Не прощай меня

В школе Татсуми состоял в литературном клубе, помогал в библиотеке, которая редко пользовалась популярностью по прямому назначению, и был примерным учеником — не выделялся слишком ярко, но всегда был среди лучших — поэтому доступ к кабинетам получал обычно без особого внимания со стороны учителей. В каморке с одним-единственным окном, где хранились старые столы, учебные пособия и кое-какой реквизит театрального кружка, они с Сендзаки провели много часов, перемешавшихся в памяти в одну горячую кашу душных деньков перед летними каникулами. Там негде было даже посидеть с должным удобством, поэтому иногда Татсуми засыпал, свернувшись калачиком на том же самом столе, где Сендзаки безжалостно брал его порой не по одному разу. Пыльный запах старой портьеры, которой было накрыто большое зеркало, жаркий, тяжёлый воздух и вопли, доносившиеся через открытое окно с футбольного поля, чужой животный запах, въевшийся под кожу. Татсуми привыкал к тому, как можно быть почти всё время голым рядом с Сендзаки, как можно спокойно хранить голову на его коленях и даже не разговаривать. Его любовник не умел быть осторожным и сдержанным, но Татсуми это нравилось. В какой-то момент его почти перестало смущать то, что они занимались чем-то подобным в школе, после занятий или сбегая прямо во время урока. Что все вокруг, включая, наверное, некоторых преподавателей, знали об этом. Сендзаки позволял себе многое на глазах у других, оставлял на его теле слишком заметные и очевидные отметины их близости. Сендзаки хотел его и получал, и не было в нём ни капли игры, сомнений и противоречий. В Татсуми они были всегда, и спустя почти пять лет ничего не изменилось. Он лежал в постели с удовлетворённо уснувшим Сендзаки, и измученное, уставшее тело чувствовало себя хорошо рядом с ним, не хотелось сбежать, и близость не тревожила, но тяжёлым мыслям всё равно некуда было деться. Татсуми понимал, что они не могут просто так по щелчку пальцев вновь стать любовниками без оглядки на их жизни. В выпускном классе он позволил себе каприз, который всё равно закончился плохо, но не сломал ничьей жизни, а теперь хоть Татсуми и отвечал за себя сам, но поддаться лишь безрассудному влечению не мог. Он повис в этом замершем пространстве между завтрашним днём, когда придётся вновь стойко и серьёзно говорить «нет», и текущим моментом, когда можно притвориться, что Сендзаки в его постели — это естественно и надолго. Чувства Татсуми были настоящими, но «доброе утро», две чашки кофе вместо одной и поцелуй перед уходом на работу станут игрой, в которую он сыграет лишь раз. И даже если упрямый Сендзаки заставит его однажды исполнить эту роль на бис, более правдивой она от этого не станет. Толкаясь на утро в душном вагоне метро и опаздывая на работу из-за того, что вместо утреннего кофе позволил Сендзаки трахнуть себя ещё раз в душе, Татсуми вспоминал его разрисованную татуировкой спину. Как уместно она смотрелась под его одеялом, как покрывалась мурашками, когда Татсуми водил по ней пальцами, прослеживая контуры рисунка и припухшие следы от ногтей на плечах. Сейчас эта картина казалась ирреальной, будто ночью приснился кошмар, сон о несбывшейся вселенной, в которой Татсуми вылез тогда, много лет назад, из окна, не слушая мать, и сбежал вместе с Сендзаки. Подобные мысли никогда, впрочем, не вызывали у Татсуми сожалений. Он многое сделал ради той жизни, которая у него была сейчас, и он откажет Сендзаки снова, если без этого было никак. Секретаря Мито-сана на месте не было, потому Татсуми решился зайти в его кабинет без предварительного уведомления. Дверь была закрыта не до конца, и Татсуми придержал её за ручку, прежде чем постучать, но голос начальника его остановил. — Это якудза! — едва сдерживая гневный голос, прорычал Мито-сан в телефонную трубку. — Что прикажешь теперь делать? Мне нужна защита, но я не могу пойти в полицию с пустыми руками. Это ничерта не шутки! Татсуми замер, невольно прислушиваясь к чужому разговору. Он не знал, кто был на другом конце провода — юрист, влиятельный знакомый или просто близкий друг, с которым хотелось поделиться неприятностью, но было очевидно, что Мито-сан не стал относиться к предложениям якудза легкомысленно. Татсуми не сомневался в его мудрости, как не сомневался в принципах, и уже понял, что начальник не пустит всё на самотёк. Это немного успокаивало. В любом случае, Татсуми не очень-то хотелось вмешиваться, заводить разговор первым он не собирался, а Мито-сан никогда не поднимет подобную тему со своим подчинённым. На что рассчитывал Сендзаки, убеждая Татсуми уговорить босса сотрудничать? Может, это был всего лишь повод? А может, Сендзаки просто хотел, чтобы Татсуми был в курсе тех дел, которые якудза собирались вести с Мито-саном. Как бы то ни было, разговора об этом не последовало, Мито-сан никак своим поведением не давал понять, что что-то не так, да и с другой стороны на Татсуми больше не давили. Сендзаки объявился вновь через три дня. Подкатил вечером к зданию фирмы на той же самой машине, только без водителя — сам был за рулём, и Татсуми не стал устраивать сцен с сопротивлением, сел на переднее сиденье, пристегнулся и скучающе уставился в окно. — Тебе что, нужен отчёт о прогрессе в переговорах? — поинтересовался он. — Мне нужен ты. Татсуми почувствовал, как усталая апатия после длинного рабочего дня расползается по тёмным углам, уступая место нервному обжигающему зуду. Дыхание сбилось, и Татсуми закусил губу, сдерживая эмоции. — Зачем? — выдохнул он свой вопрос. — Хочу тебя, — просто ответил Сендзаки. Порой Татсуми задумывался о контроле над своей жизнью и о покорности. О подчинении порядкам человеческого сообщества и чужой власти. О подчинении чувствам и личным правилам. Ему хотелось верить, что он умел выбирать и чужой контроль, и свой собственный в угоду жизненным целям. В том прошлом, что Татсуми помнил, он выбирал подчиняться Сендзаки, отдаваться ему, но правда, пожалуй, была в том, что сдавался он лишь собственным чувствам. Сдавался без борьбы. Юношеская влюбленность строилась на эмоциях, чувственных открытиях, гормонах, неуёмной тяге молодости. Они ничего не знали друг о друге, кроме страсти тела. То, что сейчас вновь возникло между ними, зиждилось на том же самом. Вряд ли подобное стоило бы называть любовью, но неужели настоящей привязанностью имеет право называться лишь чувство, подкреплённое двадцатью годами брака или что-то вроде того? Любовь нельзя рационализировать. Можно рационализировать свою реакцию на неё, но рядом с Сендзаки у Татсуми вновь не получалось. Они заехали на парковку какого-то небольшого гостиничного комплекса — ничего сверхдорогого, но и не замшелый любовный отель, строгая высотка классом чуть выше среднего. Парковка предназначалась то ли для персонала, то ли для постоянных клиентов: она была небольшой, уединённой, располагалась с торца здания за закрытым забором. Стоило Сендзаки заглушить мотор, и он сразу потянулся за поцелуем. Татсуми рассудил, что на полупустой парковке их вряд ли кто-то заметит, потому откинулся на спинку сиденья и позволил Сендзаки приблизиться. Забавно, как быстро он перешел от попыток отрицания и контроля к приятной покорности. Татсуми чувствовал трепет в груди, похожий на счастье, а ещё смущение от того, что они всё ещё находились в машине, в общественном месте, но это куда больше разжигало опасное желание рисковать, чем на самом деле сопротивляться. Так уже бывало с ним и в школе: Татсуми чувствовал себя ужасно, когда Сендзаки овладел им в мужском туалете, не в кабинке даже, а прямо на подоконнике, на глазах у тех, кого он только что избил до полубессознательного состояния за то, что посмели тронуть его любовника. Татсуми сгорал от стыда, но чувствовал превосходство, эйфорию безумия и ненормальное восхищение. — Подожди, — выдохнул он, отталкивая от себя Сендзаки. — Мы всё ещё в машине. Нельзя… Дыхание сбилось, тело горело, а сам Татсуми стал так чувствителен к чужим касаниям, что становилось всё труднее противиться пьянящему влиянию Сендзаки. — Здесь нет камер, — усмехнулся тот. — И уже почти темно. Сендзаки расстегнул его ремень и сунул руку в брюки, Татсуми едва не застонал. Бельё было уже мокрым, а возбуждение так велико, будто у них и не было секса три дня назад, и годы вдали друг от друга вновь грозились обрушиться цунами. Сендзаки ласкал его прямо так, через бельё, напористо и грубо, не давая возможности уйти от прикосновений, оттолкнуть, отодвинуться. Татсуми зажмурился, кусая губы, и протестующе вцепился в запястье Сендзаки — впрочем, безрезультатно. — Ты же привёз меня в отель, — беспомощно пробормотал он. — Так почему мы делаем это здесь? — Мне нравится смотреть на твоё смущённое лицо, — ответил Сендзаки, свободной рукой стягивая с Татсуми поехавшие в сторону очки. — Ты невероятный, Татсуми. Лицо и правда пылало. Лицо, уши, шея, всё тело, кончики пальцев. Было сложно оставаться строгим и сдержанным рядом с Сендзаки, Татсуми неосознанно раздвигал колени, от чего жёсткие швы брюк тёрли только сильнее, и шептал, как девственник: «остановись, не надо, не здесь». И в какой-то момент Сендзаки действительно остановился. Отстранился, вытащил руку и улыбнулся в ответ на затуманенный взгляд. — Ну ладно, пойдём, — сказал он, отстегнул ремень безопасности, что всё ещё удерживал Татсуми на месте, и потянулся к двери. Татсуми будто выдернули из горячего влажного кокона, в котором он только что готов был развалиться на части, и выкинули в пруд с ледяной водой. Даже волосы на загривке, кажется, встали дыбом. — Ты с ума сошёл! — он перехватил руку. — Дай мне минутку, я не могу пойти так! Брюки распирало возбуждённым членом, лицо раскраснелось, а сердце колотилось в горле. От одной мысли, что в таком виде ему придётся предстать перед регистратором в отеле или, боже упаси, столкнуться с кем-то из постояльцев в лифте, он готов был умереть на месте. Но похоже, Сендзаки не собирался в самом деле торопить его. Он вновь придвинулся ближе и дёрнул рычаг за сиденьем. Татсуми ахнул от неожиданности, падая на спину вслед за откинувшейся спинкой. — Что ты?.. — испуганно выдохнул он. Сендзаки наклонился, спуская брюки с Татсуми вместе с бельём ровно настолько, чтобы освободить член, и накрыл его губами. На этот раз Татсуми не сдержал голоса, он жалобно застонал, вцепляясь в волосы Сендзаки. Его трясло от ужаса и острого возбуждения, на глазах выступили отчаянные слёзы, а в животе расползалось холодное паническое напряжение. Он отстранённо наблюдал, как за окнами совсем стемнело и фонари вокруг парковки зажглись один за другим. Машина Сендзаки стояла чуть поодаль от освещённой площадки, вокруг было тихо, лишь городской шум доносился откуда-то из-за поворота, но Татсуми было уже почти наплевать. Вязкая похоть затопила всё внутри, и он выгибался под чужими руками покорно и отзывчиво, стараясь толкнуться глубже в горячий рот. — Сендзаки, — простонал он, вспыхивая на пике удовольствия. — Сендзаки, я люблю тебя.