускает глаза и смотрит в потолок. Глаза болят, слезятся. Он не может сдержать слез, которые текут по его лицу. Ему очень, очень страшно. Он не хочет умирать. Он хочет жить. Он хочет остаться с цветами, которые кружатся вокруг его кровати, которые прижимают свои руки к его телу. Он не хочет уходить. Эй, эй, не плачь. Вздыхает Конфетно-Красный, проводя большими пальцами по щекам, вытирая слезы, которые тут же возвращаются. С тобой все будет хорошо. Осталось всего два дня. Он не может открыть рот, чтобы заговорить. Из его горла вырывается только хриплый стон. Он хочет сказать Конфетно-Красному, что ему страшно. Он хочет сказать женщине, что любит ее, что он любит их всех. Ему страшно. Ему страшно. Он не хочет умирать. Он не хочет умирать. Он ничего не говорит. Он не может. Он лежит на спине и плачет, икает, грудь его вздымается, когда он давится слезами. Он не хочет расставаться с ними. Они молчат, никто из них ничего не говорит. Они лежат, они сидят, стиснув челюсти, с открытыми глазами. Смотрят прямо перед собой. В напряженных линиях их тел угадывается Грайф. Он не выкарабкается из этого. Нет. Он чувствует, как смерть сжимает его горло своими костлявыми пальцами, даже сейчас, когда он лежит здесь, в окружении семьи. Дверь открывается, и в комнату вползает Солнечный Зайчик с перекошенным лицом, наполовину скрытым за дверным косяком. Ночное Небо возвращается, а за ним следует еще одна фигура, маленькая, с мрачным лицом. Грозовая туча. Он выглядит измученным, когда садится его кровати, опираясь на спинку и опускаясь на стул. Он издает звук, похожий на выдох, и Грозовая Туча кладет руку ему на макушку, глаза-бусинки не смотрят на него. Никто не будет смотреть на него. Никто не будет смотреть на него. Сын мой… Грозовая туча вздыхает, потирая большим пальцем макушку. Больше он ничего не говорит. Больше нечего сказать. Солнечный Зайчик нерешительно приближается. Как будто когда-нибудь мог существовать мир, где он не приветствовал бы эту маленькую вспышку света с распростертыми объятиями. Солнечный Зайчик падает рядом со его кроватью, уткнувшись лицом в её край, и слезы, катящиеся по его лицу, капают на одеяло. Ночное Небо что-то набирает в своем телефоне с мрачным выражением лица. Кейси уже в пути. Говорит Ночное Небо. Никто ничего не говорит в ответ, все тупо смотрят перед собой. Плечи Солнечного Зайчика вздрагивают, когда он беззвучно всхлипывает. Всегда было мучительное подозрение, что он не сможет выйти из детского возраста. По крайней мере, он это помнит. Жить так, как жили они, быть такими, какие они есть. Никогда не было гарантии, что они доживут до завтрашнего дня. Особенно, когда они станут старше. Когда к ним начала подкрадываться еще большая опасность, лизавшая их пятки, как настойчивое пламя. Он никогда не был так уверен в этом, как в том большом пустом пространстве. Отсутствующие стены и холодный-прехолодный пол под ним. Он думал: 'Вот и все.'Он был прав. Он не доживет до взрослой жизни. Они не говорили об этом. Никто из них. Эти вихрящиеся образы, с которыми он вырос, – рука об руку, коленки бьются друг о друга под переполненным обеденным столом, на котором не хватает еды. Все они отказывались упоминать, как холодно становилось зимой, какой скудной была их еда. Насколько опасной была их жизнь. Какое-то время они могли притворяться, что они обычные дети. Конечно, они были изолированы, но они были нормальными. Но… здесь не было ни лекарств, ни больницы. До того, как Ночное Небо превратился в самого себя, у них не было ни тепла, ни водопровода. Они выжили. Выжили. И теперь. Теперь. Теперь эта опасность, эта холодная, неподвижная смерть, которая тяжким грузом легла на его усталые плечи с тех пор, как он впервые заболел, еще сильнее сжала его руки, впилась пальцами в мягкие складки на его горле. Становится все труднее не позволять этому давить, сдавливая дыхательное горло, затуманивая мозг, пока от него ничего не останется, и он плывет по течению. Кружась в бесконечном ничто. Где нет стен и полов, где ничто не может причинить ему боль. Где он не боится смерти. Где это уже свершилось. Грозовая Туча говорит, он тот, кто вырастил его, он это знает. Рассказывает истории, и его маленькая розовая ручка все еще лежит у него на голове. Как будто это может удержать его на месте. Может спасти его. Он не может понять слов Грозовой Тучи. Он чувствует, как они звенят в воздухе, в его ушах, но они ничего для него не значат. Он открывает рот, собирая остатки сил, и говорит. Возможно, в последний раз. Он говорит своему отцу– он говорит своей семье, что умирает. Слова отца застревают у него в горле. Ни один из цветов не произносит ни слова. Солнечный Зайчик кричит, не желая этого. Как будто пронзительный всхлип вырвался у него непроизвольно. Больше никто не говорит. Больше никто не кричит. Он лежит там. Чувствует, как теплая рука Грозовой Тучи соскальзывает с его головы, тянется, чтобы прикрыть лицо отца, его зажмуренные глаза. Никто ничего не говорит. Ничего, что он мог бы услышать. Ничего, что он мог бы понять. Еще два дня, говорил ему Конфетно-Красный. Он чувствует, как у него сводит желудок, чувствует тяжесть своего тела, своих костей. Мышцы сжимаются, кровь бурлит так громко, что он слышит это даже сейчас. Он закрывает свои глаза. И ждёт. Ждёт.