Враг народа (и мой)

Он и в этот раз до странного долго сдерживался, хотя чего проще: повесить двоих на ближайшей березе, задним числом оформить протокол и приговор, подписать его запросто, подсунув с кипой других справок и бумажек главному комиссару, — а потом сгрести мальчика в охапку и уехать. И высказать всё, и сделать всё, что хотел! Кому бы этот несчастный мальчик стал жаловаться? А если бы и стал, кто станет слушать военного преступника? Нет, тут Панкратов был сам себе хозяин, и никто из людей в его подчинении не рискнул бы советовать, как лучше обойтись с пленными. Но он, как обыкновенно, уехал готовить дела на пленных. К вечеру с нетерпением дождался подводы, привезшего их конвоира тут же отпустил. Отпустил и постового, посоветовав пойти выспаться. Завел всех троих в избу, где они стояли сейчас: когда-то богатая, со множеством пристроев, теперь она казалась голой и покинутой, как любое временное жилье. Медленно записал фамилии всех троих, обыскал еще раз дотошно сквозь брезгливость, поспрашивал мельком и двоих после этого развел по разным местам, посадив под замок. Третьего — известно кого — оставил при себе. Сильно хотелось швырнуть его, размахнувшись, о косяк выломанной двери, что он и сделал, не церемонясь. Мальчик, коротко крикнув, сполз по стенке, не двигаясь — должно быть, хотел изобразить глубокий обморок. Но стоило подтащить его за шиворот к столу и придушить сапогами, поместив между ними его тоненькую, соблазнительно хрупкую шею, как мальчик сразу распахнул глаза и захрипел, цепляясь ладонями за его ноги. Отпущенный, он отполз и надолго закашлялся, но встать не решился. И глаза поднимать — тоже. — Простите. Сказано это было тихо и безнадежно. Панкратов оглядывал его, не прерывая тяжелого молчания. Смотрел внимательным острым взором, в котором вмиг не осталось ничего от прежней очарованности, и даже сохранившиеся остатки внешней красоты казались ему особенно злой насмешкой над тем, что представлял собой этот мальчик на самом деле. Да и не мальчик это уже был, а молодой мужчина с острым исхудавшим лицом; и теперь, когда вся его мягкость сошла на нет, стало проглядывать истинное, что было за ней — безволие и трусость. Алёша и сам несколько раз кинул беглый взгляд, оценивая фигуру Панкратова, возвышающуюся над ним, но в глаза смотреть так и не решился. Зато взмолился вдруг, привстав на колени и подобравшись поближе: — Пожалуйста! Дайте мне ещё один шанс. Я знаю, вы можете... — сказал он. И его ладонь легла на колено Панкратова. А сам он наконец решился доверчиво посмотреть на него. В глазах его стояла безграничная вера во всесильность товарища политрука. — У тебя, Алексей, уже был в этой жизни шанс. А ты его упустил. Вот зачем, скажи? — он с отвращением сбросил его руку, и мальчик, потеряв равновесие, неловко завалился набок: по нему все-таки было видно, как он ослаб. — Мне просто не повезло. Сперва взяли в плен почти сразу, а потом сказали: сдавайтесь. Потому что ваши кругом сдаются... Война не продлится долго. Сказали, сдавайтесь, иначе сдохнете зимой от голода... Я терпел, честно. Пока не стало совсем невмоготу. Со всех сторон только и было слышно, что немцы наступают. Я же не пошел к немцам! Последнее он выкрикнул почти сквозь слёзы, но у Панкратова и эти жалкие оправдания слушать не было совсем никаких сил. Он снова устало отпихнул его, превозмогая желание ударить и много какие ещё желания, которые вспыхнули отчего-то сейчас так ярко при виде того, в каком жалком положении его мальчик был. И глядя на него, было ясно, что Панкратов ему на самом деле кажется теперь симпатичным в силу превосходства, силы, щедрости и доброты его, в которые этот мальчик до сих пор верил. И в самом Панкратове тоже не осталось никаких сил сказать происходящему уверенное "нет". По-доброму обойтись всё равно не вышло: Алёша все-таки упал в сторону, не удержавшись, и ударился неудачно об угол ножки стола, рассекая губу. Он попытался сперва облизать кровь, чтобы не сплевывать при нём на пол, потом утереть ее рукой, но она текла сильно, и Панкратов, поднявшись, зашиворот потащил его к рукомойнику. Тот был пуст. Он, не сдержавшись, выругался, но вспомнил, что накануне топили баню и наверняка ещё не вытаскали оттуда всю воду, после чего поволок его туда. "Так даже лучше", — успокоился он, невзирая на испуганные крики мальчика: надо признать, что потом и грязью от него несло сильно. Стоило стащить с него драную форму и гимнастерку, чтобы ужаснуться тому, какой он худой: видно было, что последнее время приходилось брошенным власовцам несладко. Спина была в синяках — сложно сказать, от прикладов ли поймавших его красноармейцев или от ударов своих, заставлявших идти в бой. — Мойся, а то тащит, как от козла, — великодушно позволил Панкратов. На него, после всех проведенных в нервном напряжении последних часов, нашла вдруг расслабленность, точно он хватил водки. — А вы? — несмело уточнил он. — Тут посижу и посмотрю. Вдруг ты утечёшь через окошко, — хохотнул он. Жарко натопленная сутки назад, баня еще хранила остатки тепла, но ровно настолько, чтоб не схватить воспаление легких, отмываясь там. Кошмарно худой, мальчик показался ему еще больше достойным жалости, но Панкратов быстро себя оборвал, напомнив, что тот не юноша уже и снисходить к его наивности и слабости нечего. Знал, куда шёл, и все они здесь в равных условиях, и лучше ему,безусловно, было погибнуть в плену, чем сдаться с таким позором, да не то что сдаться — перейти на сторону предателей. Размышляя так, он внимательно посматривал в ту сторону, где за печкой раздавались звуки брызг и льющейся воды, и пришло на ум, что неплохо бы принести мальчику что-нибудь укрыться: старое все было слишком грязным. Он поднялся, отправившись к избе за курткой или ватником. "Сбежит — и ладно", — мелькнуло в его мозгу. Но Алёша и не думал сбегать. Он ждал тут, иногда вздрагивая: сперва от порыва ветра, что впустил с собой из-за двери вернувшийся Панкратов, потом от его касания, когда тот набросил на его плечи старую чужую шинель. Наверное, этот жест заботы и заставил его окончательно обмануться в чувствах товарища политрука. Стоило им вернуться, а Панкратову — сесть, задумавшись, куда определить его на ночь, как Алёша подобрался к нему и снова дотронулся его руки — робко, ожидая, что ее снова отбросят. — Я... Пожалуйста. Я теперь для вас что угодно сделаю. — Да? — устало хмыкнул Панкратов. — Да. Я же вижу, какими вы глазами на меня смотрите! Я же знаю, что я вам нравился... И тогда ещё. Панкратов снова зло оскалился, размахнулся, вновь рассек ему губу, смазывая начисто старания последних тридцати минут, но тут же сам накрыл его губы своими, кусая и жадно слизывая кровь; и, раз это был запретный плод, казалась она ему сладкой, как никогда. Что там! От каждого Алёшиного касания его трясло, и что-то внутри сжималось в надежде. Он закрыл глаза и не скоро оторвался, выдыхая. А потом почувствовал Алёшины губы в ответ на своих. Мальчик дотрагивался его, позволил себе сесть совсем рядом, потом и вовсе сесть к Панкратову на колени, затем привстать над ним, трогая его, расстегнуть на нем ворот, чтобы дотронуться плеч и груди, покрытой волосами. — Мне раньше казалось, что вы злой, но теперь-то, после всего, я знаю, что вы не такой, что вы добрый, я понял, что ко мне никто, как вы, не относился, я буду ценить... — говорил он тихо скороговоркой, убеждая в своей искренности Панкратова. — Правда. Теперь я знаю, что вы хороший. Михаил Иванович утомленно кивнул, не открывая глаз. Приоткрыл их только когда понял, что не ощущает на коленях тяжести чужого тела — и увидел, что мальчик соскользнул вниз и снова стоит перед ним на коленях, ослабляя пряжку его ремня. — Не надо, — выдохнул он слабо. На хоть сколько-то серьезный протест это не походило, и еще через миг его мальчик своим красивым ртом накрыл его член. Невольно хотелось вскинуть бедра вверх и ткнуться во влажную узость этого рта резко, ухватить за пряди на затылке и вколачиваться до боли — что бы он сделал? Головой помотал бы? После первого порыва Панкратов отдался во власть ощущений. Нежная мягкость губ никуда не делать, и ресницы его дрожали так, будто он прятал слёзы, что заставляло все внутри замирать. Долго так ему не удалось продержаться: и минуты не прошло, как по телу прошла судорога разрядки, которую сменила слабость. Конечно, творилось недопустимое, но какое теперь было дело до этого? Он сгреб его и потащил к себе, туда, где за тонкой загородкой помещалась его узкая койка, и уже там прижал мальчика к ней всем своим весом, так что тот испуганно пискнул, как пойманный мышонок. Панкратов чуть-чуть отстранился, увидев, как он хватает воздух тем самым ртом, которым недавно ублажал его, но ненадолго. И после сразу жадно провел рукой по его бедрам, стаскивая вниз едва натянутые штаны. Проснувшийся инстинкт хищника гнал его вперед, не заботясь о том, что совсем близко, в сенях, храпят двое постовых, а в соседней светлице — лейтенант. Это даже придавало его действиям риска, опасности, желания не размышлять над текущим моментом, а скорее овладеть тем, чего он так долго ждал. И он снова и снова любовался испуганно распахнутыми глазами, жалобно приоткрытым ртом, всем испуганным видом, тем, что теперь он может обладать им без остатка. Зато Алёша, похоже, понял, что одним этим дело не окончится, и принялся возиться под ним, упрашивая: — Пожалуйста... Нельзя так сразу! Панкратов его криков не слушал. Наслаждался обладанием этим стройным телом, вжался, улегшись всем весом, потерся стоящим естеством об ложбинку между ягодицами, грубо прикусил за плечо, удержав на месте. — Нет! Пожалуйста. Вы меня порвёте, у меня пойдет кровь, вас спросят... — Тут, милый, иногда все стены на метр в крови. Не поверишь, до сих пор вопросов не задавали. А простыню я и сам состирну: не гордый. Прошептав это мальчику на ухо, он попробовал толкнуться в узость его тела — разом войти не вышло, и самому боль не одному Алёше: он сам от боли стискивал зубы и наверняка порвал уздечку, но все равно небольшими толчками протискивался вперед, восхищаясь тем, кто лежит под ним, белея и вскрикивая от боли, и смотрел ласково, несмотря на ту боль, что причинял. После, наскоро обтирая кровь, снова поднял его и оттащил как котенка прочь, в чулан при сенях, где запер, после чего вернулся к себе и уснул мертвецким сном. Наутро ждало его срочное донесение из ставки: готовилась операция по освобождению Орши, к которой надо было подготовиться со всей тщательностью, заезжая из тыла вперед, чтобы не упустить ничего. Пленных без своего приказа он велел не отпускать, больше того — отправить к себе к новому зданию временного комиссариата, где они расположились. Оттуда уже двоих оставшихся он велел отправить в тыл, как и их дела. С мальчиком медлил — точнее, сознательно не собирался его выпускать. А Алёша к этому времени отлично понял, что позорной попыткой задобрить товарища политрука он сделал себе лишь хуже, и наверняка корил себя. Панкратову, впрочем, первые дни было не до него, и он днями и ночами пропадал в городе, наблюдая за конвоированием сотен пленных и не допуская разграбления и мародерства в местах бывших немецких ставок. Но стоило вернуться и увидеть истерзанное красивое лицо — и все вспомнилось, хотя с удивлением Панкратов ощутил, что стыда не испытывает. Увы, его мальчик не оставлял попыток уговорить отпустить себя и как-нибудь скрыть свое дело. Упрашивал под конец хотя бы уже просто отправить его вслед за остальными толпами пленных — но Панкратов не соглашался. Алёша взмолился, вырываясь из его рук: — Всё равно. Это не может длиться бесконечно... Вы меня отправите, как остальных пленных, на пункт пересылки... Должны будете. — Да? А может, лучше сразу под трибунал? Какая, положим, от тебя польза? Мальчик помолчал. Крыть ему было совершенно нечем, и видно было, что остатки своих прекраснодушных юношеских рассуждений он вспомнить сейчас не может. А перспектива не то что долгого срока, а неминуемого расстрела ждала его впереди, такая очевидная, что спорить с ней никакого не было смысла. Наконец он облизал губы, потрогав кончиком языка осторожно ранку в углу, и заметил: — Все равно вам скоро придется сняться с места. Ваша армия наступает ведь. Вы же не потащите меня с собой дальше... Вам вопросы задавать будут. — А я напишу главному комиссару по белорусскому фронту, подам прошение и останусь тут, — мстительно ответил Панкратов. — На пункте пересылки военнопленных. А ты, Алексей, ожидал, что тебя, как раньше, пожурят и отпустят с миром? Ты преступник, милый. Предатель и дрянь. И отпускать тебя я не собираюсь — не из злопамятства, а потому, что еще с тех пор чувствую за тебя ответственность. И если ты не можешь властвовать собой и разбирать, что дурно, а что хорошо, то я буду. В подчинении его было уже отдельное управление, и его действительно оставили здесь, в разрушенной после белорусской операции Орше — до следующего приказа. А следом за армией их, и впрямь, отправили другого политрука.