Rewrite the stars

не медли, стрелок, не теряй момент. не жди, не жалей, не люби, не злись. каждый окоп и любой континент далеко от родной земли. (letaon — не жди, не жалей)

— И о чем же нам с вами разговаривать, Сяоцзи, доктор Маккарти? — хрипло и враждебно повторяет Кевин. — Для вас, капитан, я Дирк Нелл Маккарти, — прохладно отвечает он, — у всех нас есть свои причуды. Шерил, например, не признает для меня другого имени, кроме детского сяомин, но вас оно не касается. Будем знакомы. Сяоцзи — доктор Дирк Нелл Маккарти — с дружелюбным оскалом протягивает ему худую ладонь для рукопожатия, когда они останавливаются перед безликой дверью одного из медкабинетов. Между тканью перчатки и рукава — полоска в синеву белой кожи. Кевин щурится и пытается определить расстояние — это все еще сложно. Калеченое зрение низводит предметы до плоских картинок, налепленных на кусок картона, как детская неаккуратная аппликация. Маккарти не торопит его, и, когда Кевин, наконец собравшись, сначала промахивается, мазнув пальцами по воздуху, а потом все же крепко сжимает его запястье, позволяет себе одобрительно кивнуть головой. Могло бы быть знаком поддержки, но выглядит издевкой, потому что есть нормальные люди и ксеносы, а есть доктор Дирк Нелл Маккарти, доводящий все живое вокруг одними только снисходительными частотами безразличного голоса. Кевин не знает, что с ним не так, но с ним точно что-то не так. Понимать, что конкретно не так, он не хочет. У него нет на это сил, да и мозги из-за колес и инъекций ощущаются кашей. Она булькает в стенках черепа и склизкими волнами перекатывается внутри. Левая щека под глазом как будто до сих пор болит, но Кевин знает, там уже ничего не может болеть. Фантомность ощущения оказывается самым реальным чувством из всех, что он испытывал в последние дни, не считая муторного, поселившегося в ребрах страха, который напоминает скорее тошноту или застрявший в груди осколок, нежели эмоцию. Он садится на шаткий стул и его начинает потряхивать, хоть он и цепляется за белый пластик столешницы громадного стола — впечатления от этого, наверное, как от утопающего и его соломинки. Маккарти устраивается за столом. Теперь поверх чёрной водолазки — снежный медицинский халат. — Я не стану спрашивать, почему вы умолчали о том, что убили Кевина Регнарда нашей вселенной, и мне не интересны причины, по которым вы решили, что одни жизни важнее других. Мне хочется знать другое — что за сны вам навеяла тень, и почему Альбус был влюблён в неё? Кевин задумывается. — Тень, — начинает он осторожно, — полагаю, она может на порядок больше, чем остальные. Альбус сказал, что вернёт меня назад во времени, но вместо этого доставил к ней, и именно она вернула меня… в другую вселенную. — Вот как, — невесело усмехается Маккарти. — А не влюбиться сложно. В смысле, это как быть заворожённым водородным взрывом — отвратительно и прекрасно одновременно. На неё не взглянуть без того, чтобы лицо не начало плавиться, а глаза — кровоточить, но отвести взгляд невозможно. Передергивается всем телом. На физическом уровне он все еще может ощущать пробирающий до костей озноб — не то холод, не то жар, не то миазмы радиации, но внутри такая отрешенная пустота, как посреди арктической равнины Хота — безжизненной заснеженной планеты, красивой и безмолвной, на которой он был всего однажды и надеялся никогда не возвращаться. Кажется, тогда он смотрел сквозь стекло транспортника на то, как стремительно гаснет огромное багровое солнце, растекающееся по белому снегу, и это одновременно пугало и завораживало — достаточно, чтобы чувствовать отстраненную тревогу, недостаточно, чтобы оторваться. Отныне Хот у него в голове, и он застрял на нем навсегда, видимо. Маккарти опирается локтями о столешницу, а у Кевина под кожей — чувство, будто его препарируют. Как подопытного. Кролика. — Помню, я спросил: что, если все пойдет не по плану, и произойдет новая катастрофа? Что, если даже она не сможет обмануть судьбу? И тогда она ответила, я никогда не смогу этого забыть: «Если мы не справимся, я просто оставлю тебя жить дальше, и посмотрю, как скоро ты сойдешь с ума». И я даже не смог почувствовать обиду или злость. Вот и вся история. Вот и я — здесь. Маккарти снова спрашивает каверзно и сложно, что-то про квантовую механику и старую байку о том, что заключавшие сделки испокон веку отдавали свои сердца, а вовсе не глаза, и Кевин невольно втягивается — Маккарти задает вопросы, улыбается почти довольно, когда на них находятся ответы, словно для него ничего не значит исходная тема, а конфликт — просто две безликие переменные, и, поменяй их местами, он точно так же сомневался бы в словах Кевина — просто чтобы послушать, чем он будет оправдываться. Кевину приходится отбиваться. Кевину такое не нравится. Кевин думает: «Ты когда-нибудь заткнешься?». Хотел бы он быть таким же оптимистичным или хотя бы заинтересованным, но не выходит — тени, кролики, секретные организации, туманные рыцари и даже триединство цвета — все чудится до того далеким и мутным, что теряет последние привычные черты, как будто плеснули хлоркой. Не удивляют даже слова о присяге тайны их исследований, и не тянет, давя на нервы, кокетливо переспрашивать — а что будет, если я передумаю? Нет особой разницы, что будет. Ему хочется в космос, понимает он внезапно, как прозревает. Вдаль от гравитации, к кофейной пустоте, к своей мертвой команде. Снова быть единым целым, не раскрошенным на части чужими легкими фарфоровыми пальцами, не склеенным криво, мимо швов и наспех. Слышать гудение реактора, ощущать биение древнего сердца где-то там, за границей человеческого зрения и слуха, и идти на этот зов, пусть как слепому котенку, пусть на ощупь, по интуиции, но неизменно — верно. Перебирать пальцами по штурвалу, пить по утрам крепкий черный чай, лениво переругиваться со вторым и третьим пилотом, быть окрыленным и причастным — знать, что ты на своем месте. Понимать, зачем ты есть. Вместо этого он заключает сделку с дьяволом. Белые внутренние двери, разделяющие приемную с кабинетом, разъезжаются перед Маккарти. Он молча показывает на огромное слоноподобное кресло, напоминающее зубное. У Кевина от ассоциативных воспоминаний сводит челюсть. — Вы врач? — Нет-нет, просто механик. Дитя капитализма, исполнитель, слишком заботливый и любящий, чтобы доверять свои приборы и свою работу кому попало. Меня попросили изготовить глазной имплант, и я это сделал. У доктора Маккарти мягкий мурлыкающий голос и такая осанка, будто он проглотил шест. Он быстро и размашисто пишет что-то на голопаде, стоя полубоком к Кевину, весь вытянутый вперед и вверх — худой и злой, а тёмная одежда делает его еще худее и злее, и Кевину больно смотреть на его острейшие углы. Ему все кажется, что он сейчас оцарапается. — Шерил знала, что я останусь в Пандоре? — Основу вам уже установили, — сообщает он вместо ответа на вопрос, — осталось только создать связь между ней и телом импланта, и рассказать вам правила эксплуатации. Ничего сложного. Справимся? — Справитесь? — зеркалит его шпильку Кевин. Маккарти демонстративно закатывает глаза. Под веко Кевину кислым железным флэшбеком забирается фиксатор. Он уже чувствовал такое когда-то, и в тот раз следом пришла дробящая кости черепа агония. Ему стоит гигантских усилий не отдернуться от чужих деликатных ладоней. Он закусывает губу, пытаясь вернуть себя в реальность, но ощущение не проходит. — Карм, включи музыку, — обращается Маккарти к искину, — Что вы любите, капитан? Нео джаз? Лоу-фай? Может быть, что-то из детства? — Карм, включи запись свечения Альдебарана, — Кевин повышает сдающийся несчастным хрипом голос, чтобы Карм расслышал его. — Весьма… интересный выбор. Фотоны Альдебарана — высокочастотное гудение, похожее на звон острейшего лезвия. Постороннему оно может показаться хаотичным набором шумов, непредназначенным для чужого слуха, но Кевин знает, что это — настоящая музыка, гармоничнее всего, что за свою историю рукотворно создавали ксеносы. Эмоция в чистом ее виде: то, что ему больше не доступно. Путеводный маяк в тех местах, где исчезают зрительные образы, запахи и звуки в привычном понимании, и остаются только медленно сокращающиеся сердца. Теперь он знает, что сердца там есть. Маккарти тем временем деликатно прощупывает скулу — Кевину кажется, надави немного и заболит; давление усиливается — ничего не происходит. Видимо, удовлетворенный первичным осмотром, доктор щипцами вынимает имплант из кейса. — Значит я теперь, вроде как, мертв для окружающего мира? — осведомляется Кевин просто чтобы отвлечься от тянущей тоски. Даже мутное раздражение лучше неё. — Вроде как. И раз уж мы начали об этом — Шерил планировала попозже намекнуть на то, что вы должны выбрать себе имя, но вы всех опередили, так что я скажу прямо: вам нужно новое имя. Новая судьба, новый имидж, если пожелаете. Отчасти психотерапевтическая практика, однако основная причина — полиция уже нашла тело мистера Регнарда, я надеюсь, вы это понимаете. Кевин понимает. Он кивает сосредоточенно, как только может, хотя сердце снова начинает загнанно биться в горле. — Мне нужно непримечательное имя вроде Джона Брауна или можно что-то поинтереснее? — Как ваша душа пожелает, — отвечает Маккарти: скрещивает руки на груди, будто объясняет что-то маленькому ребенку, и от этого хочется то ли ударить его, то ли смутить — лишь бы только подействовать на нервы, низвести покровительственное спокойствие до живых эмоций, — любите Джонов Браунов — ваше право. На самом деле, главный критерий — это чтобы имя вам нравилось, потому что, в конце-концов, вам с ним еще жить. Подумав немного, он добавляет: — Ну, и желательно чтобы не было никаких Эбенезеров, Зарксисов, Маркусов Царевичей Эдельвейсов и всего подобного. Кевин прикрывает глаз, и в мыслях медленно поднимается из дюн вереница имен — Ньют, Роберт, Дэвид, Лиам и Лукас, Якоб, Адриан, Ричард, Зарксис, Мэдисон, Джеймс, Зарксис… Глупое слово не лезет из головы. Да, именно глупое, вот оно какое. Кевины из соседних таймлайнов выбирали его с пугающей частотой. Почему-то он представляет, как Эмили называет его так — своим звонко-детским голосом, перекатывающимся утробной картавостью из-за выпадающих молочных зубов. Интересно, как она отреагировала бы, узнай, что ее добрый друг Кевин теперь вроде как работает на тайную организацию? Возможно, однажды он бы рассказал ей это, как сказку — то, как он однажды попал в Зазеркалье, а потом его вытащили оттуда Цветноглазые, которые почти как ты, маленькая, но чуть-чуть другие, они носят линзы и все-все видят и слышат, и почти все из них отдали свои сердца за то, чтобы достичь своих амбиций… Невеселая какая-то сказка получается. Наверное, он все-таки не стал бы ей такую читать. Но поведать секрет о тайной игре в имена — вполне, Эмили любит истории про детективные расследования, прикрытия и актерское искусство превращения. Любила. А «Зарксис» напоминает шелест самума о сталь доспехов, глухой скрип лошадиных подков на песке, свист кнутов и рев моря; чужую вину, шипение горячей крови, окропившей барханы, шипение ядовитых змей, шипение яростных волн, пожирающих побережье… давно минувшие времена, чью томную медлительность заменили караваны танкеров, устремляющиеся в чужие системы — к чему путешествовать и захватывать Терру, когда у нас теперь есть все бесконечное многообразие открытого космоса? Это так драматично и пафосно, что даже по-дурацки. Ему нравится. Наверное, он выглядит слишком довольным, потому что Маккарти удивленно приподнимает брови: — Только не говорите мне, что собираетесь… — Уже собрался. — Кевин, нет. — Зарксис, да. — Шелли хотела назвать так своего сына, но ко всеобщему счастью родилась дочка. Напоминаю: вам с этим именем жить еще среднестатистические лет пятьдесят. — Скажите спасибо, что мне не приглянулся Царевич Эдельвейс. — Я слышал, что восстановление шло дольше, чем планировалось, — теперь уже Маккарти пытается наугад забросить удочку, зло сменить тему. Он что-то чертит на голографическом экране, возникшем над головой Кевина-уже-скоро-наверное-не-Кевина: непонятная последовательность схем и диаграмм. Резкие движения оживляют острые убористые буквы и символы: в какой-то момент в левом полушарии словно что-то щелкает. На короткий тик ему кажется, что сейчас он увидит мир двумя глазами, но этого не происходит. Маккарти тихо цокает языком и набирает что-то на портативной клавиатуре; голограмма становится совсем уж странным набором условных обозначений, зеленых и красных пиктограмм, соединенных в разветвленную цепь. — Дольше, — роняет Кевин со смешком, — но сейчас, как видите, все в полном порядке. — Вы в этом уверены? — Абсолютно. Маккарти почти ласково ведет пальцем по голому виску с коротким шрамом от внутреннего коннектора, дотрагивается до синтетического нижнего века. Ресницы Кевина дрожат — прикосновение неприятно, нейронные компоненты работают на «ура». Коммуникатор сообщает, что частота его сердечных сокращений повысилась до опасного предела. — Царапины от ногтей по периметру, где кожа стыкуется с проводящим материалом; несколько глубоких сколов. Я, конечно, не ваш врач, но… — Ну значит и не занудствуйте. — Но диагноз бы вам поставил: слишком длинный язык и склонность к самосаботажу, иногда вместе, — на выдохе считывается холодное «не стоит ссориться со мной», — боюсь, мне придется рассказать об этом. Я не хочу, чтобы моя работа оказалась напрасной. Его показательное безразличие бесит Кевина, однако ссориться он пока ни с кем не собирается. Маккарти лезет не в свое дело, и не делает лучше ни на грамм — каждым своим цепким словом растравляет подживающие рубцы, лезет проспиртованными ладонями в самые кровоточащие раны. Еще больше бесит и стыдит то, что после этого он как ни в чем не бывало продолжает калибровку, переговаривается с Кармом о штормах на Марсе, будто враз обо всем забыл. Кевин чувствует себя подростком, которого строгие родители поймали с косяком на заднем дворе, только вот отчитывает его не благообразная условная Петунья и хмурый столь же условный Джон, а непонятный, подобный безвкусной рыбе доктор Дирк Нелл Маккарти. Кевин хочет задушить его. Кевина уже не пугают такие мысли. — Вот и все, капитан. Гарантия год, если вас все устроит, все документы подпишем на рецепшене, и там же я объясню правила эксплуатации. Кевин на пробу моргает пару раз. Связи, ах, спасибо, доктор Маккарти, схватываются мгновенно, и он видит его слева от себя не полутактильным намеком на чужое присутствие, от которого чешется плечо, а вполне живописным краем кипенного халата. — Я позволил себе пару вольностей: интерфейс дополненной реальности, связь с сетью, тепловизор и ещё пару датчиков, — кокетливо добавляет он, когда тишина затягивается. Имплант воспринимается чужеродной подделкой. Кевин помнит, каково это было — иметь глаз, и помнит, как тяжело стало не иметь его, но за это время он так привык к пустоте, что возвращаться сейчас к старому — подобно предательству самого себя и своей памяти. Наверное, что-то искреннее отпечатывается на его лице, потому что Маккарти довольно улыбается. — Вам идет, когда вы живой, капитан. — А вам идет, когда вы не строите из себя добродетель. — Вот и договорились. От Маккарти веет льдистостью бездны, и Кевин без страха заглядывает в самую ее глубину. Не будь это метафорой, радар тепловизора стал бы сине-черным, но непроницаемые циановые глаза доктора на секунду теплеют, когда встречают сопротивление.