Враг народа (и мой)

Мальчик поотнекивался, но в ответ на настойчивое предложение кивнул. Не кивнул даже, а скорее последовал послушно за Панкратовым. Боязливости на его лице не было. Лейтенанту подумалось, что он, наверное, и не понял ничего. Может, искренне считает, что обмен идеями между ними нормален и ничего странного в том, что загадочный человек из политпросвета знает об встречах — тоже. — Вы, между прочим, наверное, думаете, что я зря хожу на занятия с Борисом Ивановичем, — уточнил неожиданно проницательно Алёша. — Но он говорил, что в них страшного нет. Отдел расписания и деканат не против. Зря? О нет, вовсе не зря, мальчик. Панкратов от сказанной им информации отмахнулся, как от ничего не стоящей. Мальчик, как нарочно, сам загонял себя в болото и продолжал: — Все против. А мне, между прочим, очень нравится. Там уютнее, чем на лекциях, и мы разбираем все поподробнее. Толпы этой нет, за спиной никто не шумит и фантиками не шуршит. Вот вы скажете — я не хочу идти в ногу с остальным коллективом. Но что хорошего, если на общем занятии ему приходится растолковывать все по десять раз? В толпе интеллект отдельных личностей стирается и сводится к интеллекту самой глупой его особи. Неприязнь к духу коллективизма Панкратова посмешила, но прерывать он его не стал. Тем более, что эта последняя мысль явно была внушена ему лектором. Это Борис Иванович спорил с ним устами мальчика, а не сам он вывел ее из своего опыта. — Себя ценить надо, конечно, — отозвался Панкратов. — Но и о других забывать не стоит. Их надо вести вверх, к знаниям, которые открыла нам марксистская наука, а нету стремления — воспитывать в них его, а упираются — тащить. Алёша нахмурился, но ненадолго, а после этих слов окончательно определил для себя Панкратова как совсем неопасного. Откуда взяться тонкому уму и коварству у того, кто говорит словами расхожей пропаганды. Меж тем они стояли уже у двери в квартиру, которую Панкратов потянул на себя. Пахнуло духом испекшегося пирога, выстиранного белья, послышался визг детей... Алёша осматривался совсем спокойно. После заставленного всяким скарбом узкого коридора комната самого Панкратова показалась ему особенно бедно обставленной: лежанка, стол с кипой бумаг, два стула, шкаф под одежду — и всё. Правда, когда с кухни принесен был чай, свежий батон и целая гора яблок в большой плошке, стало повеселее. Панкратову было не слишком до еды, но Алёшу он явно порадовал, сложив ему с собой чуть не целый мешок. Он порывался что-то сказать, но отвлекался на чай, после уличной прохлады с удовольствием греясь его теплом, и тоже часто бросал взгляды в окно, на набережную. — Что еще говорил? — разумея Бориса Ивановича, продолжил Панкратов. — Да ничего, — с недоумением посмотрел на него Алёша. — Разбирал творчество поэта по имени Саша Чёрный. — Про трагическую судьбу рассказывал, — не удержался от язвительности Панкратов. Алёша встрепенулся. — А если и да? Я, правда, не понимаю, зачем с ним так. Он ведь правду говорил. Выходит, когда страдали от царизма, писать об том было можно, а когда "Дюжина ножей в спину революции", так... — Ну, ну, не кипятись. В этом ли дело? Панкратов, говоря откровенно, заглянул между делом в писанину того, кого обсуждали тогда: писатель показался ему пошловат и поверхностен, хотя писал, было не отнять, легко, и чувствовалась в нем злая насмешливость: самое то, чтоб восхищать таких вот мальчиков своим острым языком. — Я всё-таки не понимаю, — продолжил Алёша. — Да? А я объясню. В эгоизме дело. Эгоизм, друг мой, есть самый страшный нынешний грех. От него все беды, от того, что человек думает о своём, сиюминутном, а надо бы оторваться ему и посмотреть повыше и подальше. Так только и можно вырасти над собой. — На лице мальчика отразилась скука, а он продолжал: — Вот смотри, читаю тебе: "четвертый недоношенный урод стал жертвою аборта, когда отец..." А? Как тебе, нормально? На красивом лице явно отразилось колебание: впервые мальчик задумался всерьез за все время, что находился тут, и делал сейчас какой-то выбор. — Ну, да, — вынужденно согласился он. — Иногда он бывает излишне... язвителен. Так это и жанр такой: сатира. — Высмеивать, Алексей, тоже надо уметь. Копай поглубже: против чего она направлена. Стало быть, поэт Гликберг запрещает иметь детей людям, которые недостаточно духовны. Не возвышенны. Которые живут пошлым буржуазным бытом. А потом сам же и плачет об его разрушении. А почему? По какому такому праву? Сказано же: великий творец может прийти из любой грязи. — Не запрещает, — запротестовал мальчик. — Радуется аборту. Что мерзее, сказать сложно. Алёша продолжал жарко и горячо спорить, каждый раз обрывая на середине решительный свой протест после встречных аргументов. — Я вообще не понимаю, для чего вы меня сюда привели, — сдался жалобно он под конец. — Раз вы настолько... против. — Да ничего, думаю, парень вроде хороший, симпатичный, чего бы не поговорить? — открыто рассмеялся Панкратов, а вслед за ним и Алёша. — Но только ты, прошу тебя, не говори. — Почему? — Выгонят тебя из твоего кружка, вот почему. А так мы с тобой, я думаю, встретимся еще не раз. Улыбка немедленно стёрлась лица мальчика, оставив место прежнему обиженному недоумению. Он приподнялся и посмотрел потерянно, потом осмотрелся кругом, будто отыскивая, за что зацепиться глазу... И — увидел синюю с околышем фуражку за спинкой кровати в углу. И ещё сюртук. И понял. — Нет, — запротестовал он снова. — Тогда — нет. Он хотел было рвануться прочь, поднялся быстро, толкнул дверь, собираясь переступить порог — но Панкратов легко затащил его обратно. Дверь снова хлопнула, никого так и не выпустив. — Алексей, родной. Хоть бы головой своей подумал. — Я же не знал, что всё... Всё так обернется, — глаза у него заблестели от навернувшихся мигом слез. — Ну, вот видишь. Зато я за тебя подумал. И решил, что теперь ты мне будешь понемногу рассказывать, что там у вас происходит. Мы с тобой только что вдвоем этого твоего поэта разобрали и поняли, что сам ты скрытых его идей оценить не можешь. А ведь ты же не хочешь невзначай своротить не на ту дорожку? Ладно бы один, а то еще и брата младшего утянешь. Ладонь Панкратова на протяжении этой речи крепко сжимала локоть Алёши — нет, не заламывала его, заводя за спину, чтоб сделать нарочно больно или унизить. Просто удерживала, заставляя остановиться, пока тот нетерпеливо рвался. И лишь под самый конец, весь покрасневший, со злыми слезами мальчик выдернул наконец у него свою руку. — Откуда вы знаете... про брата? — выдохнул он, устав с ним бороться. — На ёлке увидел. Во дворце пионеров. — Да, я поверил. Вот так один раз увидели и запомнили. — Совершенно случайно, не поверишь, увидел. Мальчик постоял еще у выхода, мрачный, растирая руку. Потом ушел. Панкратов, отпустив его, растянулся на лежанке. Остался он беседой не совсем удовлетворен и теперь гадал: пойдет мальчик к Борису Ивановичу рассказать о нежданном разговоре или удержит все в себе, — и казалось ему, что на то будет воля случая, а никак не самого Алексея Исаева. Может, так и не осознает размеров ни скрытой, ни явной угрозы и пойдет, чтобы пожаловаться своему кумиру. А может, если сегодня не день их встречи, прежде пожалуется бабке: та суть ухватит быстро и уговорит не подставляться. "Скорее всего второе", — сказал себе он и успокоился. Алёша шёл в это время быстрым шагом назад вдоль Обводного и, действительно, к себе. Оставалась на сегодня еще одна лекция, но ее он намеренно решился пропустить. Его мелко трясло, и чем дольше он думал о совершившемся недавно разговоре, тем сильнее расползался по телу гнев и страх. Был он и впрямь очень зол, а еще напуган, и куда ни пыталась теперь его мысль сунуться, везде находила подстроенные ей ловушки. Он клял себя за то, что и форменную-то синюю с красным фуражку Панкратова заметил только под конец, и тогда только понял, что за "товарищ из политпросвета" перед ним. "Выходит, он знал, — мелькали в его голове лихорадочные мысли, — давно знал. И следил. Может, я его и привел туда". Первым порывом было и впрямь открыться Борису Ивановичу, который за прошедшие полгода успел для него превратиться из интереснейшего рассказчика (каких среди преподавателей попадалось немало) в настоящий нравственный авторитет, но ведь тогда — тот человек прав — ему скажут временно не ходить на занятия. Образовавшийся кружок по интересам, как он его называл, распустят. И всё кончится, не начавшись. Или хуже: Борис Иванович сообразит, что это он и виноват, разозлится... Как ни крути, оказывалось, что вот-вот пойдет об Алеше плохая слава. Но холодный вечерний ветер понемногу остудил эту лихорадочность, и нервное состояние ушло. "Не убьют же меня за это, в конце концов, — размышлял Алёша. — Кажется, тот не обещал посадить. Просил только... рассказать". "Как же так, — снова возмущалась его совесть. — Выходит, ты — предатель? А если и нет, то станешь, когда через тебя узнают обо всем". "Общность душ нельзя разрушить, — тут же отвечал он ей и врал самому себе. — Да это так все... Это и ему-то нужно только для галочки... Для отчетности. Борис Иванович сам говорил: могли бы — давно схватили. А сейчас и хватать-то не за что". На самом деле Алёша, конечно, вовсе не был предателем. Никто не предатель; предательство — всегда дело прошлых дней. Когда оно творится вот-вот, всегда есть оправдание. И оно у него было. Во-первых, конечно, младший и страстно обожаемый брат, существо, к которому Алексей Исаев испытывал самую искреннюю и не ищущую выгод любовь, во-вторых, не менее любимая старенькая бабушка, в-третьих — место в университете, которого он не хотел терять, в-четвертых — всеобщая симпатия к нему, которой он пользовался... А какие надежды! Если промолчать сейчас и исполнить просьбу Панкратова, то останется всё как есть. За исключением того, что придется все-таки ходить к нему. Это было неприятно. И сам лейтенант показался ему неприятным: грубоватость, отпечатавшаяся даже в чертах лица, вечно смеющиеся глаза и вообще сама эта готовность тут же засмеяться... И фигура его, крепкая и коренастая, тоже сразу показалась ему неприятной. Узнай Алёша, как Панкратов воспринимает его, как любуется он им на протяжении их беседы и с какой искренней симпатией относится, тоже не поверил бы. Ему по этой причине весь вечер лейтенантский взгляд казался особенно пристальным и каким-то чересчур открытым. Потому что сам Алеша никогда не решился бы так долго и в упор разглядывать другого человека — вот ему и подумалось, что это нагло. Ещё меньше он мог понять, что понравился, — может, потому, что с симпатией к нему относились многие. Ближе к концу недели страх после их с Панкратовым разговора окончательно улетучился, сменившись упрямством. "Не пойду к нему и все, — решил для себя он. — Почему я должен?" — и под этим тоже были основания, потому что в какие только комитеты его не таскали и кого только он уже тут не встретил. Конечно, так не вышло. Он всю неделю старался уходить из университета с дворового входа, но о том, что товарищ лейтенант, раз уж он разузнал все об его семье и брате, точно так же легко мог узнать домашний адрес, не подумал. И за это поплатился, на другую неделю натолкнувшись уже в полутьме на широкую фигуру в кителе. Он сперва не узнал его, попробовал обойти, но Панкратов и тут обогнал его, оказавшись напротив. За руку больше не хватал — но только пока. Алеша отступил назад. Поднял взгляд. И похолодел. Но вида старался не подать. — Снова вы? — проговорил он отрывисто, ожесточаясь. — Я передумал. Я не пойду. — Что так? — с обаятельной улыбкой уличного хулигана поинтересовался Панкратов. — Потому что. Потому что... Кто знает, как вы эти сведения употребите? Вдруг вы сделаете людям плохо? А я причиной бед быть не хочу. Панкратов улыбнулся. — Да что ты! Милый, что ты! — Не изображайте из себя... Непонятно что! — озлобленно проговорил он. — Ты причиной бед станешь, если не поймёшь, что беседует он с вами вовсе не по доброте душевной. Ему нужно утвердиться здесь, твоему дорогому Борису Ивановичу. Обзавестись последователями. И — увидишь, что потом будет. И уверяю, непроста он вас убеждает, что вы — особенные, избранные, лучшие, и должны противостоять наступающей серости. Так говорил, а? Панкратов вышел из-под тени, отбрасываемой на мостовую кущей кустов, и повлек мальчика за собой. — Какой смысл вам рассказывать, когда вы сами все знаете, — буркнул Алеша. Руку он снова выдернул, но все же последовал за ним. — На будущее учти, Алексей, что я больше за тобой, как за зайцем, гоняться не буду. — Самому к вам ходить? — с отвращением вскричал он. — На эти... Допросы? Панкратов кивнул, искоса и с усмешкой поглядывая на него (и милым, и смешным казался он в этом гневе) и добавил: — И отчёты, пожалуйста. Отчеты мне пиши. Каждую неделю. — Что? Нет! — Ну, не хочешь мне визиты наносить — заноси отчёты в контору, на Литейный. Да пожалуйста! Даже удобнее. И со мной видеться не надо. А? Но и эту возможность мальчик с негодованием отверг. "Уж лучше нырять в темную низкую арку, за которой никто не знает, зачем и к кому ты идешь, чем отмечаться на проходной комиссариата госбезопасности у дежурного с автоматом", — так решил для себя он. И начал изредка и неохотно появляться. По первости забывал, ссылаясь на бесконечную учебу, но стоило пару раз послать записку с рядовым, как живо заработала и память, и подготовка к экзаменам отошла на второй план. Панкратов опасался вызвать отвращение (не из-за укола своему самолюбию, а из-за риска провалить дело), но мальчик будто бы даже полюбил их беседы и появлялся вовремя, иногда и предупреждал заранее, когда придет. К кому испытывал отвращение сам Панкратов, так это к неуловимому их лектору. Когда мальчик являлся белым от волнения, кусая губы, и неохотно отдавал исписанный размашистым почерком отчет, то становилось ясно, что тот хватил лишнего и заговорился, переходя опасную черту. — Что не так, Алексей? — заглянул ему дружелюбно в лицо Панкратов. — Какой-то ты сегодня... Да заходи, садись! Мальчик нехотя и вяло зашел. Панкратов пробежался по отчету внимательно и кивнул скорее себе, чем ему. — Сравнивал, значит, товарища Сталина с Великим Нивелятором? Панкратов поневоле фыркнул. Слова показались равно напыщенными и абсурдными. — Но ведь это правда! Высекли все живые крестьянские силы под корень, запрещают проявлять себя хорошему хозяину, а строят фантастические планы... — Так он тебе говорит? — Но я с ним согласен! — Алексей, послушай меня. Послушай. Да не трясись ты так! Никого сейчас на допрос не поволокут, — пообещал Панкратов, мысленно оценив, не наговорил ли наконец Борис Иванович на статью о терроризме и призывах к свержению власти. — Но ты видишь — должен видеть — как исподволь закладывается в вас мысль о том, что существующий строй дурной, негодный, что царит в нем уравниловка. — Что, не так? — Да если б было так, родной, ты бы работал в две смены на заводе. Какое тебе высшее образование, да еще такое, какое раньше получали сынки богачей? Не на то, чтобы урезать возможности тех, кто может многое, направлены наши дела. А на то, чтоб развить их в каждом. А в особенности — у тех, кто сотнями лет был того лишен. Пойми же ты! Сам говорил недавно: "в наших руках все знания". Кто их дал тебе? — Борис Иванович мне их и открывает. А вы только и умеете... Срезал — и доволен, — отвернулся Алёша. Тут его оппонент вздохнул. Отчасти мальчик был прав: язык у того был подвешен, и чего-чего, а таких энциклопедических знаний у Панкратова не было. А и были бы — вещать, как он, все равно не стал бы. Читал бы ребятам книгу, говорил бы: "А сами что думаете?" — и всё, наверное. — Вести за собой тоже талант. Вот только талант святым человека не делает — сам, должно быть, знаешь. Вон сколько биографий писательских уже изучил. Алёша отворачивался снова и уходил. Пару раз обзывал шантажистом — Панкратов и этот выпад отбивал, говоря, что не хочет, чтобы учил он их снова быть господами. У него был щит, и щит этот был — забота о безопасности ребят.