Считай ступени

В сельской жаре задохнуться не тяжелее чем в городской. За отцовским гаражом во всю цветёт полынь, будто небо сквозь облака отражает. Пыльца на пальцах и щеках точками, Секби смеётся на кривое лицо Джаста. Мажет по вскочившим от солнца веснушкам, приговаривает, лечись-лечись. Хохот мешается в перекате высокой травы под ветром. Алфёдов придерживает свою детскую ковбойскую шляпу за красный шнурок на горле, не выпускает блокнота с карандашом из другой руки. Улыбается широко двум дуракам. Одуванчик белый выглядывает и в рот Секби засовывает. Джаст давит гогот. За зелёный забор выскочить, не скрипнув в тишине сельского обеда воротами, пыль взбить. Плестись по остатку асфальта и в шлёпках танцевать между колотым щебнем, дешёвой манере дорог. Секби держит их за руки, обводит торчащие гвозди. Спрашивает, пойдут ли они к сгоревшему дому дядь Серёжи или к озеру, спрятаться от жёсткого солнца. Алфёдов улыбнётся и Джаст оскалится, схватят его под локти и потащат в конец дороги. В припрыжку, не опасаясь проколоть шлёпки битым стеклом, до выщипанной соседскими гусями полянки. И рукой обвести поле впереди. Сказать, что им надо туда, где заканчиваются установленные столбы. Коленки уже в мелкой сеточке ушибов, с приклеенным на слюну подорожником. И Джаст, что говорит, это чушь, и Секби, бормочущий о бесполезности, ведь он сорвал его у обочины дороги. Алфёдов шестигранники им на лбах карандашом выдавливает. И идёт гордо дальше. Ветер под футболкой гуляет, жжёт крапивой. Алфёдов падает в высокую траву. Глаза шляпой закрывает и выслушает стрижей где-то на десятом этаже. Далёкое мычание коров, рой пчёл над отцветающей земляникой. Горчат ещё полынью пальцы, мешаются с зелёной ягодой и каким-то клопом. Алфёдов щурится, прикрывает предплечьем глаза. Заходится в смехе, когда щекочут. Сквозь слёзы цепляет их одинаковые ухмылки, на полочку воспоминание кладёт. Задыхается в жарком июньском воздухе и пытается их остановить. Умоляет. Цепляется коротко за что попадётся, коленками пихает в животы и захлёбывается в слюне и хохоте. Пальцы холодные, с мурашками на затылке, по красным щекам. Алфёдов губы облизывает и запястьями вытирает слёзы. На душе хорошо. До чечётки у сердца. Секби стирает остатки слёз на виске, Джаст головой тычется в острые ключицы. Тишины на поляне нет. Лес за спиной шумит тысячью листов, колосится разнотравье и шмель садится на белый клевер. Волосы под горячим полуденным ветром, как одуванчик торчат. Удивительно мягкие. Алфёдов улыбается сквозь колющие глаза пряди и смеётся с зашторенного Секби. Хватает его за плечи и кубарем в листву белоснежных клеверов с хохотом толкает. Под затвор камеры сам падает в траву. С остатками смеха смотрит, прижатой к заходящемуся аритмией сердцу рукой, на камеру в лапищах Джаста. Устало прячется под шляпой, и снова, щелчок с затвором. Они лежат, голова к голове, кругом. В набегающих тенях облаков прячутся от острого солнца, горстями землянику жуют. Горчат полынью. И запах стоит переходящий в вечерний. Где стрёкот растёт, трава рекой шумит и тебя омывает холодом зелёные волны. Сухие пальцы переплетены, как ниточки на запястье. Секби кривляется чуть вяло в тягучем рассказе Джаста. Ногой кто-то дёргает и рой жуков взлетает. Божья коровка, лети на небко. Алфёдов глаза разлепляет, сквозь плетень ковбойской шляпы смотрит в точки синего. Уже совсем не как листья полыни. Воздух словно замирает. Марлей на мир накладывается, в вату заворачивает звуки. Кроны шумят чуть иначе, колосится с дробным чем-то. Алфёдов вслушивается в мир. В кривляние двух дураков за спиной. Лицо подставляет нежнеющему ветру. Щекочут колосья нос. Словно ропщет клён позади, шумит лист и свищет чем-то холодным. По спине ладони горячие, хватают крестом на груди, к чужой тянут. Вертится шелест, как ящерица на камнях, мешается в отцвётших каштанах. Джаст волосы со лба ему зачёсывает, с носа пятно отскребает. Секби на коленки Алфёдова мостится и мир тихнет совсем. Стриж низко пролетает, короткий стрёкот подняв. Сипнет жук, под штанину залезший, и коротко крыльями жёсткими трепещет. По щекам, давно уже не красным от смеха, всё ещё жар трещит. Капля по носу одиноко скатывается. Дождь. Ветер через каштаны и клёны воет, кроны разрывает. Дерёт листья и ловит ими редкие ещё капли. Алфёдов подставляет лицо крапающему дождю, тёплому треску после горящих торфянников под Москвой. Кренятся торчащие коряги, редкие травинки уносятся. Джаст ветровку развязывает, накрывает ею головы Секби и Алфёдова. Мостится под маленьким шалашом в расщелине их объятий. Воздух полнится нагретой землёй, душащей ещё больше в треске дождя. По спине хлещет мелкой дробью тёплой. Острые локти Джаста мочит, по голым коленкам, сбитым в кровь щиплет. Подорожник падает в грязь. Алфёдов мгновение впитывает. Собственные пальцы в волосах Секби. Перебор мягких прядей сквозь. Шёлком. По шраму давнему. Глубокое дыхание его, и в шею такое же. Ровное, горячее. Чуть ли не паром. С руками скрещенными на его груди, ногами сцепленными Джаста и Секби. Под дождём, с рокотом растущим. По ушам музыкой. Джаст смеётся в грохот далёкий. Совсем без мыслей, тянется к обкусанным пальцам и сбитым костяшкам. Две ниточки, переплётшиеся как они, мельком касается и под хлынувший шум, оборачивается в сонный прищур. И потом они бегут совсем не домой, а под текущей полновесными каратами воды ветровкой в сад. К кривым грушам среди корогача. В по-утреннему туманное серебро дождя меж листьев яблонь. Под одичавшие деревья. Вперёд, на штурм мирных земель! Со смехом на пятках и обкусанных губах. Под разлетающихся жуков и дробь по листве. В хлюп шлёпок по раскисшей земле, короткие вздохи через мгновенья. Под листву огромную, где в детстве был форт. Где они были странствующими магами и совсем потерявшимися на большой земле пиратами. В мешанину липнущих к лицу волос и смеху троящемуся в ушах. Дальше, от жары и мокрого. Дальше, в тёплое, в порог радуги у котла лепрекона. Калитка плетёнки отворяется, словно вспомнила их. Они за Алфёдовым сбежавшим под ливень спешат. В круговерть смеха вплетаются, и рокочет где-то на востоке, за горящей Сибирью. Ветровка в грязь летит, сбивает старенький стул. Плещется в луже слетевшая ковбойская шляпа. Алфёдов теряется в мазках по лицу. В тёплых пятнах груш через словно полынное серебро. Но тут совсем не горчит. Сладким звоном земляники тает на кончике языка. Они бегут глубже в сад. Даже не оборачиваясь на покосившуюся избёнку. Ладони на щеках, на затылке чужая и губы дёргаются только шире в улыбке. Коленки не дрожат от лопнувших ранок. Они лезут с лестницы всё выше, на толстые ветви, где когда-то была грот-мачта их крузенштерна. Они как скатившиеся в кучку от веса воробьи на проводе, Алфёдова зажали в тиски. Он тянется, шутливо грушу вкрутить в потолок, чтобы свету дать больше и чуть не падает. От рук, схвативших за плечи. От носа между лопаток. От мерзкого мокрого по телу стекающего. И губы у них как кора старого дуба в жаркий полдень, лопнувшая трещинами с сухим теплом. В жаре повисшей меж капель уже не хочется вешаться. Её от городской отличает контраст робости с жестокостью под руку идущей. Без гордыни, она бы придавила их. И отступает в грибном дожде растворяясь. Они держат крепко друг дружку за запястья, с пульсом будто синхронно пошедшим. Командуют пришвартоваться у крыши и цепляются голыми пальцами ног в ещё тёплую черепицу. Они по коньку проходят на цыпочках, дурачась перед пятнами груш в траве. Жуют кислые яблоки ранетки, рот шире открывают напиться. И смеются. С потерявшего в завесе волос лицо Секби, с потемневшего от воды Алфёдова и кислого лица Джаста, когда он отдирает с локтей пластыри с котятами. К трубе, уже с десяток лет неотапливаемой жмутся. Сплетаются снова втроём. Почти как мышиный король. Только с хорошим концом. Тонкие ветви с пятнами листвы над ними, как зонтик от редеющих капель. В груди разливается мёдом тепло и от сентиментальной нежности хочется раствориться. Скребущей мягко по рёбрам изнутри. Лезущей будто из глаз, когда он на поющего безмолвно Секби смотрит. На языке ворочущейся, когда Джаст сонно к тому на плечо приваливается. Срывается. С порывом ветра и шорохом груш. Едва ли горче земляники тёплой от прогретой земли. Слишком... полно. Круто. Слишком много в себе вяжет. И только тонкая улыбка у Секби, с коротким вздохом от Джаста. Лето дурацки пересыщенное. Алфёдов готов собирать из себя излишки бурлящих эмоций и закатывать трёхлитровыми банками. Нитки, синяя с жёлтой, цепляются за браслет Джаста, за резинку для волос Секби. И Алфёдов на это по-дурацки смеётся кому-то в плечо, совсем уже не разбирая. Они на троих делят двенадцать конечностей, по сути, уже как единого организма. Цепляются друг за друга, крепче, чем репейник в штанину. Скорее как клещи. Только тупые совсем, смешались в месиво втроём. И где тут чьё? Алфёдов почти готов вслух говорить за Джаста с его дурной передачей слов, молчать для Секби, хватающего мысли точнее чем они. Вслушаться в вечный серый стук сердца Джаста, даже если он машет руками и заливается смехом с ошибок в учебниках по физике. Алфёдов засыпает под шёпот Секби. В уходящем дожде растворяется со словами. Его мысли уносят совсем непонятно куда, с пальцами в слипшихся волосах. По крыше стучит упавшая груша и шелест листвы совсем уже мирный. И небо серое, в голубую крапинку, мягким закатным солнцем мажет по ним. Его голова на плече, и сам он в кольцах рук. Как последняя деталька в многотысячном пазле. Он глубже вдыхает петрикор. Во сне он в тумане грушевого сада, держит с Джастом лестницу для Секби. Над самой старой грушей реет дорисованный к серпу топор. Где-то во сне отец смеётся с них рокотом. Затвор камеры.