Враг народа (и мой)

Дело тянулось недолго. Бориса Ивановича действительно быстро взяли, однако судили его отдельно и по статье серьезной, в отличие от остальных: в этом был и небольшой вклад самого Панкратова, хотя он в эти дни старался своего мальчика почти не посещать и уж тем более не обещал ничего. Вытащить его одним взмахом руки он не мог и хотел предоставить правосудию свершиться, как ни жаль ему было Алёшу. В первый раз, когда он после той стычки зашел к нему вновь, Алёша мрачно отвернулся и отвечал так коротко и односложно, будто они были чужими. Панкратов ясно видел, что это — напускное, и потому оставил его. Во второй раз, спустя пару недель и несколько проведенных людьми куда менее лояльными, чем Панкратов, допросов казался он сильно осунувшимся и даже как-то резко повзрослевшим из-за этого, хотя потерянный взгляд свидетельствовал о том, что никакой твердой внутренней опоры у него так и не появилось. Панкратов подошел медленно и сам дотронулся решетки; Алёша полуобернулся, но подойти не решался. — Что же вы... лишаете себя удовольствия? — выговорил он так, будто эта желчная фраза далась ему с большим трудом. — О чём ты? — устало переспросил Панкратов, и так зная, о чём. — Я думал, сами будете допрашивать. — Я не следователь, а оперативник. Не повысили пока. — Просто исполнитель? И как, теперь вы рады? — Замолчи, — тихо, но угрожающе попросил Панкратов. Ему хотелось высказать многое, в том числе и про то, сколько искренних советов давал он Алёше, но вряд ли его отповедь была бы услышана и понята. Немного постояли молча друг напротив друга; вернее, стоял один Панкратов, а мальчик сидел, сперва сгорбившись, но потом немного распрямился и с каким-то отчаянием взглянул в лицо Панкратову. После чего вдруг вскочил, подошел вплотную к решетке и взяв его за руку, принялся горячо умолять. — Пожалуйста, Михаил Иванович. Я же знаю, — тут он смутился, — вы и сами говорили, что я... вам нравлюсь, так почему держите тут? Пожалуйста, я что угодно подпишу, только не на север, пожалуйста. Пусть хоть условно дадут, чтоб я ходил и отмечался... Панкратов ничего обещать не мог, а и мог бы — на захотел, но и руку вырвать было совестно. Он погрел холодные пальцы в своей ладони и сказал: — Посмотрим, Алексей. — Тот, заглядывая по-прежнему доверчиво ему в лицо, руки не выпускал. Панкратов еще немного погладил худую руку. — Не кормят тут, что ли? — Нет, почему. Просто я ни о чем больше и думать не могу... Это было понятно. — Сейчас ещё хорошо, Алексей. Сидишь один, уголовники не трогают, есть приносят, работать не заставляют. Скажешь, мучительное ожидание? А другой бы молил, чтобы оно затянулось. Мальчик мало оценил его попытку утешить. Оба помолчали снова и разошлись. Но закончилось всё быстро и довольно неожиданно, и уж совсем не так, как наметил себе Панкратов. Сперва сняли с поста и объявили врагом народа тогдашнего наркома внутренних дел; сам комиссариат затих в ожидании, но дела пока шли прежним чередом и ходили лишь неясные слухи, отголосками доходившие до них. И Панкратов, по причине своей нелюдимости и нелюбви к сплетням, пропускал их мимо ушей. Пока однажды вечером воскресенья, вернувшись с рыбалки на дальнем озере, не вошел в квартиру, где уже ждали его у входа двое. Соседа и сослуживца его успели потрясти раньше — судя по тому, какой разгром царил на кухне и в комнатах. На полу валялись старые матрасы, перевернутая лежала мебель, валялись тряпки и обрывки бумаг, чернел тут же разбитый на черепки горшок с землей и каким-то мелким цветком. Тихо хныкали дети в углу дальней комнаты. Не задерживаясь, его провели к дверям комнаты и приказали отпереть. Сказали негромко "обыск", — и всё. Он отворил дверь, и несколько людей в военной форме и пара в штатском прошли внутрь его жилища, осматриваясь. — А, — коротко сказал один, — ты совсем недавно служишь, что ли? — Пять лет, — ответил Панкратов. — Пришел после армии, но сперва поступил на... Человек в штатском махнул рукой, обрывая его. Судя по всему, его тоже поразило то, что он совсем не успел нажиться. Его и трепать сильно не стали, не уложили лицом в пол, не увели, не приставили к нему рядового, из чего он заключил, что не задержан пока. Хотя подшивки газет все-таки просмотрели и скинули на пол. Заинтересовали их было его тетради, но, просмотрев мельком и увидев, что там ничего, кроме выписок из учебников по ликбезу и статей вождя нет, быстро потеряли к ним интерес. Панкратов наблюдал за ними с недоумением, хоть и уточнил до этого, в чем дело. Ему коротко пояснили, что ведется следствие по делу его начальника и еще нескольких высших по званию. Что наркома Ежова тоже взяли, он и сам знал, и теперь только подумал, что стоило догадаться: конечно, трясти начнут всех. Быть может, и привлекут за преступное бездействие. — Мне что же, на службу больше не приходить? — спросил он растерянно. — Отчего, приходи, — разрешил человек в штатском и, очевидно, смилостивившись, добавил: — Я же не знаю, переведут тебя или нет. Может, оставят там же! Я же не знаю, братец. Сейчас никто не знает. Придя на другое утро к себе на службу, увидел он до странного пустые и затихшие коридоры, и услышал напряженное молчание постового и дежурных у входа. Но пропустили его свободно. Тогда он поднялся наверх в свой маленький кабинет при большом, начальника, и увидел нескольких людей в форме, пересматривающих кипы дел на столах: пухлые папки перекладывали в ящики и опечатывали. Начальника не было. Ему посоветовали сходить на Московский проспект и взять там приказ о назначении временных исполняющих обязанности, хоть он и не рвался; потом оказалось, что и ехать, кроме него, почти некому: не тронули разве что младший состав и секретарей, но тех и в здание-то не пускали, пока шли обыски. На Московском, в здании Совнаркома, сказали, что проект приказа только готовится, и зайти лучше завтра. Словом, этот и следующие дни прошли для него в нервных метаниях между Московским и Литейным. Потом все как-то установилось само собой. Прислали взамен прежнего комиссара нового, в этот раз не из военных, а гражданского, который сперва держался тоже особняком. Потом оказалось, что половину дел решать с ним было едва ли не проще и обсуждать можно было на равных, но то было после. Сперва обе стороны глядели друг на друга враждебно. Объявлено было, что прежние массовые и огульные обвинения должны сойти на нет, и большее внимание следует уделять обстановке на производстве, а не беседам меж интеллигенции. Правда, Бориса Ивановича уже успели осудить, и дела его никто пересматривать не собирался. Зато повезло остальным отделаться, вопреки предсказаниям, детскими сроками в пару лет, которые через пару-тройку месяцев сменили на условные. И мальчика его выпустили, и были объятия с его тщательно спрятанными слезами, и тут же снова проснувшееся недоверие, из-за которого так и не вышло новой беседы. — Всё это чистое везение, Алексей, что дело ваше пересмотрели так быстро и отправили тебя назад. — Везение? Да я чуть с ума не сошел там, — вскричал мальчик, но быстро оборвал истерику, чтобы совсем уж не показаться перед строгим лейтенантом плаксой. — Там плохо. Очень плохо. У меня... Приказывают утром подняться, а я не могу, сил нет, потому что накануне не разгибался, и холод этот собачий! Я теперь всю оставшуюся жизнь, наверное, кашлять буду. — "По вашей вине", — хотел добавить он, но не решился. Печально поджал губы: лицо от обиды показалось трогательно скорбным, но в нем начало проявляться и что-то похожее на понимание жизни. — Напрасно обижаешься. — Я не... Нет, я вам благодарен, я понимаю, что вы могли бы и много хуже сделать мою участь, — сказал наконец он, видимо, вспомнив редкие визиты и грубое обращение остальных в сравнении с Панкратовым. — Я наоборот боялся, что вас тоже расстреляют, и за меня даже попросить будет некому. Последнее было сказано с глупой, но откровенной расчетливостью, чем посмешило Панкратова. Мальчик, очевидно, быстро это понял и добавил: — И не только поэтому! Думал, снова приду к вам на квартиру, а там пусто... или другие люди живут. — Стало быть, еще будешь меня навещать? — спросил Панкратов. Неожиданно для себя он коснулся мягко его щеки в поцелуе. Мальчик позволил, хотя скорее перетерпел с вынужденной улыбкой на губах. А потом поспешил скорее его покинуть, что-то криво пошутив о "цепких объятиях". К новым встречам он точно не стремился. Затем Панкратова отослали: партия дала ему сложное и ответственное задание — отыскать вредителей, срывающих план индустриализации, и предстояло теперь ему заняться горнозаводской промышленностью, а для того — отправиться за Урал, как он и хотел когда-то. Прощания не вышло и, уезжая, он думал, что теперь пропадёт из Алёшиной жизни навсегда. И осознал для себя, что хочет его видеть вовсе не ради какой-то высшей цели, а ради себя самого — просто потому, что его хотелось видеть, и наиболее счастлив был тогда, у решетки, когда Алёша обнимал его руку, что наполняло Панкратова смутной, еще не оформившейся тоской. С какой-то точки зрения был он и рад тому, что исчезнет для него, поскольку ощущал явно, что хорошего ничего не выйдет, попробуй он дальше оказывать на него давление. А сейчас на дворе стоял тридцать восьмой год, и страна готовилась к новому прорыву в промышленности, обучаясь выпускать новые станки, оружие и сортовой прокат. Новое дело скоро захватило его, хотя он часто вспоминал своего мальчика и обещал себе непременно навестить снова, когда приедет — но это всё никак не выходило. Зато вполне понравилась ему и рыбалка в сибирских речках, и величественные пейзажи с серыми скалами, поросшими черным ельником, и вновь строящиеся в этих суровых краях города... Спокойной жизни его оставалось менее трех лет.

***

В самом начале войны он готовился отправиться на фронт, однако ему, повышенному в звании к тому времени до капитана, никто отправиться рядовым на поля сражений не дал. Почти сразу его направили сперва наблюдать за эвакуацией, чтобы следить, как помогают отправлять на восток составы, но и оттуда скоро перевели, когда людей катастрофически стало не хватать. Теперь он почти все время следовал с небольшим отрядом за продвигавшимися вперед войсками. И если раньше умел он разделять службу и свою жизнь, то теперь сделать этого было нельзя; и если раньше казалось ему его дело грязным и неприглядным, то теперь он понял, что такое кровавый ад, ежедневно наблюдая за тем, что оставляли после себя нацисты. Но всё же далось ему это легче в силу прежней службы, и он умел совладать с собой там, где было нужно. Всё кругом сливалось в круговорот чужих страданий, не прерываемый даже постоянной сменой мест, а вместе с тем не дающий к себе привыкнуть. Ему приходилось организовывать отряды поддержки порядка в едва освобожденных поселках и деревнях, допрашивать пленных — и было проще, если то происходило через переводчика. Но когда приводили ему перебежчиков из местных, которые не гнушались служить немцам и поддерживали их, откровенно высказывая ему, что они презирают нынешний строй и верят в величие Рейха, то становилось вести допрос совсем тяжело, и он часто марал руки в крови, не гнушаясь любыми средствами, не забывая ни о семье предателя, ни о его слабостях, когда выбивал сведения о том, куда и в каком составе продвигались части вермахта и СС. Наблюдая их, Панкратов учился быть бессердечным и помнить только о том, что надо удержаться, не выпустить в них всю обойму, а довести до трибунала, а для того вовремя отправить в ставку и в главное управление их дела. Об мальчике своем в эти безумные дни он почти не вспоминал и рассчитывал снова, что скоро позабудет, но память о нем явно была сильнее. И едва к концу сорок третьего года дела пошли увереннее, а сам он успел привыкнуть к походной жизни и освоиться совсем, то навел для себя справки. По ним выходило, что его Алексей подлежал призыву и отправился в составе пятьдесят четвертой армии на защиту родного Ленинграда. Узнав, что та была обескровлена совершенно во время первых тяжелых боев и с сорок второго года любые следы его мальчика терялись, а во вновь сформированных частях из остатков ее фамилия и имя мальчика не повторялись, он ощутил слабый укол сердечной боли, которую не могли избыть никакие слова о почетности исполненного долга. Точных списков убитых и пропавших без вести он уже и не искал, не желая лишний раз себе делать больно и — в очередной раз — приказал себе всё поскорее забыть. Красная армия теперь наступала, и его работа замкнулась на поисках предателей, пока те не успели спрятаться и уничтожить свои следы, и он осознавал, что работа эта будет долгой и кропотливой, растягиваясь, может быть, на года. Но пока что и немцы, и перешедшие на сторону захватчиков сдавались в плен десятками, зачастую недобровольно, как загнанные звери, а он уже успел вполне своё дело возненавидеть. Обычно оно происходило в четырех стенах какого-нибудь пустого брошенного немцами домишки, со стен которого Панкратов с наслаждением сдирал приказы с готическими литерами в заглавии, но иногда он выезжал и ближе к фронту, поскольку приглядывать, не случалось ли мародерства, ему приказали тоже. Ему хотелось показать, что он ничуть не боится атак со стороны отступавших и не давать повода называть себя тыловой крысой. С несколькими командирами взводов у него установились добрые отношения, и он выезжал к ним запросто, без особых приглашений. Его часто спрашивали из главка, не прислать ли на подмогу еще рядовых или политработников — он отказывался. Бегство и капитуляция немцев пока еще не приобрели массового характера, и, продвигаясь почти один с десятком людей, он оставался неуловимым и незамеченным для многих из тех, кто давно ждал его смерти. Летом сорок четвертого войска освобождали Беларусь. И он, как имел обыкновение, собрался проехаться ближе к передовой и проехаться туда сам — на той стороне, как ему донесли накануне, шли бои, и он опасался, что у капитана не хватило солдат, чтобы отправить ему с новым донесением. Прежние места, где стояла рота, были покинуты, но, проехавшись совсем немного вперед, в лес, он встретил первый пост. Он кивнул на приветствие пары солдат и встретил капитана, вышедшего к нему. Опасения его оказались верны: судя по расположению, в роте осталось не более тридцати человек. Стояла пара наспех устроенных навесов, стояла негодная и отогнанная в сторону "катюша" — и все. У костра с кипевшей на нем в котелке водой стоял рядовой, ближе, под навесом, отдыхало несколько раненых, а те, кто был цел, готовились явно к новому наступлению, быстро собираясь. "Может быть, остальных он послал в разведку", — успокоил себя Панкратов. — Ты, Михаил Иваныч, опять лезешь на рожон? — Хм? — Рискуешь, говорю. — Думаю: что он будет бойцов отвлекать на поездки в тыл? Заеду сам. Слышал, говорят, подступаем к Орше? — Так, — капитан кивнул. Смысла обсуждать ими обоими прочитанный приказ не было, и он перешел к делу: — Ты прав, есть у меня по твою душу. Панкратов пооглядывался, но пленных не отыскал и потому уточнил: — Много взяли? — Нет, всего трое — я потому и не писал к тебе, что рассчитывал... — Из армии или из СС? — Да нет, — как-то презрительно махнул рукой капитан. — Это не фрицы. К ним и впрямь привели троих, подталкивая штыками в спину: в бурой от грязи рваной и истасканной форме, с головами, замотанными тряпьем. Панкратов увидел сине-белые шевроны армии Власова и тоже скривился. А потом поднял взгляд выше. Измазанное грязью лицо было почти неузнаваемо. — Отправить... ко мне, — распорядился он севшим голосом. Остальные голоса доносились словно сквозь толстый слой ваты, как бывает после контузии. Только раза с третьего он понял, что втолковывал ему капитан. — Да они не дойдут, ослабли. Послать в деревню? Пусть пришлют подводу. — Нет! — зло зарычал он. Потом отступил на шаг, смотря в знакомое красивое лицо. Краска сходила с него, обнажая грязь. — Ты на мотоцикле? — спрашивал капитан. Панкратов кивнул, снова слыша его голос как бы далеко на заднем плане. — Я их за ноги привяжу и притащу, — пообещал он. — Туда, в Красное... Прикажи отправить. Я там стою сейчас.