Rewrite the stars

Можешь не смотреть и называть меня, как хочешь. Всё вокруг тупое, поэтому я с тобою. (ssshhhiiittt! — Танцы)

Жилет «цвета бургунди», как гласит бирка. Тёмная рубашка и аккуратно отглаженные брюки. Блестящие челси на полу. — Карм, что это за непотребство? — устало спрашивает Брейк, уже ничему не удивляясь. Теперь он знает, что такое «бургунди» и «челси». — Подарок от доктора Маккарти, — тут же откликается искин, — сегодня важный вечер. — Передай ему, что он может засунуть свою добродетель себе в задницу. — Дословно? — Да, дословно. «Передай ему, что он может засунуть свою добродетель себе в задницу» — искин без усилий воспроизводит его слова. Запись идеальна, но в голове у Брейка все равно моментально становится гулко — он действительно так звучит? Это ведь чей-то чужой голос. Чужой, и в то же время однозначно принадлежащий ему — злой, хриплый, никогда не знавший ни колыбельных, ни джемов, ни романтических ноктюрнов. Интересно, если он попробует запеть, этот звук призовёт какого-нибудь Ктулху? Тсатхоггуа? Альбуса? Хоть кого-нибудь? — Знаешь, Карм, я передумал: не надо ничего передавать. Я сам справлюсь. Карм издаёт безразличное гудение. Что ж, не то что бы Брейк рассчитывал на какой-то другой ответ. — Ну, как тебе костюм? — белозубо скалится Маккарти, — кажется, он произвёл неизгладимое впечатление. — Неплохо, — отвечает Брейк, решив не ёрничать, — на самом деле неплохо. Мне нравится идея, но… я всего лишь пилот слэш телохранитель, а моя одежда ярче твоей. Маккарти легкомысленно пожимает плечами. — Чёрный верх — дресс-код гражданина науки. Сдержанный фасад, лаконичность и гармония внешнего с внутренним. Он облачается в верхнюю одежду, не спеша. Брейк, не зная, чем себя занять, отрешённо наблюдает за тем, как на покатые плечи ложится траурный плащ с тонкой вышивкой; как Маккарти поправляет перчатки, уходящие куда-то под манжеты рубашки, и закрепляет на запястье ремешок КПК; как разглаживает складки на тёмно-серых кюлотах; подводит нижние веки ярко-алым. Светлые голубые глаза, выделенные вульгарной краснотой, становятся колкими. — Хочешь, и тебя подкрасим? — спрашивает Маккарти у отражения Брейка в зеркале. Подмигивает тоже практически вульгарно. Брейк зеркалит его жест, дергая плечами. — Почему бы и нет, — улыбается он, — скажи, у подводки тоже должен быть определённый цвет? — Нет. Однако на официальных мероприятиях для глав государств обязателен золотой линер. — Ого. Тяжело, должно быть, тем, кто любит серебряный. А я, получается, могу выбрать любой? Маккарти садится на софу рядом с Брейком: — Получается, можешь. — Отлично, хочу кислотно-жёлтый. Такой, чтобы все ослепли, глядя на меня. Брейк выдаёт самый соблазнительный взгляд из своего арсенала — выходит наверняка отвратительно, но сейчас ему это даже на руку. Маккарти смеётся. — Персонально для тебя вводится новый закон: никакой кислоты на научных конференциях. Никакого CMYK, флуоресцентных цветов и прочих пережитков киберпанка. Никакого CMYK. Неправда. Вон, глаза у Маккарти — почти циановые. Такие же, как кровь Синклеров. А жилет «цвета бургунди» у Брейка специально, чтобы скрыть его собственную багровую-багровую кровь? — Давай остановимся на том же, что у меня, — миролюбиво щурится доктор, — нейтральная классика на Аркейне. Красный — нейтральный? Красный ведь — ярость и страсть: все чувства, вместе взятые. Страх. И все же, когда Маккарти берёт его лицо в свои руки, страх так и не приходит. *** Шипение минеральной воды в высоких стаканах, приглушенные разговоры участников. Грудная полость конференц-зала из оргстекла и плексигласа отражает шумы, пуская их холостой дробью по стенам павильона. Брейку скучно. Справа от него сидит и слушает музыку непоседливый подросток: светлые волосы, нервные пальцы скрипача. Ему тоже скучно. Слева — Маккарти. Увлечённо общается со своим соседом, крупным синекожим турианцем, и, в отличие от Брейка, явно чувствует себя в своей тарелке. Свет выключается посреди теоремы о бесконечных обезьянах: все, что может случиться, однажды случится. Серебристые лучи голопроекции заполняют сцену, стежок за стежком проявляя фигуру в свободных чёрных одеждах учёного. У фигуры болезненно знакомое лицо — хотя Брейк видел это лицо лишь однажды. — Добро пожаловать, — говорит фигура. Небрежным движением поправляет широкие рукава и в приветственном жесте разводит руки, — приветствую вас на Аркейне, в нашем НИИ Физики и Механики Гиперпространства. Маккарти утомлённо вздыхает. Фигура дважды хлопает в ладони, и проектор рисует вокруг неё полноценную комнату симуляции. Шоу напоминает чистой воды дереализацию — Брейк смотрит на то, как лазерный проявитель создаёт иллюзии лазерных проявителей, которые создают изображение. Действие сопровождается характерным электрическим треском, и наконец позади фигуры появляется 3D-модель развитой планетарной системы с огромным космопортом на уровне четвёртой орбиты. Шарики планет движутся, вокруг снуют сотни точек — космические судна. Порт называется Аркейн: небольшой, в сущности, кусок космического камня, меньше Терра-Новы, на схеме разрастается до размеров газового гиганта. На сцену поднимается ещё один ксенос: тоже аро, но на полторы головы выше первой фигуры. Нескладный и некрасивый. — Сегодня мы празднуем знаменательный, поворотный день в жизни нашего проекта: функциональные тестирования амплифайера подошли к концу. И всё же, — улыбка аро мрачнеет, — то, где мы находимся сейчас, неизбежно заставляет нас вспоминать, с чего мы начинали. Отдать дань памяти тем, кого сегодня нет рядом. Да, дорогие друзья, вы уже знаете, о ком я говорю. — Он делает небольшую паузу. — О профессоре Барма, чьи исследования и подарили нам амплифайер, чьи открытия вдохновили меня дать жизнь этому проекту. Он был учёным, достойным своего звания: смотрящим в будущее, верящим в торжество святой науки. И, пусть он больше не с нами, его наследие живёт в каждом из вас. Расшифрованная формула Безариуса-Баскервиля, а также прототипы его амплифайера стали не только фундаментом проекта, но и полем для сотен и тысяч диссертаций и научных работ. А потому, пока жива наука, живы все, здесь присутствующие и не присутствующие. — Благодарю за столь тёплые слова, мастер Юра, — усмехается голографическая фигура, мёртвый профессор Барма, и его искусственное лицо идёт рябью, — и спасибо всем вам за вклад в будущее, то будущее, которое строится вашими руками. Вы, мастера и мастерицы — само олицетворение прогресса и гения мысли. Я горд, что являлся частью такой команды. Зал взрывается овациями. Маккарти хлопает неспешно, на грани с сарказмом. Юра адресует свои аплодисменты коротко поклонившемуся Барме, и кивает куда-то за кулисы — проекция начинает таять. От устроенного представления пасёт нафталином и разложением, и Брейк прекрасно понимает скептицизм Маккарти. После на сцену, которая резво становится трибуной, выходит тот самый турианец, с которым Маккарти обсуждал мысленные эксперименты. Брейк понимает, что начинается самая заунывная часть: сейчас собравшиеся начнут хвастаться степенями, рассказывать о своих последних исследованиях и о том, как продвигается работа над загадочным «проектом», но! Он честно пытается, вняв советам Рейнсворт, слушать спикеров, пока спустя около сорока тиков, его не зовёт Маккарти. — Давай сбежим, — шепчет доктор на грани слышимости. Дважды просить не приходится: Брейк с радостью соглашается. Простите, миссис Эр: вы сами сказали, что доктор выдаст дальнейшие инструкции. Они на цыпочках покидают зал, а, оказавшись наедине, почему-то не могут сдержать синхронного смеха, будто заговорщики, которые прячут секрет от целого мира. Маккарти выкручивает из уха серьгу, круглую и крупную. Подкидывает в воздух, как монетку, и та замирает у верхней точки, не определившись между орлом и решкой. Брейк впечатленно присвистывает. — Следи за всем происходящим и не дай Юре понять, что нас нет. Создай проекцию и держись подальше от него, а как только все закончится — катись в номер. Используй служебный лифт, коды доступа уже загружены. — Стой, у тебя всё это время был проектор в серёжке? — вмешивается в разговор Брейк. Он впечатлён. — Вроде того. Очень дорогая, но очень эффектная штучка. «Штучка» и правда эффектная — как паук плетёт свою паутину, так проектор ткёт из света тончайшие нити, которые постепенно принимают форму самой правдоподобной голограммы из всех, виденных Брейком. — Прогуливать нехорошо, — голо-Маккарти очень натуралистично щурится, с ехидством и весёлостью во взгляде. Голо-Брейка, судя по его виду, не волнует вообще ничего. Настоящий Брейк его понимает. — Потом прочитаешь мне лекцию, Карм. Иди уже. Двойники синхронно салютуют им с явным сарказмом, после чего возвращаются в зал. Брейку все больше кажется, что он сходит с ума — ситуация не забавна нисколько, так почему же ему смешно? Почему так томительно тянет в груди, словно он — на пороге открытия какой-нибудь новой космической аномалии? — Пойдём на крышу? — спрашивает его Маккарти. Брейк молча кивает. Они идут на крышу. Роскошный вид из окна их номера крыша возводит в куб. Теперь Брейк может не только видеть чёрные хребты волн где-то далеко внизу, но и слышать их утробное ворчание. Прохладный ветер гудит в антеннах и панелях солнечных батарей, путается между балками широких металлических перил, забирается под ворот рубашки и толкает в спину — ближе, к краю, к застывшей фигуре Маккарти. С тихим щелчком открывается его зажигалка — плоский прямоугольник в скупых руках. Доктор раскуривает самокрутку, и сладковатый дым летит Брейку в лицо. — Будешь? — интересуется он. — Что это? — Священные дары Аркейна, которые быстро поднимут тебе настроение. — А вдруг они токсичны для людей? — Обычный табак токсичен для людей, но их это никогда не останавливало, — фыркает Маккарти, — моё средство не хуже него. Даже безопаснее на целых тринадцать процентов. Карм сверился с реестром, иначе я бы не стал предлагать и вообще курить в твоём присутствии. Эмили и её родителям это бы не понравилось, думает Брейк, когда самокрутка оказывается в его пальцах. Эмили и её родителей здесь нет. На первых трех затяжках он тяжело кашляет и давится мутным дымом, так что Маккарти приходится успокаивающе хлопать и гладить его по спине, и не то что бы это помогает, но тяжесть чужой ладони заземляет, заставляет Брейка вспомнить о том, что он все ещё почему-то жив и находится здесь. Стоит на крыше павильона в компании мистера доктора, методично накуривается неизвестной дрянью, о которой не знает ничего, включая названия. Спутники весело перемигиваются в небе, далекие звезды светят, как всегда, холодно и безразлично. Океан мерцает мелкими тускло-голубыми точками местной ночной то ли флоры, то ли фауны. Зудящее ощущение под ребрами ослабевает, рассасывается. Тревога постепенно затихает, оставляя после себя только блаженную пустоту — не болезненное опустошение, ощущающееся, как вырванный из тела кусок мяса — возможно, глаз — но гелиевое безразличие. Спокойствие. Жаль, оно не настоящее — оставит после себя похмелье, с утра немилосердно вернёт в рыхлую серую действительность, полную триггеров и случайных кейсов, которые принесут вместе с собой очередную вспышку паники, и — в этой реальности Маккарти снова будет колким и неприятным, и ни за что не предложит ему сбежать со скучного мероприятия, но в принципе… Брейк всегда умел наслаждаться моментом. Четвертая затяжка дает в голову горьким жаром, и в следующие часы или секунды его, кажется, все-таки накрывает, потому что реальность размазывается, а сковывающие грудную клетку цепи — расходятся, истлевают медленно и туго, но верно — с каждой вспышкой в полумраке. Брейку смешно и горкло, иррационально плохорошо: звонкоголосая детская песенка с радостным мотивом, которая отчего-то вызывает чувство исключительно надрывной меланхолии. Реквием в мажорной гамме. — Отчего ты так взъелся на меня? — спрашивает Брейк, докуривая второй косяк. Не то что бы ему было интересно. Ладно, может быть немножко, в конце-концов Маккарти имеет полное право на подобные эмоции — и все же он похож на поломанный компас со сбитыми полюсами (вероятно, моральными): то помогает, то огрызается и отталкивает. — Во-первых, это был флирт. Во-вторых, потому что ты — унылый террорист в законе, предсказуемый и пресный, как белковый концентрат. Конец истории. — Обидно, — спокойно пожимает плечами Брейк, — но справедливо. Шутка про флирт не вызывает отторжения, хотя должна бы. Маккарти в жесте досады нарочито тяжело и разочарованно вздыхает. — Вот именно об этом я и говорю, — а потом, после недолгого молчания, — на самом деле я просто презираю тебя. — И все? Хочешь сказать, у тебя невероятной силы принципы, и тебя оскорбляет сам факт моего существования? — Нет, это слишком банально. Я презираю тебя, и понимаю тебя, и презираю себя за то, что понимаю тебя. — О чем ты? Светляк на кончике самокрутки выцвечивает глаза Маккарти из тьмы, и в тусклом желтом сиянии они становятся теплее и мягче. Напряженный рот расслабляется, и уголки его неотвратимо ползут вниз. Брейк смотрит — и впервые замечает складки под нижними веками, морщинку между бровей, отблеск ранней седины на висках. Вновь пересчитывает звезды на левой щеке — Денеб, Сандр, Альбирео. Это не красиво и не притягательно, Маккарти не любим и не желанен — но когда он внезапно оказывается близко-близко и вместо ответа на вопрос по-цыгански выдыхает дым в губы Брейка, передавая запах травы и мороза от жвачки или конфеты, тот не отстраняется. — Ты злой и неприкаянный неудачник. Впрочем, то же самое я могу сказать и о себе, а ты — к моему великому сожалению — еще и неоправданно горяч. Отходить назад и прятаться не хочется. Защищаться — тоже. Хочется чего-то, кроме апатии и ноющих висков. — А если бы я был… скажем так, оправданно горяч? — Тогда ты был бы супер богатым и успешным победителем околосветовой регаты или гвардейцем Союза, и не стоил бы и тика моего внимания. — А так стою? Сколько? — Карм, — обращется Маккарти к КПК на своем запястье, — сколько обычно длится половой акт у мужчины-человека? — По данным опроса сексологов, продолжительность полового акта до семяизвержения у мужской особи Homo Sapiens в среднем составляет от семи до четырнадцати тиков. — Вот примерно столько. Брейк усмехается и, сдвинувшись на полшага вправо, плечом прислоняется к плечу Маккарти. — Это намёк? — Это открытое приглашение. — А что, если я смогу заинтересовать тебя на более долгое время? Маккарти задумчиво прикусывает нижнюю губу, и вечер памяти перестаёт быть томным. — У нас целая ночь впереди, — говорит он то, что Брейк ожидает услышать, — посмотрим, сможешь ли ты меня удивить. Они в очередной раз за день сбегают — сбегают от мира — и за закрытыми дверями сьюта целуются снова, развязно и некрасиво. Доктор Маккарти — Дирк — что-то мурлычет своим негромким мягким голосом, но его слова превращаются из интерспика в звериный — и он сам весь словно перекидывается гибкой жилистой пумой в пурпурном полумраке: под свободной черной мантией, в которой он путается и затем пьяно хихикает, у него обнаруживаются когти, острые зубы и облегающее боди с высоким воротом. Брейк меньше суток назад ехидно называл его дистрофиком, а теперь пересчитывает ребра через тонкую ткань, сбиваясь на третьей паре, тянет одежду наверх, сбивчиво ругается. Маккарти обвивает его бока длиннющими ногами, и пятки больно впиваются куда-то Брейку в поясницу. Его кадык подрагивает, и он тяжело дышит, но продолжает обдолбанно скалиться, как плохо прописанный антигерой, и Брейк не то в трипе, не то уже вовсе по привычке столь же обдолбанно скалится в ответ, потому что иначе с ним нельзя — и контуры их улыбок сплавляются, повторяют друг друга, будто сиамские близнецы. Пальцами — под боди, следить, подобно барре, изгиб впалого живота, не отрываясь — на длинную лебединую шею. Бёдрами — в бедра, притираясь. Маккарти одобрительно гладит Брейка по коленке, накрывает ладонями его ладони, надавливает. Пульс треморно стучит у него в трахее, и Брейк сжимает ее ровно так, чтобы у того все поплыло, но мир шатается отчего-то у него самого, и Маккарти позволяет ему даже это. — Нормально? — спрашивает Брейк более трепетно, чем того требуют их взаимоотношения. Маккарти едва заметно кивает, задушенно выстанывает согласие, и это звучит почти благоговейно, а его лицо выглядит практически одухотворенным: дрожащее горло, устремленный вверх взгляд, приоткрытый рот. Брейк без капли трепета пытается распробовать, понять: дым, химозная жвачка, бесцветная слюна. Мутно. Коммуникатор на его запястье сообщает о превышении средней частоты сердечных сокращений. Потом он получает один из самых сногсшибательных минетов в своей жизни (был бы самым сногсшибательным, если бы Маккарти не решил в процессе рассказать шутку про наркомана и сифилитика), захлебываясь, без слез рыдает под незнакомую песню из чужого плейлиста, потому что в ней поется, что исполнитель когда-то был чьим-то сыном и другом, но забыл, каково это, и Брейку интересно только — кто добавляет такой черняк в набор композиций для «томного вечера». Маккарти развязно вылизывает его щеки, делая их безобразно мокрыми и глотая непролившиеся слезы, так что Брейку не остается ничего, кроме как устроить второй раунд. Чудом дожив до утра, когда опьянение слегка спадает, он может думать только об одном — какие интересные у Маккарти способы досуга. Какая тяжелая голова, лежащая на его, Брейка, плече, и длинное костистое тело, неожиданно теплое, почти горячее. И какое открытое, беззащитное в лиловом неоне выражение вечно непроницаемого лица, когда ему действительно хорошо.