Враг народа (и мой)

— Ты не ввязывайся ни во что, ни в какие замыслы, как бы красиво твой Борис Иванович тебе их не расписал. И мне никогда не лги. Хорошо? Панкратов удерживал его мягкую прохладную ладонь в своей, горячей. — Почему это? — с хитрецой переспросил Алёша. — Потому что не умеешь совсем. Панкратов посмотрел на него чуть склонив голову, чувствуя, как при каждом взгляде внутри зарождается тепло. И эта связь скоро совсем не даст ему отпустить своего мальчика так легко. Но он, естественно, вовсе не собирался ее так явно показывать. И потому прищур его глаз скорее казался умным и насмешливым, чем проникнутым этим самым теплом. — А если все-таки решусь? Хуже будет? Какое он все-таки еще дитя. Особенно с этой своей склонностью испытывать все на прочность. Но, правда, и какая-то особенная пугливость и недоверчивость лесной косули тоже становилась в нем заметна. Да и неудивительно, в их-то время. — Это не угроза, Алексей. Констатация факта. — Понятно, — кивнул в ответ мальчик с явным неудовольствием на лице. Если для мальчика встречи превратились в не самую приятную обязанность — пусть он и переносил их легче за счет своего смиряющегося легко со всем характера — то для Панкратова стали отдушиной, тем более, что обычная его работа, помимо наблюдения за Борисом Ивановичем, была скучна и неприглядна, а еще грязна. Грязна как подворотни, где часами приходилось выстаивать, наблюдая. Грязна как смазанные чернила на сотнях листов протоколов. Грязна как смоченная кровью пыль на полу кабинета, где приходилось съездить по челюсти очередному вору, вообразившему себя умнее всех. Но всё-таки больше была связана с бумажной волокитой и сотнями выписок из бумаг, и еще с поисками нечистых на руку личностей, а хуже всего было, когда приглашали на допросы. Начальник его вел их сам, но приглашал часто и его, или посидеть на пару, или вовсе себя заменить, когда часы переваливали за полночь. Относился он к ним двояко: с одной стороны оставляли они в душе гнетущее впечатление, потому что ему неприятно было наблюдать, как другие изворачиваются и лгут, с другой — ощущение тяжкой выстраданной удовлеворенности, когда удавалось выяснить, отчего не туда ушел по железной дороге ценный груз, отчего пришли в негодность ценные заказанные в Англии втридорога для нового производства станки или по чьему приказу сочинен был террористический план по уничтожению партийной верхушки. Но последнее случалось реже, а чаще они были утомительны и безрезультатны. За все время работы Панкратов вволю насмотрелся на напуганных до крайности людей, которые какой только чуши не несли, некоторых жалел, но обычно испытывал огорчение. Как же так, почему не понимают они общей великой цели их нового строя, отчего они толкуют о любви к родине, а сами только и мечтают, чтоб сделать ей хуже, ввергнуть ее снова в голод, нищету, хаос? Печалило это. И иногда он не удерживался от откровенно проявлявшейся ненависти, хотя чтоб вывести его из себя, требовалось побольше, чем простая растрата или глупая халатность. Обычно чувства ему удавалось держать в узде, с облегчением отправляя очередного негодяя на нары с чувством выполненного долга, и разве что один его мальчик оставался ему дорог, с ним одним он так долго и бережно возился, с ним связанное дело было единственное, скорого завершения которого он не желал. Сперва его чувство было простым любованием, потом — любопытством, но даже когда он узнал восторженный и увлекающийся, но не критический совершенно ум своего мальчика, то хотя и разочаровался малость, но симпатии не оставил: разве что его еще больше огорчали Алёшины заблуждения. Но он пока что не слишком грубо с ними боролся. Считал: дать ему время, и само всё наладится, а попытка расправиться с их кружком жёстко и быстро, арест и высылка Бориса Ивановича мальчика только больше ожесточат. Он часто думал о нем, если и занимался другим, и часто, записывая карандашом его фамилию на листке, выписывал для себя тезисы прошлого разговора. За полгода они успели вполне сблизиться, как казалось Панкратову, по крайней мере. Мальчик его оставался "вещью в себе" и разговаривал замкнуто, не желая сказать лишнего, и если оставался зажат, то было видно, что это скорее его обычное поведение, а не неприязнь конкретно к нему. Чувствовал он себя у него свободно: это было видно по тому, как уверенно он заходил в пустующую комнатку, если Панкратов к означенному часу не успевал вернуться. Обычно ставился на огонь чайник, зажигалась керосинка и помещение понемногу наполнялось согревшимся воздухом. И при нем тоже он часто вскакивал, а не то занимал его любимый пост у окна и беседовал с подоконника — тем более, что зимой после установки батарей центрального теплоснабжения там было самое теплое место в комнате. Иногда прохаживался вдоль стен, чтоб отвлечься в момент особенно неприятных разговоров, но отвлекаться было не на что: обстановка с момента их первой встречи сильно богаче не стала и оставалась спартанской. Добавилась вдоль стены длинная полка, положенная на пару металлических уголков, на которую встали книги и подшивки старых газет, да ещё бумаги и со службы — те, которые не представляли особой ценности и допускались к общему прочтению. — Скучно у вас. Хоть бы картин повесили, — заметил как-то Алёша. — Или это тоже "буржуазное искусство"? — Картины, конечно, разные бывают, — ответил Панкратов. Какие-нибудь фривольные сцены его не прельщали, и рисунков с полуголыми девами и купидонами он и впрямь не любил, но добавил: — А какой-нибудь пейзаж бы не помешал, да откуда его взять? Знакомых художников у меня не завелось, — пошутил он. — Из журнала бы вырезали картинку. — Да там, знаешь, вид не тот и краски не те. Да и к чему, если подумать? Сходить в музей за Михайловским садом я могу и так. — Но ведь там совсем не то... Я хочу сказать, там она висит далеко, и вообще, не ваша. И вы не сможете иметь ее перед глазами всегда. — Психология собственника у тебя, Алексей. А зачем она мне всегда перед глазами? Так хуже наоборот: замылится красивый образ, станет расхожим, привычным. А там она как была, так и останется ценностью, ярким впечатлением. — Вовсе нет! — возмутился Алёша, как обычно, обижаясь. — Я вовсе не из жадности имел в виду, а так. Для вдохновения, например! Панкратов хмыкнул. Во всякое там вдохновение он не очень-то верил по той причине, что за дело мог взяться с легкостью всегда, кроме моментов, когда был болен или сильно уставал, что случается со всеми. Но спорить не стал. — Не знаю. Может быть. Я ведь не писатель. Оба помолчали. — Скучно так жить, — сказал Алёша. — Ну, уж прости. Не умею так завлекать, как твой друг Борис Иваныч. — Оставьте ваш язвительный тон, пожалуйста. Он хороший человек. И я нехороших его поступков, вопреки всем вашим предупреждениям, не видел. Алёшу тон Панкратова и впрямь часто раздражал, и он давно бы уже бросил визиты и позабыл о нем, но отделаться от лейтенанта так просто не мог. Разве что пару раз встречи удалось заменить теми письменными отчётами, которых он вначале так не хотел писать. К тому же нельзя сказать, что не поменялось никак его отношение к их литературному кружку. Но он вовсе не хотел бросить его. О нет. Вопреки спорам, мнение Панкратова он тоже воспринимал, но, напротив, думал, что теперь-то знает все дурные стороны своего наставника и может успешно их обойти, а дурное влияние отсечь, оставив лучшее: свободу. Полную свободу мысли и слова. Свою мечту о ней, которую он отстаивал, несмотря ни на что. Может, и были их литературные вечера относительно невинными до поры-до времени: не становится же человек испорченным лишь оттого, что прочитает творение чужого злого ума? Но это было так, пока не появился "план действий". Долгое время то был не рукописный документ, а повторяемый часто Борисом Ивановичем набор мыслей. Он направлен был на то, чтобы лучше воспитывать в юных умах это свободолюбие и умение независимо судить о происходящем. И умение преодолевать "насаждаемую серость", конечно. Умение противостоять ей и много чего ещё. Направлен он был не на одних членов кружка: нет, проект имел другую цель. — Нас одних, друзья, мало. Исчезающе мало. Но если бы все новые поколения взрастали с той же ясной и чистой мыслью, и умели бы распахнуть ту железную клетку коллективизма, в который их заточают, то куда лучше бы было. И потому иногда думаю я, что мало противления большевистскому злу на словах, — начинал их лектор. — Должно быть сопротивление деятельное. — Вы... говорите о том пути, которого держались левые эсеры? — переспрашивал Алёша и другие несмело. Борис Иванович молча кивал. Но тут же бросался опровергать сам себя, как бы спохватившись и испугавшись: — Нет. Не столько и не только. Лучше действовать медленнее, но наверняка. Вот ты, Алёша, чему хотел посвятить себя после выпускного курса? — В издательство пойти, может быть, редактором, — отвечал он, несколько стесняясь того, что сам хотел писать. — Дело хорошее. Но послушай, кто имеет влияние на умы куда большее: Учитель. Да-да, простой учитель в школе. Но я говорю не о точных науках, где надо заставлять зубрить одни формулы, а о предметах словесных. Где, как не там, воспитаешь в гибких подрастающих умах свободный образ мысли? Алёша хмурился, думая. Остальные тоже замолчали, хотя ему казалось, что предложение это было больше обращено к одному нему. — Что скажете? Сложно это? Может быть. Но я в помощь могу подготовить небольшую программку, так сказать. Чтоб держать в памяти то, к чему надо стремиться. Это бы помогло? На этом Борис Иванович принялся за написание программки. Пока она не представлялась чем-то важным и в воображении Алёши была чем-то вроде списка литературы с комментариями, касающимися того, на какие черты того или иного писателя лучше обратить внимание. Но, между прочим, наставник его великолепно понимал, что работа ему предстоит опасная, и Алёша лишь много позже понял, для чего были предназначены его успокоительные речи. Он постарался быть недоступен даже для их кружка, и где жил он, никто не знал. Зато когда рукопись была готова, сразу договорился о том, чтобы напечатать ее, с одним из товарищей Алёши, годом старше, который и впрямь работал при издательстве и типографии, хотя и не редактором, а простым наборщиком. Но напечатать было полдела, оставалось еще доставить, куда надо, а оттуда — распространить. Последнее, впрочем, Алёше никто не навязывал. Зато он сам вызвался в нужное время подойти к воротам типографского двора, как-нибудь преодолеть запираемую на ночь калитку и от дверей входа забрать готовую стопку книжиц. Ах, с каким удовольствием Панкратов предотвратил бы эту катастрофу. Но он не знал, а мальчик ему ничего не сообщил. Но, как это бывает, вел их кружок далеко не один Панкратов. Его дело было связываться с информатором, а помимо него приставлено было и несколько наблюдателей. — Что-то мы всё тянем, тянем с тобой это дело, Михаил Иванович, — заметил ему как-то начальник, который вообще стал в последнее время раздражительным и цеплялся к любой мелочи. Можно было заметить, как предчувствует он что-то и боится тех, кто стоит еще выше него, стремясь оправдать свою ценность на посту любыми делами. — Так брать пока вроде не за что? — пожал Панкратов плечами. — Наоборот, затих он. Хочет, поди, залечь на дно да и сбежать, пока не сцапали. — Это ты так думаешь, брат. А мне ребята из сыскного донесли третьего дня, что передавал он с мальчишкой сверток, по всему виду — рукопись или книга. — Постой, куда отдавал? С каким мальчишкой? — В набор, думаю. Семёнов-то из их кружка служит при типографии. — А. — А? — передразнил начальник. — Ты, поди, и не знал? Панкратов почувствовал неприятный нервный холод. "Пожалуйста, Лёшка, будь умнее", — непривычно для себя взмолился мысленно он. — Так что готовь, пожалуй, новую папку да составляй дело на задержанных. — Что, уже? — Панкратов ощутил, как внутри что-то оборвалось. — Я же говорил: третьего дня сказали, что этот наш передал члену кружка Семёнову сверток с возможной рукописью. Утром другой участник кружка, Исаев, пошел за ним и получил у окошка выдачи в двери издательства отпечатанные тайно книжицы. Да ты не слушаешь, что ли? — обернулся начальник к нему. — Ладно, идём. И он мотнул головой в сторону коридора. Панкратов встал с трудом, но скоро нервное оживление захватило его. Они оба вышли наружу, где стоял сентябрьский утренний холодок, и через полчаса заходили в камеру. Предварительно заключенных держали не здесь, а на Васильевском: далековато, но на служебной машине докатили за четверть часа; дежурный хорошо их знал. Пробежал глазами их удостоверения, проводил вниз. Панкратов сел за стол, тут же уставившись в папку с желтоватыми пустыми пока листами, даже благодарный за то, что не придется допрашивать самому: надо думать, он с собой сейчас не справился бы. Но начальник явно хотел провести допрос сам, а потому его послал обратно наверх, чтоб забрать карточки у фотографа и акт, составленный еще при задержании. Когда он вернулся, допрос шёл бойко. Торопливо делала свои записи стенографистка. Мальчик его был здесь, сидел, опустив голову вниз, в порванной на плече куртке, но в остальном целехонек, уже это радовало. На Панкратова он бросил быстрый взгляд, хотел вскочить — но что-то удержало его на месте. И выражение красивого лица вытянулось, стало каким-то разочарованным, будто внутренне Алёша ужасался тому, что наделал, хотя в действительности это было лишь подступающее осознание того, куда он ввязался. — ...что ж вы, отправились сегодня в полночь на девятую линию просто прогуляться? — Ну, да. — И случайно же подошли к дверям типографии той ночью. — Предположим, что так. — Предположим. И означенный Семёнов, который все по той же случайности ходил с вами на "беседы" к вашему общему знакомому Борису Ивановичу, передал вам отпечатанные экземпляры рукописи последнего... Их нашли при вас. Вот опись найденного: читать не буду, нам обоим она знакома. Соглашаетесь вы с этим? Мальчик замолчал. Явно промелькнула на его лице тень тяжкого мысленного выбора: признаться или отрицать всё до конца? Но ему и тут не хватило ума "не подставляться" — отчасти потому, что он искренне не понимал, что в затеянном ими дурного. Больше того, как потом обнаружилось при череде перекрестных допросов, он и содержания-то настоящего книжицы не знал, кроме самых отвлеченных идей, которые безопасно было пересказывать в отрыве от нее (чем Борис Иванович и занимался). — Ну, соглашаюсь. Но я не понимаю, что там такого! Просто список литературы, анализ произведений — классических, между прочим. Ну, и немного современных. Но я не согласен с тем, что все покинувшие нашу родину писатели глубоко чужды идейно. Литература свободна от политики, и... — Оставить рассуждения. Вера, запишите: с фактом передачи отпечатанной книги согласен, — бросил начальник Панкратова стенографистке, потом обернулся снова к Алёше: — Ты, честное слово, дурак какой-то. Тебе, чтобы избежать ареста, надо было в первую голову бежать сюда, едва ты о замыслах насчет книги узнал, раз уж тебе известна была сюда дорожка. Повинную голову ведь и меч не сечет, а? А теперь всё, милый. Бросив последнюю холодную фразу, он поднялся тяжело и крикнул погромче в сторону коридора: — Уведите! У него был свой верный расчет: он видел, что мальчик не особенно уверен в себе и глуповат: да, пока он бросает в воздух громкие фразы о свободе, но стоит провести в предвариловке дней пять — и сникнет. Лязгнула обитая металлом дверь, стихли шаги и начальник обернулся к Панкратову: — С одним закончили. К следующему? — Я бы еще с ним поговорил, рано увели. — Дожать хочешь? А что, пробуй. Намекни, что взяли всех остальных — так и скажи: дело готовят большое, и детского срока пускай не ждёт. Велеть, чтобы привели обратно? — Да я и сам схожу к нему. Я помню, где КПЗ. Начальник кивнул. — Правильно. Беседовать через решетку — это, знаешь, совсем не то, что беседовать без нее, — хохотнул он. — Пойду я? — Ладно, иди, а я наверх. Обрисую, так сказать, положение дел. Они разошлись. Задержанных рассадили по разным камерам, кроме самого Бориса Ивановича: тот успел уйти, гонимый не иначе как чутьем затравленной лисы. Однако планировали его "принять" на вокзале в Каунасе или в Риге: будто бы билетер в кассе опознал высокого ссутуленного старика. Панкратов бы охотно рассказал об этом мальчику, если бы, едва его не увидев, понял, что Алёше не до того. Если в допросной он хоть как-то держался, сверкая полными слез глазами, то здесь сдался совершенно. Он, видимо, и сам подумал, что тот явился его "дожать", а потому при первом его приближении вскочил, зло уставившись. Лицо у него было бледным — кроме покрасневших век. — Снова вы? Рады теперь? — Ничуть, поверь. — Рады и улыбались. Даже злость его казалась милой, так что даже чуждый аллегорий Панкратов невольно сравнил его с Ленским, которого оскорбил Онегин. Но такого уж серьезного гнева не ждал, а потому дотянулся до ключей, оставленных постовым, и, оглядевшись, приотворил дверь, чтобы не было этого предсказанного начальником "разговора через решетку"... И напрасно. Стоило шагнуть, как мальчик бросился на него, стараясь придушить. — Предатель! Полицай. Вот вы кто. — Да утихомирься ты! Панкратов легко отбросил его, оторвав руки от своей шеи. Мальчик упал неудачно, виском впечатавшись в решетку и ободрав кожу, и Панкратов быстрым рывком поднял его, подтащив к себе лицом к лицу. На минуту два профиля встретились: один тонкий, с классическим сплетением линий, как на гравюре прошлого века, другой погрубее, воплощенная сила. Снова Панкратов держал его крепко и вырваться не дал, пока Алёша сам не запросился: — Пустите. Тогда он оттолкнул его — в этот раз полегче, чтоб тот удержался на ногах. Алеша и впрямь покачнулся, но скоро выпрямился. Ссадина была неглубока, и он потер ушибленное место, размазывая капли крови. Его мелко трясло. Он постоял так немного, но не сделал даже попытки присесть на нары, в сторону которых кивнул ему лейтенант, а сел прямо на пол. Точнее даже не сел — упал, точно колени подкосились. — Возьми себя в руки, — попросил Панкратов. Но прозвучала просьба сухо и холодно. — Н-надо было мне сразу знать, — проговорил, давясь подступившим рыданием Алёша. Он взглянул снизу вверх на Панкратова: тот кивнул размеренно головой. Покидал Панкратов Алёшину камеру совершенно мрачным. На кителе у него отпечатались влажные следы от потеков слез. За поворотом коридора он кинул ключи от камеры на стол вернувшемуся постовому. Начинался допрос, как можно было увидеть, сперва вежливо, можно сказать, мягко, как всегда бывало — но с каждым последующим вопросом всё глубже обнажал перед ним свою суть его мальчик. Суть слабую, поддающуюся любой яркой мысли. Как же просто было взять над ним власть! Это даже разочаровывало Панкратова — не настолько, конечно, чтоб совсем оставить свою симпатию. Но его огорчало то, что он ощущал: стало примешиваться к ней скрытое презрение. Едва осознав это, он быстро совладал со своими мыслями. Нет, нет, не презирать, а тянуть к знаниям, воспитывать в нем твердость, вот что должно было делать. Вот только как? Ответ у него на это если и был, то, опять же, довольно жестокий.