Враг народа (и мой)

Конечно, для позволения остаться ему пришлось съездить в командный пункт и встретиться с генерал-майором. — Так ты остаться решил? Панкратов кивнул, мысленно ругая себя за то, что даже оправдания толкового не придумал. Можно было сказать, как он устал от бесконечной гонки и нужды допрашивать пленных — зачастую грубо, точно клещами вытягивая сведения — но подобные оправдания он презирал. Но генерал согласился неожиданно легко. — Ну, добре. Такие кадры нужны нам и в тылу. Чтобы ни одна тварь не ускользнула. Сейчас мы уверенно пойдем туда, на запад. Может, через полгода переместишься поближе, как доберемся до Польши с Германией. И не кори себя за усталость. Самые страшные бои ты уже выдержал. Он намекнул ему еще непрозрачно про то, что не оставят его без повышения, чем окончательно смутил Панкратова, и тот покидал его, покраснев — впервые за очень долгое время на его бесстрастном лице было написано искреннее стеснение. Всё же Панкратов вернулся обратно в город, напоминая себе, какая он сволочь: можно сказать, что укрывает преступника, хуже того — использует в своих целях; но выходило плохо — слишком он был рад, что всё же встретил Лёшку, да и потом, он ведь не планировал... Не хотел, чтобы так окончилась встреча! Он удержит его при себе, а если парень так и не поймет его целей, то что ж... Придется, наверное, попрощаться. "И всё же удерживать в своих руках судьбу сложно", — сказал он себе. До поста у границы доехал на лошади, но дальше отпустил рядового с ней и пешком направился в городскую управу: двухэтажное крашеное в белый здание уцелело лишь за счет того, что располагался тут пункт выдачи паспортов у немцев и поджечь его при отступлении не дали. Там встретился с местным комиссаром по снабжению. — Я от своего командира с приказом. Останусь здесь. Вот что, товарищ, не найдется мне на постой отдельной избушки? У меня сейчас пункт приема у железки, и я там днюю и ночую, но, сам понимаешь, хотелось бы... Тот, похоже, искренне удивился тому, что товарищ политрук не занял еще лучшей квартиры в городе и широким жестом пригласил выбрать любую из тех, что были не заняты. — Тебе, друг, удобнее ближе к железке? А надо большую? Или ты без светских приемов? — Лишь бы с печкой, а так — поближе. — Как скажешь! Есть у меня близ станции дом — его освободили сразу, жильцов там точно нет, до войны жил здешний мещанин, а потом немцы на постоялом дворе при нем устроили склад, а в самом домишке жил какой-то их чин. — Да там, поди, большой, а мне большого не надо, — заупрямился Панкратов, но все же позволил себя проводить. И домик оказался неплох — не такой огромный, как он боялся, двухэтажный, с маленьким мезонином и обветшавшим деревянным балкончиком: немного на отшибе, но по дороге в город. Он вернулся в свою контору, которая размещалась при станции, уже впотьмах и застал там только постового и молодого лейтенанта, переписывавшего копии дел. — Иди спать, — хотел он отпустить его. — До казармы далеко, проще утра дождаться. Я не помешаю. — Ну, смотри. Можешь койку мою занять. — А вы как? — А я вот, — он показал пару ключей на кольце. — Не всё же тут ночевать. — И правильно, — тот вежливо улыбнулся. — Приказать, пусть пошлют рядовых перетащить ваши вещи? Для прибытия в новое место дислокации, так сказать? Панкратов помотал головой. — Сколько их у меня и есть-то — на лошади отвезу. Отдыхай. У него оставалось еще дело, потому что тут же, в избе при станции, держали прибывших за сегодня пленных, и он теперь, разбудив часового у дверей, заглянул к ним. Все спали, но Алёша держался особняком и быстро вскочил при виде знакомой фигуры, бросив тревожный взгляд. После прошлой беседы он со дня на день ждал того, что охладевший, как ему казалось, товарищ политрук сменит милость на гнев и отправит его с личным делом по этапу на неминуемый расстрел. Ночной этот визит в нарисованный им сценарий вполне укладывался. Он жалобно глянул на Панкратова, но тот вывел его и завел за угол сарая. Скоро он понял, что они идут не к станции и Панкратов не собирается передать его с рук на руки конвоирам при поезде для военнопленных, а направляются в обратную сторону, в сарай, причем Панкратова медленная его походка явно раздражала — он пару раз подогнал его прикладом, чего никогда не позволял раньше. — Куда мы? — робко спросил Алёша. "Неужели в сарае, на полу? Но там так холодно, и потом, грязно... Правда, если он хочет только..." Тут мысли его оборвались. Он почувствовал, как сильные руки обхватили его за пояс и усадили перед собой на кобылу. — Ко мне на новую хату, — негромко проговорил Панкратов, нагибаясь к его уху. — А то тебя и впрямь отправят далеко вместе с остальными. До этого, сидя неподвижно в углу у дощатой стены, он ощущал оцепенение, похожее на зимнюю спячку, но теперь, когда от тряской поездки верхом и холодного ветра в лицо сон прошел, голова закружилась, а слабость навалилась с новой силой. Он уцепился за гриву и за поводья, чтоб не упасть. — Я думал, вы только того и ждете. — Нет, представь себе. Даже дело на тебя еще не приготовил. — Почему? — слабо переспросил Алёша. — Всё недосуг. Целый день в городе, а то на приёмке. Люблю, чтоб дела по порядку оформлялись. В глубокой ночи приехали они к домишке. Тьму не разгонял ни единый фонарь, и Алёша только удивлялся, что за кошачье зрение у Панкратова, что он так легко нашел сюда дорогу. С ключами и замком он, однако, ковырялся долго — потом плюнул на все и засветил керосиновый фонарь, извлеченный из мешка с вещами. Сунул его Алёше: — Посвети-ка. Теперь замок поддался легко. Дверь отворилась. — Холодно, — одними губами произнес он. — Сейчас затопим. Алёша сел в углу на валявшийся тут наверно еще с прошлой зимы тюк с сеном, из под которого мигом выбежала пара растревоженных мышат. Он вздрогнул и попятился — Панкратов только посмеялся, глядя на него. Он умело и быстро растопил печь, и хотя намного теплее не стало, но свет огня согревал одним своим видом. Обернулся, смотря на съежившуюся в углу фигурку своего мальчика, который сейчас не решался даже встать и подойти к нему ближе, чтобы погреть руки. При воспоминании о том, что произошло между ними недавно, снова стало неловко. Какая грязь — и туда он хотел утянуть его. И Панкратов решился твердо больше никогда подобного не допускать. Он до сих пор мечтал воспитать в парне твердость, хотя ему уже начинало приходить на ум, что это вещь невыполнимая. — Вы меня отпустите, — решился мальчик на продолжение разговора. — Да ни за что. Чтоб ты снова побежал вслед за гитлеровцами? — Я к ним не пойду, — мигом срываясь почти на плач, взмолился мальчик. — А куда пойдешь? Тут бродяжничать будешь? Зачем мне это? — Нет, — мотнул головой Алёша. — Туда, назад. — Тебя на первом же посту возьмут как дезертира. У тебя ж ни билета, ни документов. Разговор не клеился: Алёше казалось, что товарищ политрук только и был рад поймать его, чтоб теперь поиздеваться вволю, пока сам Панкратов тщетно пытался достучаться до его разума. — Вы не можете меня просто держать... Вот так. — Не ценишь ты доброго отношения, Алексей, — вздохнул, поднимаясь от печки, возле которой сидел, Панкратов. Потом взял его за локоть и повел к узкой дверке чулана. Алёша вырывался — но слабо, не изо всех сил, как ему показалось — а может, просто сил этих совсем не осталось. Запер на засов, правда, через полминуты отпер и кинул ему полушубок и тюфяк: — На, грейся. Алёша сидел в углу, сжавшись и обняв колени — так было теплее. Позже он понял, что одна стена — с печкой смежная, и от нее исходило слабое тепло. Возле нее и устроился. Ему твердо казалось, что Панкратов желает его смерти, а перед смертью — как следует измучить его, но в предложенный полушубок закутался и матрас подстелил углом к теплой стене. Когда забрезжили первые лучи рассвета, он наконец пригрелся и уснул. А когда проснулся, долго не мог понять, где он — да и вообще события последних дней слились для него в непрекращающийся кошмар.Чулан был темный, но одна из сторон все же граничила с улицей — оттуда сквозь щели у притолоки пробивался свет. Должно быть, давно настал день. Судя по тишине, капитан уехал. Попытки поколотиться в дверь ничего не принесли кроме боли в плече. Он сильно нервничал из-за того, что ни одна из попыток добиться расположения Панкратова действий не приносила, но к вечеру, когда яркий свет в щелях ослаб, снова впал в полусонное состояние и не услышал даже стука копыт, скрипа саней, на которых сюда привезли дрова, и шума голосов. Что касается товарища политрука, тот наоборот боялся, что Алёша поднимет шум или закричит, и тогда, обнаружив его, спросят, кто этот человек и по какому праву он его держит здесь — но мальчик, судя по всему, сам притаился как мышка. Он уже успел и ещё раз затопить, и согреть воды, и отослать привезших ему паёк красноармейцев, и даже позабыть о нем, а тот все не подавал голоса. Но к вечеру вспомнил наконец и отворил. — Как ты? Замёрз? Алёша не отозвался — задремал, сжавшись у стены. Панкратову вспомнилось, как угнетало его заключение, но особых укоров совести не почувствовал. В конце концов, в лагере для пленных тоже были условия не санаторные. Он приотворил дверь, чтоб было видно, что сейчас он взаперти его не держит, и ушел в комнату выпить чая из привезенной фляги и съесть суп с куском хлеба. Как раз в момент этой трапезы, через четверть часа, мальчик несмело высунулся и, выйдя, устроился на его постели — впрочем, не из особой наглости, а скорее из-за того, что кроме нее да облюбованных мышами тюков тут и сидеть-то больше было негде. Панкратов вздохнул, окинув его взглядом. — Ты, пожалуйста, забудь всё, что случилось тогда ночью. Кто тебя только, Алексей, научил такому? Алёша отвел глаза. Откровенно рассказать и открыться, как пользовались им остальные в плену, он не хотел, потому что к горлу что-то подступало, а снова лить слёзы на радость политруку он не хотел и рассчитывал, что тот догадается без его признаний. Но тот допытывался: — Сам опустился до этого или заставляли? — А вы как будто не рады... этому были? — огрызнулся Алёша. — Вы их ничем не лучше — тех, кто меня насильно на колени ставил. — Я не лучше? — теперь Панкратов и впрямь чуть не задохнулся от такой наглости. — Да. То же самое — мучите и насмехаетесь. — Ты только благодаря мне еще на ближайшей сосне не болтаешься, — холодно заметил Панкратов. — Сами доводите до того, чтоб я себя предложил хотя бы в расчете на то, что есть дадут, — продолжал, будто не слыша, Алёша. — А тебе вредно много есть, — ответил, точно издеваясь, Панкратов. — А то умрешь сразу. Но, правда, он оставил ему с пол-миски супа и подозвал к себе. — Иди сюда. Алёша кивнул и медленно поднялся, принявшись за еду. Он, собственно, слушая рассказы власовской пропаганды, уверен был, что снабжение политруководства во много раз богаче даже обычного офицерского и в который раз удивился бедности обихода своего товарища капитана. У него оставалась надежда на то, что Панкратов один такой — и в этой уверенности была частичка истины, но лишь частичка, поскольку обычно тот тем и занимался, что боролся с мародерством и любыми попытками других красноармейцев и офицеров воспользоваться тем, что оставляли отступавшие немцы. Иногда, конечно, и его принципиальность давала сбой — когда он одним из первых, к примеру, отправился в едва освобожденный Могилёв и обнаружил там в здании горсовета целую стопу коробок с сигаретами и круглые ящички с яркими картинками сверху — конфеты, которые, не стесняясь, делили между собой четверо офицеров, а среди них, между прочим, и его непосредственный начальник, комиссар госбезопасности. — А, это ты, — тот махнул ему рукой. — Заходи, будешь пятым. — Товарищ Панкратов у нас к конфетам холоден. Как бы он, наоборот, вас всех к стенке за такое не поставил, — ответил, усмехаясь в усы, другой офицер. — Да не поставит, свои же, — с расслабленной вальяжностью, явно указывавшей на выпитые недавно в честь освобождения сто грамм, ответил комиссар и придвинул ему стопку коробок. Панкратов открыл одну: забирать их казалось до крайности неловко, и он угостил всех, а потом нарочно забыл, по крайней мере оставив совесть чистой. А сейчас мельком пожалел, хотя тут же в противовес подумал, что показывать их голодному Алёше — только лишний раз провоцировать, настраивая на тягу к тем самым буржуазным излишествам. Зато снова набросил ему на плечи свою шинель, согревая. — А вы как? — окинул его сомневающимся взглядом через плечо мальчик. — А я во двор, дров наколю еще. Когда он вернулся, Алёша так и сидел на его постели. Больше того, почти полулег, укрывшись, и снова дремал. Панкратова и самого немедленно потянуло в сон. Он растолкал его. Алеша дотронулся его руки. — Не прогоняйте, пожалуйста. Там, в чулане, холодно очень. — Тогда, пожалуйста, не дури. Без глупостей. Хорошо? — Вы же сами... — жалобно сказал он. В этот раз Панкратову нечего было ответить. Конечно, сам. Сам не удержался. Сам не мог до сих пор глаз отвести от этого лица, хотя в нем от дивной юношеской красы мало осталось. И сам до сих пор держал его при себе. Вовсе, надо было признать, не из одного желания перевоспитать — если б было так, то сколько людей не до конца испорченных попадалось ему? Но одного Алексея хотелось вытащить. Поступок был безрассудный, если посудить — даже кобура с Вальтером висела на спинке стула совсем на виду. Он пообещал себе его больше не бить и любым другим способом больно тоже не делать, даже перевел взгляд вниз, на простыню под ними, но кровавого пятна, как он себе навоображал, там, естественно, не было. Алёша зевнул, уткнулся к стенке и скоро засопел. Наутро, когда оба проснулись и выпили быстро остывшего чаю, предложения со стороны мальчика продолжились: — Вы, может быть, всё-таки как-нибудь сделаете мне билет? Чужой отдадите... И я уйду. Не буду вас больше смущать. Как будто у Панкратова ненужных военбилетов и справок с паспортами лежал целый ящик! — Я неясно тогда, что ли, выразился? Нет. И ты прекрати эти разговоры! Тема закрыта. Ясно? — Но вы же тоже рискуете из-за меня. Вам со мной тяжело... Я вижу. — Ты хоть понял, что меня на подделку документов толкаешь? Нет? И ничего мне не тяжело. Последнее было сказано честно — а вместе с тем он понял, почему мальчик так решил. Просто он успел разучиться за эти годы проявлять всякую радость. И стеснялся его и своего чувства к нему. Но не для того ли он его вытащил, чтобы открыться наконец и перестать прятаться от себя самого, чтобы прекратить эти попытки забыть про все? Он обнял его и прижал к себе. Так они и продолжили жить следующие недели: конечно, совсем не высовывать носа из избы было тяжко, но Алёша смирился и даже пытался поддерживать, сколько мог, порядок. Вопреки запретам слазил в заколоченный мезонин, где отыскал подшивку старых, дореволюционных еще журналов, и перечитывал их вопреки ворчанию Панкратова о том, что мог бы вместо этого научиться к его приезду хотя бы согревать чайник. Алёша соглашался, потом забывал снова. Иногда смелел настолько, что задавал ему очередной неудобный вопрос: — Я, честно, не понимаю, что за радость так жить. Кажется, у вас вся власть, а вы ей совсем не пользуетесь... — сказал он, но тут же смутился и попытался пояснить свою мысль: — Кроме прямых служебных обязанностей, я хочу сказать. — А разве не так должно быть? — хмыкнул Панкратов. — Ну, я хочу сказать, вот раньше, давно — я этого не застал, но бабушка мне тайком рассказывала — что папа до революции был советником, и у нас был дом богатый, и слуги, и жалованье платили... Оттуда мы потом сбежали в деревню, а из неё вернулись обратно — вы, наверное, знаете это уже. Панкратов кивнул. — Да у меня ведь тоже все есть. Форма, снабжение... Еду привозят. Даже тебе вон хватает. — Нет, нет. Вы как святой живете. Вам для себя ничего не нужно. Была это лесть или нет, она звучала приятно, но Панкратов быстро нашел, в чем он был неправ: — Как это? Тебя нужно, к примеру, — усмехнулся он. — Ты и сам понял уже. — Это другое совсем. Я же не вещь, а человек. Каждый ищет родную душу — ну, или любовь: не знаю, как вы это про себя называете. Я же для вас не вещь. Вы с моими чувствами всё-таки считаетесь. Не бьёте... — Правда? Алёша кивнул. Панкратов чувствовал навалившуюся сонливость, не оставлявшую времени и сил думать, насколько слова его честны. Ему казалось, что достаточно — иначе мальчик его давно бы уже сбежал.