Втяни животик

— Иисус нёс свой крест не для того, чтобы получить признание или что-то кому-то доказать. Он нёс свою верю, внутреннюю, не ожидая ничего взамен. Его жертва — это не героический подвиг и не привлечение внимания, а нечто большее, то, что он понимает, то, что он несёт, несмотря на ни что. — Так почему они у вас всё-таки перевернуты? — Смотри, — закатала рукав, открывая предплечье, — когда на татуировку смотрит другой, для него она верх ногами. Потому что она набита не для кого-то, а для себя. Не наружу, а вовнутрь. — М, — Ино прикусила пластмассовую ложечку, — поняла, кажется. Ты слишком заинтересовано говоришь о религии для человека, который считает себя далеким от веры. А вот мороженка вкусная, спасибо, — Ино улыбнулась, подбирая под себя ногу на нашем седалище. — Я не далека от веры, просто считаю, что она у каждого своя. Все думают, что наш внутренний мир, то есть психика, это субъективное отражение объективного мира. Но если так посудить, у каждого представление о мире — чисто субъективное, прошедшее через личную призму его сознания. Что в таком случае можно считать за ноль? За истинную объективность? — Получается, что ничего? — А разве нет? С чего мы так уверены, что истина — единственна? Мы просто передаем одно другому, как слухи, которые кто-то запустил, и они обхватывают сначала пару человек, потом улицу, потом три улицы, а потом и целую деревню. Никто не знает, что эта истина неверна, ведь истину слуха, которую запустили, знает как правило только тот, про кого его распустили. Но он не может ничего доказать, потому что люди в погоне за «‎истинностью»‎ будут лезть на баррикады, защищая её, с криками до хрипа отстаивать то, что является истиной лишь с субъективной точки зрения. — Угу, — Ино кивнула, выковыривая фисташки. — Иисусу не нужна была ничья субъективная истина. Она у него была абсолютно объективной, пожалуй, единственной за всё время существования человечества. — Ты веришь в то, что он существовал? — Я верю в миссий. Без миссий этот мир давно бы уже сам себя изничтожил. Быть миссией — неблагодарное занятие, но ты делаешь это не для того, чтобы доказать объективность своей истины. Ты просто несёшь этот крест для себя. Потому что это твоё предназначение. Пока все срут, кто-то должен очищать. Кстати, вот ты работаешь с человеческим сознанием. Это одно из самых крутых умений, как по мне. — Почему? — Ино хихикнула, облизывая ложечку. — В следующий раз, находясь в чужом сознании, присмотрись, как там всё устроено. Увидеть человека изнутри в прямом значении — это поразительно. Это расширяет границы и твоего сознания в том числе. Ино рассказывала мне о сознаниях и других людях, о том, как она в них пребывала, что чувствовала, пока мы доедали мороженое, ожидая остальных. До встречи делегации великих каге оставалось полчаса, которые мы и решили потратить на передышку перед длительным марафоном, требующим ото всех выложиться на полную. Для того, чтобы острее воспринимать информацию из кучи куч потоков, приходилось торчать с перевернутым черным крестом на лбу, который безумно понравился Ино. — Скорее бы закончилось, — Ино вздохнула, выбрасывая пустой стаканчик в урну с тридцати метров. — Мне небольшой ремонт надо сделать, а времени нет. — Косметический? — Да. Штукатурка потрескалась. Дом оседает. — Могу помочь, как всё закончится. Сделаем тебе крутой коллараж. — Это было бы отлично, — Ино притянула меня к себе одной рукой, обнимая за плечи. — Краски не моя стихия. А ты где вчера пропадала весь день? — Пришлось торчать с Наруто, пока он тренировался. Сидела под деревом и курила, в большинстве своём, этот беспощадный мелкий не хотел меня никуда отпускать. — Ты же его знаешь. У него к тренировкам подход «‎всё или ничего»‎. — Факт, — точно попала с тех же тридцати метров окурком в урну, — я еле уговорила его пойти в Ичираку, уже на ногах не стоял. Ещё и молчаливый такой. Думала, может заболел, — Ино рассмеялась вслед за мной, спрыгивая с нашего насеста. Она рассказывала о том, как зацвели подарочные семена Итана, которые он привозил во время визита в Коноху. Но, остановившись на секунду, будто сбившись с пути, сбилась и с темы. — В итоге я так и не понимаю, зачем он это делал. Его же… били. Издевались над ним, делали… ужасные вещи. Почему он всё это терпел? Всю эту ненависть, несправедливость. Почему он не постоял за себя? — Может, он просто не мог? Может быть, все эти мирские проблемы настолько мелкие и далеки от славного парня Иисуса? Может быть из-за того, что он делал то, что понимал только он, и в этом как раз-таки смысл? — Это ужасно, как по мне. — Представь, что сейчас на тебя упадёт лист с какого-нибудь дерева. Ты подожжешь его за это или будешь его проклинать? — Нет, конечно, — Ино покачала головой, непроизвольно всматриваясь в пышные кроны, — я не замечу даже. — Чем тогда это отличается от Иисуса? У Ино не нашлось, что ответить. Так мы дошли почти до самых центральных ворот, где стройные отряды АНБУ и джоунинов были готовы торжественно встречать оставшихся трёх каге. Мы остановились поодаль от них, рассматривая зелёную даль открытых ворот. Ветер дул так, что сигаретный дым плыл строго в Ино, поэтому пришлось её обойти с другой стороны. — Мне так его жаль. — М? — Ино дернула голову на звук, но взгляда с дали не отводила. Было в этом что-то успокаивающее. — Он был безумно одинок. Но он нёс свой крест. Он дошёл до Голгофы, несмотря ни на что. Но... как же ему было одиноко. — Ты же сама говорила, что ему не нужно было ничьё понимание? — мы переговаривались приглушенно, чтобы не привлекать к себе внимание. Ино шепотком позволила себе рассмеяться. — Но это не значит, что мне его не жаль. Когда есть только ты, твоя головы и мысли в ней. Твой мир, который никто никогда не поймет. Я бы хотела быть его другом, если он на самом деле существовал. Даже если и не существовал тоже. — Ты бы хотела его спасти? Чтобы ему не пришлось через всё это проходить? — Не проходить через что? — Через распятие. Избиение, розги, все эти ужасные вещи. — С чего бы? — Но это же ужасно! — Ино прикрикнула так, что даже пару джоунинов повернули на нас головы. Пришлось улыбнуться, делая вид, что мы тише воды ниже травы. — Я бы не хотела его спасать от этого. Иначе я бы поставила крест на его кресте. Мой крест был бы со знаком плюс, а он ему не нужен. Он нёс крест со знаком ноль. Вносить в него какие-либо исправления — значит оскорбить его веру и всё то, что он сделал. Тихо прикурилась по новой, бездумно разглядывая даль. — Но спасти я бы его хотела. Только по-другому. Я бы просто понимала то, что он делает и ради чего он делает. Так бы ему не пришлось быть больше одному в мире, который понимает только он. Он больше не был бы одинок. Понимаешь? — повернула на Ино голову, наклонив вбок. — Отчасти наверное да, — она пожала плечами, поудобнее устраивая руки в карманах формы. — А что если он оказался бы плохим? Не таким, как его описывают тысячи лет спустя? Если допускать, что он реально существовал. — Плохим — это каким? — Ты же сама говорила, что всё субъективно, по сути. Достоверно мы ничего сами знать не можем, если не видели или не присутствовали при каком-то событии. — Я спрашиваю, плохим — это каким именно? — затянулась, ещё заинтересованнее склоняя в её сторону голову. — Убийцей или… грубым неотесанным мужланом. Или, ну… не знаю. Шизофреником каким-нибудь, очень сильно свихнувшимся. — О, — хмыкнула, перекладывая фильтр поудобнее в зубах. — Мы же не можем этого отрицать, верно? — Верно, — кивнула. — А что если, он реально был шизоидом каким-нибудь, а всё, что дошло до нас через столько веков, это вера и прочее написанное. И это, получается, суперсубъективно, с какой стороны не посмотри. Кулаки в карманах сжали ткань, собирая под ногти табак, ворсинки кистей и что-то особенно острое, режущее артерии через капилляры по сердцу. — То есть ты считаешь, что шизофреники и шизоиды — это одно и то же? — А разве нет? Я не очень в этом разбираюсь, и мне всегда казалось, что это скорее обобщение для ненормальных. — То есть ты правда считаешь, что шизофрения и шизоидное расстройство личности — одно и то же? — О, — Ино поджала губу. — Ты правда считаешь, что структурные изменения, не подходящие под некий термин нормы, который субъективен в наивысшей степени, можно называть именно болезнью? Ментальные расстройства — это не болезнь как грипп или ОРВИ. Это отклонения от некой нормы, когда либо что-то под черепной коробкой сформировалось не так или химический баланс работает с некоторыми перебоями. Но для того, чтобы это классифицировать, придумали слово «‎болезнь»‎. Люди с шизофренией и люди с шизоидным расстройством личности не выбирают, что из этого иметь и с чем рождаться. К тому же, они не выбирают, как именно будет формироваться их эмоционально-когнитивный центр, самый древний из послеутробного онтогенеза, потому что это время приходится на первые пять-семь лет жизни, если не меньше. Что ребёнок может в свои четыре года, чтобы противостоять миру, который решает, как именно начнут формироваться его рефлекторные дуги, закладывая эти программы на десятки лет вперед? Ты знаешь, что такое шизофрения? — Когда видишь галюны и слышишь голоса? — Хм, — выхарканное сарказмом «‎хм»‎ можно было увидеть лужей под нашими ногами. — Люди используют примерно пять процентов своего мозга. А теперь представь, что тебе пристроили ещё новый отдел, суперразвитый и достаточно внушительный, а места под него просто нет. Ну не влезает сюда, — дотронулась пальцем до её затылка, — и он дает тебе возможность общаться, как дельфин, или слышать музыку из ниоткуда, или читать мысли людей. А места нет. Ему тесно. Он не может работать слаженно с остальным мозгом, это мучает, терзает, жмет, хочется биться головой о стену или просто плакать от бессилия. А вот мы, знаешь ли, все такие, шиноби. Ничего, что мы умеем делать такое, что превосходит обычного человека? Мы делаем такие вещи, которые никак не вписываются в термин «‎норма»‎. Доподлинно неизвестно, откуда это в нас, но что если какие-то структуры нашего мозга развиты иначе? Что даёт нам эти самые способности? Видеть сквозь предметы, левитировать, управлять стихиями, читать мысли, обращаться чистой энергией, разрубать землю одним щелчком. Чем мы тогда отличаемся от шизофреника? — наклонила голову, чтобы заглянуть под прядь, висящую над глазом. Хотелось дернуть за эту прядь, чтобы она смотрела в мои глаза, не отводя, не рассматривая землю под ногами или ту самую несуществующую желчную лужицу от «‎хм»‎. — Или от их младших братьев, шизоидов? Шизоидов считают черствыми, холодными и излишне безэмоциональными. Оторванными ото всех связей, семьи, друзей, любимого человека. Как будто они не люди, а некое перекати-поле, далекое-далекое от мира вокруг. Но это не так, — затянулась, стряхивая пепел почти себе на ботинки, — они — это огромная Черная Дыра в пространстве, которую ничем не заполнишь. Никто, кроме шизоидов, не знает, каково носить огромный раскаленный шар в груди, который со стороны выглядит как черствая холодность, — размазала по земле окурок, втаптывая в примятый райграс. — Клевер, трава, розы, корова. Что из этого лишнее? — Розы, конечно же. Корова не ест розы, — Ино подняла взгляд, прямо и уверенно, собирая уголки губ в приподнятые складочки. — Как замечательно, — растянулась в улыбке, которую так часто видела на лице Сая. — Тебя могут назвать шизофреником. — В смысле?! — В прямом, — пожала плечами, теряя всякий интерес к диалогу. — Ты проявила всего лишь необычное мышление, при котором во внимание брались вторичные или функциональные признаки слов. Нормальный человек в рамках нормы нормального мышления выберет лишним корову. Стандартное обучение в обычном мире строится на развитии левого полушария мозга — развитии абстрактного мышления. Правое не зря называют творческим. Оно принимает решения в срезе «‎здесь и сейчас»‎, если кратко. Ты не слышишь голоса, и «‎галюны»‎ не видишь, просто мыслишь несколько иначе — а тебя уже могут записать в шизофреники. Ну, как тебе? Почувствовать себя на их месте? — расфокусированным взглядом вычертила каждый контур её лица, не отвлекаясь на моргание. — В мире нет черного или белого. Есть только серое, всегда и везде серое. Но одно дело знать это, второе — понимать. — Райкаге-сама!!!! Ино от неожиданности дернулась, снова поворачивая голову на источник звука: какой-то джоунин в болотной жилетке склонил голову, призывая остальных повторить. Условный рефлекс может превратиться в безусловный, если стимул условного превышает по силе второй. В моей системе условных рефлексов никогда и ни за что не сформируется склонение головы только лишь от одного упоминания вышестоящей фигуры. Каждый раз это будет сознательный выбор, как и тогда. Цунадэ-сама лишь на мгновение обернулась на меня. Её условный рефлекс — стоять с высоко поднятой головой каге, возвышающейся над подчиненными. Мой — сидеть, если все будут стоять, стоять, если все будут сидеть, и ни в коем случае не склонять голову по вызову, а не по собственному желанию. Ни перед кем. Рассматривала боковым зрением АНБУ на одном колене, пока на них сверху органично не налип образ, где я стою на коленях перед будущим Шестым, рухнув на них в безусловном рефлексе. Или условном? Японцев годами натаскивают на целый ряд условных рефлексов, которых я никогда в жизни не позволю себе заиметь. Можно идти извне или вовнутрь, но я всегда против. In opposite. To? Да после этого «‎to»‎ может идти, что угодно. Если не всё. Дым синего кэмела с цветастыми верблюдами вокруг фильтра отвлёк, позволяя кивнуть делегации снизу-вверху. Ведь если киваешь сверху-вниз, ты всё равно склоняешь голову. Би и Райкаге одновременно зарядили мне по спине, даже не обратив внимание на склонившихся вокруг них лучших представителей военной деревни в почестях согласно традициям. Вот за это мне и нравилось Облако: «‎гетто»‎, где тебе отбивают кулак, потому что ты не такой, как все. Ты не японец с выскобленной асбестом кожей и странным для них разрезом глаз. Ты — сам по себе, и такой, какой ты есть. — Йо, — отбила кулак Киллеру Би, поудобнее сжимая сигарету в пальцах. Цунадэ-сама вздохнула. Цучикаге-саму приволокли на спине, мягко опуская на землю рядом со мной. Мне он решил пожать руку. Даже вытянула её посильнее, ведь все и всегда вокруг были выше меня или хотя бы одного со мной роста, кроме каге Земли. Он приподнялся на носках, чтобы обхватить мою ладонь целиком. Мизукаге сдержанно кивнула сверху-вниз. — Выглядите сегодня потрясающе, — кивнула снизу-вверх на её лазурный наряд. Мне он правда понравился, и был ей к лицу. Мизукаге-сама сдержанно улыбнулась. Я надеялась, что её поиски мужа с момента нашей последней встречи немного продвинулись. Чисто из благодетельных побуждений. Я надеялась, что выбрала правильный момент, когда подошла к ним пятерым с сигареткой в зубах под навес, пока Шикамару что-то им размеренно вещал, качая головой. — Я бы хотела, чтобы на всё время пребывания здесь у вас был личный охраняющий. Помимо АНБУ и этого всего… — махнула рукой на кусты вокруг, где «‎то всё»‎ удачно пряталось. Цунадэ-сама кивнула. То, как я смогла уговорить лично её, по нашей обоюдной клятве навсегда осталось только между нами: ведь не каждый может перепить каге, после этого по прямой на руках плетясь до двери к Шизуне. В висках до сих пор тянуло и звенело, но оно того стоило. Толкучка сопровождающих рассматривала нас, не поднимая голов, и позволила себе приподнять взгляд лишь на лучезарно улыбающегося Кибу с мотком проводов на перевес, шагающего ко мне. — Всё работает! — Красава, — прищелкнула, ткнув в него пальцем. Киба широченно улыбнулся, ведь когда получается что-то, в чем никто не разбирается, чувство превосходства затапливает грудь. Отдать должное Джею: по его инструкциям не разобрался бы только енот. Отдать должное Кибе: он не побоялся мне высказать, что ветеринария его не сказать, что интересует на все сто процентов. А вот с техникой у него дружба складывается на века. Не побоялся — ничего нет хуже для японской семьи, когда ребёнок высказывает собственное мнение, категоричное в разрезе их уклада. Так Инузука начали терять потенциально неплохого шиноби-кинолога, зато страна Огня приобрела ведущего технически-эксплуатационного специалиста. Причем статус появился ровно через шесть лет с этого самого дня, и я вполне себе считала это своим неплохим достижением в сфере преподавания. Есть в японском языке замечательное слово «‎икигай»‎. Киба нашёл свой икигай — дело, которое заставляет просыпаться с радостью по утрам. То есть реально каждое утро вплоть до последнего дня. И как-то раз он спросил, каков мой икигай. К сожалению, ответа я тогда не знала. Хотя для других это было очевидно, как солнечный день. — Тебе не жарко в чёрном? Если бы у моих глаз было ограничение по зоне вращения, то я бы уставала их закатывать. Когда-то я постоянно тратила силы отвечать на этот вопрос «‎нет»‎, а потом перестала. Только вот глаза сами по себе закатываются из года в год. Была у этого вопроса странная гендерная подоплёка: его задавали как правило только девушки. Как будто им жизненно необходимо было узнать, каково мне. И мне всегда казалось, что они хотят услышать «‎да»‎. «‎Да, прикинь, мне жарко»‎. «‎Да, прикинь, не могу снять. Спаси меня! Спасибо, что ты заметила!»‎. Вместо этого я отвечала «‎А ты не думаешь, что взрослый человек сам в состоянии понять, каково ему, и регулировать этот процесс?»‎. После этого мне не задавали вообще никаких вопросов. А потом этот вопрос задал мне Итан — он не хотел ничего, кроме как поинтересоваться моим комфортом, и это стало так очевидно, будто из центра мозга вытащили затычку, мешающую это понимать. Люди просто интересовались из благих побуждений, а мне хотелось их убить. Чем я не чуралась в подростковом возрасте — открыто желать смерти. Главным потом было не задыхаться от чувства вина, из-за оброненного в порыве словесного дерьма. Вот поэтому иногда лучше молчать, наверное. С годами гендерность этого вопроса стала ещё более занимательной: его задавали стрейт-девушки, би-парни и геи. В конце этой корреляции, внезапно выданной мозгом поверх какой-то поддеятельности, был вопрос, обращенный мозгу: «‎а нахуя мне эта информация?»‎. Мозг хмыкал, пока Итан повторял этот вопрос во второй раз и в третий. А потом Итан спрашивал: «‎тебе не холодно?»‎. И в этом месте мы напару с мозгом призадумались. Вопрос и вопрос-антагонист по сути ничем не отличались, и были связаны лишь с комфортом относительно температуры. Но в первом случае мы с ним видели посягательство на нас, на наш стиль и образ, на личность и эго. А во втором мы видели только его цель — переживание небезразличного к тебе человека о твоём комфорте. Так мозг и заткнулся. Но Итан больше не спрашивал. Никогда подобного не спрашивал Джей, ведь для него всё, что я делаю, априори моё и личное, и лезть в это, всё равно что пытаться отобрать у Иисуса его крест. Джей всегда был вовне, не погружаясь внутрь, не пытаясь отобрать, но всё же и за ним прослеживался косячок: он пытался его искоренить. Уничтожить. Обезглавить и сжечь. Никто не хочет нести твой крест с тобой — не потому, что не могут, а потому, что не понимают, что именно нести. — Ича-Ича Рай? А про что книженция? — У Вас не тиражируют? — постучала указательным пальцем по мягкому переплёту. — Не видел. Йо, — Би приспустил очки, чтобы повнимательнее рассмотреть обложку. — Могу объяснить в доступной формулировке, про что она, — закрыла потрепанную во всех уже местах книженцию, поднося к нему поближе. — Разберём подробно мир порно. Киллер Би расхохотался. — Хорошая рифма! Там про проституток что ли? — А проститутки что Вам сделали? Неизвестно, что именно он пробубнил в ответ: паровоз ярости с долбящим сердцем в ушах уже перекрывал звуки извне, поэтому оставалось лишь прикладывать все силы, чтобы округа не взорвалась чёрным. — Меня одинаково раздражает, когда позорят девственниц и шлюх. Нет ничего сверхъестественного в том, чтобы быть девственницей, то же самое относится и к тем, кто занимается сексом. Знаете, что сверхъестественно? Не трепаться о чьём-либо выборе. Би стянул губы в трубочку, не сумев подобрать никакой рифмы. — Как поживает Ваш брат? — сунула Ича в карман, растягиваясь в сае-улыбке. — Всё путём. Твой? — Мой? Киллер Би расхохотался опять, абсолютно не заостряя внимание на только что произошедшем. — Ты же в курсе, что Эй мне брат не по крови? Он названный. Бывай! — Би со шлепком по спине и нескладным речитативом про братушек удалился. Хотелось кинуть ему вдогонку, что «‎братушки»‎ хорошо рифмуется с «‎потаскушки»‎. Потому что «‎братушки важней потаскушки»‎. Но конфронтация с мизогинией во мне заставила саму себя прищелкнуть по мозгам — если хочешь быть толерантным, будь толерантен во всём. Саске поодаль от меня напоминал яйцо в бронированной скорлупе. Его вообще здесь находиться не должно было. Но он был как всегда непрошибаемым, собранным и отчужденным. Всё было как всегда, с той лишь разницей, что эту угрюмую морду я хотела приставить к пятерым великим каге. И я бы на их месте соглашалась — не каждый день предлагают в телохранители человека с силой бога. Та деталь, что он их чуть не убил, меня никак не смущала — наоборот. Это было слишком символичным. Гаара кивнул тут же, пока Мизукаге с Райкаге, вскочив на ноги, переходя на личности и размахивая кто руками, кто угрожающе волосами, спорили до крика. Мизукаге не хватило надолго — Цунадэ-сама, пожав плечами, коротко кивнула, принимая поражение и подавая ей пример. — Он будет в маске АНБУ и без каких-либо опознавательных признаков. Вы его даже замечать не будете. Всё под мою личную ответственность. Цучикаге-сама махнул рукой, усаживаясь поудобнее. Райкаге, в лучших традициях, подпёр бока кулаками, нависая надо мной. — Можем решить этот вопрос по-мужски, — пытаясь не дымить ему в лицо, выцедила по слогам. К месту нашей с ним стычки подтянулись практически все присутствующие. Если бы я знала, что там был и будущий Шестой, может, выкинула что поэффектнее, хотя куда ж ещё-то. — А давай, мелочь. Кулак в кармане порвал ниточку шва. Дурацкое «‎мелочь»‎, привязавшееся ко мне от Какузу-сана в былые времена. Никто после него так меня не называл. Так что эта «‎мелочь»‎ была лоскутком самой странной связи в моей жизни — через голову террорист, убийца и отступник родного селения. Только Какузу-сан мог называть меня так: он, как минимум, сшивал меня по частям, собирая из расквашенной жижи нового человека. — Что происходит? — Ты даже сюда опоздал, — если бы Саске завёл жестяную банку, в которую складывал по монете за каждое своё закатывание глаз и цоканье, он бы накопил на минидом в придачу. Но цоканье и закатка глаз Саске мне всегда нравились: он был прямолинейным. Саске — прямой, как брусья, и честный. А вот знать ему о том, что я уважаю его за эту честность и искренность с отвращением ко лжи, категорически нельзя. Ещё зазнается. Какаши, как всегда его проигнорировав, уткнулся в книженцию, всматриваясь в разворачивающийся концерт поверх иероглифов на плотной бумаге. По лицу Цунадэ-самы можно было прочитать «‎ты сдурела?!»‎. Если бы я знала, что она уже бросала такой вызов Райкаге и проиграла, то считала этот вопрос корректно. Обычно «‎ты сдурела?!»‎ было единственным положительным для меня откликом мира вне моей головы. — На руках так на руках, — Райкаге вскинул кулак, закатывая полы мантии каге. — С одним условием. — Каким же? — сае-улыбка эволюционировала в фирменно мою. — Ты используешь левую руку. И я тоже, разумеется. — О, — стряхнула наручные часы, убирая свою рабочую руку обратно в карман. План хороший, Райкаге-сама, только вот не продуманный до конца. — Хорошо. Меня устраивает. Райкаге, оскалившись, кивнул на ближайший широченный пень, корневая система которого, казалось, опутывала всю деревню. На шоу посмотреть стянулись все, уже не стесняясь и не пытаясь склонять головы. Они мне напоминали тех, кого учат, что собакам нельзя смотреть в глаза. Если посмотришь — они учуют твой страх и набросятся. Только вот собаки гораздо умнее некоторых людей, несмотря на отсутствие у них высшей нервной деятельности. Меня бесило абсолютно всё в этой японской культуре, когда мы опустились по разные стороны ото пня, сцепляя ладони левых рук в захвате армрестлинга. Правая в сцепках покоилась за спиной, заведенная к лопаткам, чтобы ко мне не было претензий. Мол, видите, Райкаге, не использую я эту силу, всё будет по-честному, ведущая рука выведена из строя, говорю же, план у Вас хороший. Только до конца не продуман. Но даже с такого расстояния можно было услышать, как Саске закатывает глаза. Этот характерный шорох длинных ресниц я начинала узнавать в любой какофонии звуков. Он наблюдал за всем поодаль, отказываясь выказывать хоть какое-то соучастие, и в этой модели поведения они были с Шестым как две капли воды. Они даже подглядывали украдкой, одинаково сщурив по одному и тому же глазу. Я хотела что-то сказать Райкаге перед тем, как нам дадут отмашку, но мозг вспомнил нужную конструкцию на двенадцати языках, каких угодно, кроме японского. Так что молча кивнула на сцепление наших ладоней, пытаясь не заострять внимание на том, что моих ладоней нужно три или четыре, чтобы приблизительно стать такого же размера, как у каге Облака. — Это безрассудно. — Кто бы тут говорил о рассудительности, Какаши. Какаши даже от книги взгляд оторвал, чтобы в упор посмотреть на своего бестактного ученика. — Может, ты её хотя бы сейчас уберешь? И посмотришь? — Зачем? Никто не победит Райкаге-саму один на один. К тому же, рука не ведущая. Он всё продумал. Саске, удостоив его взглядом, закатив глаза и покачав головой, натянул воротник на подбородок повыше. Чтобы никто не видел, как он старается злорадно на хмыкать. — Про амбидекстров слышал когда-нибудь? — Слышал, — Ича-Ича Рай всё же отправилась в карман, покоясь под рукой будущего Шестого. — Тогда с чего ты решил, что она правша? Какаши почти ответил «‎ни с чего, я знаю, что в детстве она была левшой»‎, но промолчал. Промолчал ещё потому, что он не смог это всё сопоставить, а Саске — да. Саске знает больше, многим больше, как минимум потому, что когда мы с ним дрались, я убирала за спину именно правую руку. — Когда у меня была одна рука, мы бились на одной. Я на правой, она на левой, соответственно. Какаши снова пришлось промолчать. Когда мы с ним проводили спарринг, то я использовала обе на полную катушку. Но не скажешь же такое вслух. И не признаешь, что Саске знает что-то, что не знает вообще никто. Наверное, в целом мире. Наверное, так и производятся друзья. — Смотрите-ка, на равных! — Киба прихлопнул в ладоши. Акамару радовался прямо пропорционально ему, высунув язык от жары. Цунадэ-сама почесывала бровь ногтем указательного пальца. — Хороший план, Райкаге-сама, — стараясь не дымить ему в лицо, выцедила половиной рта, улыбаясь им же. — Только вот до конца непродуманный, — пень под нашими локтями пошёл изломами, пока Райкаге-сама кривил брови и почти пылал в синем облаке. — Сила и скорость. Я выигрываю, — кивнула снизу-вверх на сплетение наших ладоней, наклоненное под углом тридцать три градуса относительно искрящегося пня. Черная завеса прятала от надоедливого солнечного света. — Даже не думайте ослабить хватку, чтобы выиграть на скорости, — швырнула окурок подальше, который тут же разорвало на мелкие кусочки бумаги для фильтров. Остатки неиспользованного табака унесло ввысь. — Почему все забывают про точность? Сила, скорость и точность. Белки глаз Райкаге заволакивала капиллярная сетка, пока наши руки опускались на шестьдесят шесть градусов в мою пользу. Из-под манжета по коже в родинках и тату поползло черное, затягивая в темноту по запястье. Если смотреть собакам в глаза, они почуют не только ваш страх. Бояться их и бояться смотреть им в глаза — принципиально разное, и когда ты смотришь, то начинают бояться тебя. Особенно, если ты не моргаешь, а зрачок компульсивно дергается в нистагме, пока глазное яблоко в полном покое. Пень ушёл глубоко под землю, устроив обвал за собой вслед. Пыль поднялась высоко над кронами деревьев, которых пообщипало от ветра. Райкаге-сама, наверное, от ярости сломал бы мне руку, но честному вызову — честное признание поражения. — Ненавижу проигрывать, — вытащила свою ладонь из его, а полы одежды из-под какого-то камня. — Саске Учиха — ваш личный охраняющий на весь период проведения экзамена. Выдайте там ему, что надо, — махнула Ямато, пытаясь игнорировать его личность в форме и маске. — Ты знал, что так и будет? Саске молча дёрнул бровью на вопрос своего бывшего учителя. Конечно же знал, лол. К церемонии открытия все готовились, как к свадьбе. Разглаживали складки на мантиях, поправляли шляпы и прочищали горло для торжественных речей. Прочищай не прочищай, кашляй не кашляй, а из поганого рта выйдет только точно такая же речь. Работает это и в обратную сторону. — Можете здесь не курить? Мне захотелось этой японской культуре засадить по гланды окурками. До этого я часа пол моталась от персоны к персоне, от локации к локации, и только позволила себе вернуться к ним и умыкнуть холодного кофе, который специально для меня оставил Чоуджи в зоне импровизированного кеттеринга. Шикамару просто вздохнул: как и в тот раз, он уже сигареты четыре выдул в близости от Мизукаге, но стоило мне вернуться сюда, как начался цирк. — У Вас аллергия? — Аллергии у меня нет, — восседая строго по струночке, с ногой на ногу и пальцами в замке на колене, Мизукаге говорила, не смотря в мою сторону. Иногда так бывает, при общении с кем-то, ты видишь, как человек открывает рот, а слова понимаешь не полностью, воспринимая только шевеление перемазанных блестящей помадой губ. Японской культуре мне хотелось ещё и свернуть шею, наматывая при этом её же кишки. Изолировать неугодных обществу — стратегия, которая ни за что не уложится в моей черепной коробке. Психбольных — в изоляторы, курильщиков — в барокамеры, шизофреников — на электрические стулья, геев — забить камнями, феминисток — обречь старородящими или конченными суками без идеологии семьи в голове. — Тогда ничем не могу помочь. Иногда даже маленькое, незначительное событие или слово запускает цепную реакцию или порождает такой вихрь, отклик которого можно в полной мере осознать лишь спустя часы, сутки, месяцы или годы. В тот раз получилось именно так — ничего из последующего никогда бы не произошло, если бы Мизукаге-сама соврала и ответила простое «‎да, у меня аллергия на сигаретный дым»‎. Умыкнув свой холодный кофе и поблагодарив Чоуджи, уже спустилась из-под навеса, пытаясь умотать отсюда подальше, чтобы нормально покурить со стаканчиком прохладительного в теньке. — Ты хотя бы о детях подумала. Подошва тяжелых ботинок шаркнула по гравию, останавливаясь. — Будешь беременной или когда будешь рожать, тоже будешь курить постоянно? Перед тем, как обернуть голову на неё, я столкнулась с взглядом Шикамару в упор. Он стоял, подпирая плечом балку навеса, с опущенной сигаретой в ладони. Брови его были нахмурены. — Не переживайте, Мизукаге-сама. Я не планирую обременять собственных детей появлением на свет. Шикамару затянулся, не моргая, не отводя взгляда с моей удаляющейся в тенёк спины. Найти меня в ней было проще простого: многим проще, чем отцепиться от Мизукаге, которая спросила, куда он уходит. Шикамару лень было придумывать ответ, и он обронил лишь короткое «‎туда»‎ в моей манере рифмовать ответы на дебильные вопросы. — Хэй. Я тут гёдза взял. Будешь? Расстегнутая форма болталась на ветру, дым от сигареты кренился влево, а в руках он держал вытянутую деревянную яимозо зару, забитой гёдза до верха. Кивнула ему вправо от себя под дерево, призывая сесть. Локти на коленях всё ещё немного потряхивало, а пепел норовился шлепнуться мне на ботинки. — Надо бы порекомендовать Чоуджи открыть собственный идзакая. — Ага, — Шикамару кивнул, утаскивая вслед за мной гёдза из тарелки. — Соус забыл. — И без него вкусно. Будешь? — сунула ему свой холодный кофе. В тени и шелесте ветра над головой было тогда почти комфортно. Шикамару ничего не говорил, и я не говорила. Но из хорошего рта даже молчание получается точно таким же. — Зайдешь на мой этап? — Разумеется. — Не нервничаешь? — А с чего бы, Шикамару? — в присутствии Шикамару пользоваться его зажигалкой для выказывания благодарности стало безусловным рефлексом. — Из нашего с тобой проекта получилось реализовать что-то путное. Это же хорошо. — Ага, — ткань болотной жилетки на его спине шоркнула ствол дерева. — Ты веришь в инопланетные популяции? — А почему нет? — Просто, знаешь, люди так заинтересованы в инопланетянах, но как они надеются выучить что-то о культуре другой планеты или целой системы, если они даже не могут принять другие культуры на своей собственной планете, принадлежащие такому же биологическому виду. Шикамару промолчал, наблюдая за дымом, который перекрестно ложился на плывущие облака под таким углом обзора. Так молча и доели напополам гёдза, распивая мой кофе. — Пойду я готовиться, — забрав пустую яимозо зару с моих коленей, позевывая поднялся на ноги. — Я рад, что дал тебе прикурить тогда. И, хлопнув меня по плечу, удалился, щелкая челюстью от амплитудных зевков. Я была рада тоже, в самом-то деле. Особенно забавным было то, что первое слово при нашем знакомстве было «‎блондиночка»‎. Хотя от блондиночки на мне сейчас было процентов семьдесят или шестьдесят.

***

— ...большое событие, которое призывает нас всех к сплочению, проявлению доблести и позволяет обмениваться опытом в рамках Объединенного Альянса Шиноби. Слово его координатору, — Цунадэ-сама махнула рукой на Шикамару, который вообще забыл, что ему толкать речь. Я за его спиной пыталась не заржать, когда он шепотом протянул «‎твою блять мать»‎. Темари протяжно вздохнула, складывая руки на груди, а мне довелось пересечься взглядом с будущим Шестым, когда я приободрительно сжала предплечье Темари, поворачивая голову в её сторону. Так и остановилась земля, а речь Шикамару, которую он протягивал на ходу, осталась где-то за толщей из какофонии звуков, аплодисментов собравшихся снизу, развивающимися на ветру мантиями пятерых каге перед нами и всем остальным миром, который сжался до размеров двух черных зрачков из полуприкрытых глаз, смотрящих на меня и только. Есть в немецком языке замечательно слово, которое опять не могло вспомниться в моей голове, предлагая варианты на родном, японском, английском, шведском, китайском и даже эстонском, но не на немецком. Это слово, когда ты встречаешь правильного человека, и когда ты осознаёшь это. Ты не можешь перестать думать о нем. Он твой лучший друг и твоя вторая половина. Ты уже не можешь дождаться, чтобы провести всю свою жизнь с ним. И никто и ничто не может с ним сравниться, и это чувство никогда ни с чем не спутаешь. Оно проходит сквозь тебя, наполняет до краев, оно движет тобою только вперёд, иногда спирает дыхание, а иногда будто выбрасывает из собственного тела. Теория квантовых связей, которую мы с Джеем опровергали на шестом курсе обучения, опровергалась вновь. Он пытался её опровергнуть, потому что это чувство он знал. Чувство, когда встречаешь родственную душу, когда находясь с ней ты чувствуешь, будто знал её всегда и просто до этого не знал о её существовании. Я пыталась опровергнуть эту теорию из-за того, что хотела её опровергнуть. Но я не встречала ни одного человека, кто бы верил в неё сильнее меня. И когда ты перестаешь надеяться и ждать, становится легче. Я бы хотела опровергнуть эту теорию не опять, а снова, но Райкаге-сама шепнул мне, отвлекая. — В гости-то когда доберёшься? — Обязательно доберусь как-нибудь. Спасибо за приглашение. Как-нибудь когда-нибудь, но не сейчас. Сейчас пришлось тупить взгляд в свои ботинки, чтобы выровнять дыхание и сердцебиение. — Что? — Что? — Что-то про Шиву. — Шиву? — Шиву, — Темари, шепнув, покивала. Ну Шива же, что тут непонятного. — А. Да я так. Думала тут о всяких квантовых вещах. — Например? Я надеялась, что Шикамару не сильно расстроится, что мы не слушаем его, а шепотом обсуждаем между собой терминологию родственных душ. — Есть такая теория, что существуют «‎божественные»‎ пары и квантовые отношения. На них базируется само понятия любви с первого взгляда. Так вот, считается, что существует несколько видов, в зависимости от того, когда именно произошел разрыв некоторой субстанции на две половины. Каждому из таких видов соответствует архетип в данной теории. — И что там с Шивой? — Это как раз про первый тип. Согласно теории, родственные души представляют собой Единое. То есть их создали Единым парным существом. Они по своей природе неразделимы. И потому разделение для них обернулось катастрофой, огромной травмой — это был разрыв на две части единого тела. И вот значит на заре времен Шива выделил из себя Шакти, свою женскую энергию, чтобы помочь творению. И с тех пор он был неполноценен. Шакти тоже была без Шивы неполноценна. И только их соединение принесло целостность и гармонию. Разделение для данной группы согласно теории — это такая сильная травма, такая боль, такая незаживающая рана, что принимается этот опыт с большим трудом. Память, кажется, на клеточном уровне хранит эту боль, это состояние ужаса перед развоплощением. Это чувство потери дома, любви, самого себя. Соединение после встречи становится все сильнее, и очень сложно, и даже не всегда возможно понять, чье состояние — боль или настроение — ты ощущаешь. Своё или чужое. — Есть в этом что-то, — Темари поправила веер за спиной. — А как понять, встретил ты свою родственную душу или нет? — Согласно теории, ты обязательно поймешь. Неважно, к какому именно архетипу принадлежит ваша связь, ты всё равно поймешь. Это чувство ни с чем не спутаешь. Но момент выглядит по-разному, в зависимости от типажа этой «‎родственности»‎. — Как тогда встречается первый этот тип? С Шивой и Шакти. — Ну, знаешь. На основе этого написано много книг и снято фильмов. Много работ посвящены разоблачению этой теории, и я сама лично этим занималась, пока училась. Причем мне вполне удалось доказать, я даже какую-то грамотку там выиграла, уже и не вспомню. — Почему так критично? По факту, это научное или теологическое обоснование феномена романтизма и влюбленности. Ты же не можешь отрицать это состояние. С ним все когда-нибудь сталкиваются. Можно было сказать «‎все да не все»‎, но Темари будто говорила не со мной, обращаясь к спине в сбитой жилетке перед нами и высоко собранными наверх волосами, пока та заканчивала речь координатора Альянса Шиноби и желала всем удачи. — Так как происходит встреча первого архетипа? Шивы и Шакти? — она повернула голову на меня, кивая снизу-вверх. Этого оказалось достаточным, чтобы поделиться некоторыми наблюдениями. — Знаешь, это как в книжках или в кино. Где посередине переполненной оживленной улицы мальчик смотрит на девочку, девочка смотрит на мальчика. Знаешь, как когда девочка смотрит в глаза этого мальчика и всё вокруг перестает существовать. Когда один из них чувствует, что нашел то, сам не зная что, а вторая дождалась то, не зная чего. Это пр… Гул толпы снизу не дал закончить мысль. Нам с Темари пришлось присоединяться к похлопыванию, ознаменовавшему официальный старт экзамена. Если бы я знала, насколько острый вулканский у Какаши слух, я бы поняла, почему он улыбается, смотря на меня вскользь.

***

Шорох карандашей по холщеной бумаге каждые двадцать секунд флешбекал меня в студенческие годы. В них было многое. Скрытые от глаз лекторов книги на коленях, советы от преподавателя по кибернетике бросить дисциплину, ведь я «‎тупой и ещё тупее»‎, и предмет я её не сдам. Было забавно его потом сдать на высший балл вместе с Джеем, который в день оглашения результатов растолкал меня в комнате, чтобы мы пошли вместе с ним смотреть списки сдавших. В тот день я узнала о существовании ибупрофеновых обезболивающих, и с того момента слезть с них уже не могу. Зато голова перестает болеть стабильно с трех-четырех колес. А еще было забавно, что я реально знала и понимала предмет, и сдача не вызвала у меня никаких проблем. Просто во время семестра мне было дико лень слушать и её, и кибернетику, и вообще делать хоть что-нибудь, даже моргать. Как тогда, когда мы углубленно изучали японские военные тактические поселения. Там ещё было воспоминание, как на нашем этаже жил чей-то вымышленный невидимый друг, имя которого уже и не вспомнить. Он ходил вместе со мной, и первокурсники не понимали, шутят старшаки или где-то на этаже реально обитает невидимый миролюбивый чувак с безграничной любовью к настенным цветам. Там были и репетиции на пятом этаже, где из-за планировки было много свободного места для коллективного сбора. Кто-то там готовился к конкурсам из разряда «‎мисс и мистер потока востоковедения»‎, кто-то устраивал дискуссы по точным дисциплинам, кто-то устраивал вечера военных фильмов — цикл состоял из двадцати картин, каждую среду, и я не пропустила ни одного. Потом эту зону закрыли на ремонт, потому что крыша начала протекать. Там был Итан в шесть утра выходного, без стука влетевшего ко мне в блок после дождя, размахивая ещё не отрезанными волосами из стороны в сторону, как собака. В промокшей черной кожаной куртке и пакетом ромовых баб. Его притащило тогда с миссии, и когда он на обратном пути услышал, что меня никто не видел вчера в лабиринте учебных коридоров, сиганул после доклада сразу на второй этаж, прихватив единственную свежую выпечку на ходу. Тогда у меня был бронхит, а Итану только-только сообщили о самоубийстве отца. Так в моей комнате появилась ещё одна кровать, место всё равно позволяло, как раз под черными рисунками на стене, которую вечно крестила и шептала на неё молитвы приставленная к нашему этажу (больше в воспитательных целях) дама. Она была молода, крайне боговерующая, до мозга костей баптистка, и почему-то решила, что я на этаже за самую крайнюю блядь. Когда в том районе, куда выходили мои окна, нашли использованные презервативы, и не один, первым делом она принесла это в мой блок и читала десятиминутную лекцию. У меня был всего лишь один вопрос: ты настолько ебанутая, что притащила это с улицы сюда? Второй вопрос долго до меня не мог дойти, потому что я вообще не вкуривала, что ей от меня надо. Ты настолько ебанутая, что решила, что это моё? За стеной жила мой «‎общажный антагонист»‎: девочка-паинька, всегда с хорошим настроением, улыбкой, вежливыми словами через одно или два, из порядочной семьи, к которой уезжала каждые четыре дня. А по вечерам, когда за её спиной закрывалась дверь в мою комнату, потому что с какого-то члена она решила, что я её подруга и могу выслушать, я выслушивала всё. В таких словах, значения которых я потом ещё и искала дополнительно. И так было забавно, что утром она снова лучезарно улыбалась, и все не могли перестать её нахваливать, какая же хорошая, порядочная и правильная, а я не могла понять, почему она врёт. Ты же тупая злая сука, которую не интересует ничего, кроме чужих членов и бесплатных фотосессий, чтобы чувствовать себя королевой мира, почему ты врёшь? Справедливость, к слову, восторжествовала, когда баптистка-благодетель застала мою общажную антагонистку с ногами вокруг чьей-то шеи в не самом подходящем для этого месте. Я в тот момент пыталась съесть на спор морской огурец без отвращения и только пожала плечами. А чем я могу вам всем помочь? А потом богодеятельная баптистка оказалась членом какой-то мутной религиозной корейской секты, и её уволили. Тут тоже был забавный момент: никто бы не просёк про эту секту, если бы каждое утро, что я ходила в обычную школу на главном острове, я не проходила через неприметную церквушку, огороженную высоким забором с тремя сторожевыми псами. Можно было заметить только верхушку креста и небольшой странный символ на табличке, которая гласила о том, что «‎....здесь находится протестантский храм Апостольской Церкви. Да провозгласит Евангелие Господа всем людям в каждом народе...»‎ и что-то там ещё. И этот знак, врезавшийся в память намертво. Его же я увидела на маленьких карманных книжках, которые она пыталась толкнуть на этаже девочкам бесплатно, призывая к своей вере. Меня не пыталась: ты итак уже потеряна для Бога. Тебя ничем не спасти. Было немного хуево, что даже религия отвергает меня просто за то, что я не вру. Я ненавижу врать, а тех, кто врёт — ещё сильнее. По такой логике, сильнее всего в этом мире я ненавижу себя — я вру постоянно. Вру или вру о том, что я вру? Как знать. Там было августовское жаркое лето перед пятым курсом, когда мы нашли уютную чаевню не так далеко от кампуса. В ней мы попробовали пуэр, про который слышали много чего, и решили проверить на себе. До сих пор не знаю, шторило или нет, правда или самовнушение, но я залила себе ноутбук с конспектами виноградным соком, а Итан каждые две минуты предлагал Джею десерт, сопровождая поднесение вилки к его лицу словами «‎открывай ротик, сейчас будет вкусно»‎. Там была музыка в наушниках под волосами на лекциях, чтобы не слышать противный голос, рассказывающий о видах оружия и лучших позициях для его применения. И благодарность обоим своим лучшим друзьям: несмотря ни на что, мы пронесли эту дружбу через года, не превращая её в нечто большее. Пусть с годами всё уже по-другому, пусть мы живем в сотнях миль друг от друга, пусть мы не можем каждый день прятаться в курилке, одной на троих, пусть мы уже не такие друзья, как десять лет назад. Но все эти воспоминания, сложенные в голове не просто так, дают знание, каково это было, и что это было на самом деле. А было по-разному: хорошо и плохо, ужасно и очень ужасно, с молчанками и ссорами, разъездами и драками, расколами и холодностью. Это было. И знание того, что оно было, иногда ценнее того, чего нет сейчас. — Наруто самый первый сдал. — Неудивительно. — Я думал, ты не слушаешь. — Если я читаю книгу, это не значит, что я не слушаю, Шикамару. Схлопнув Ича-Ича, уселась в кресле поудобнее. — Это второй раз для тебя, так ведь? — Ага, — он, закинув ноги на стол, а руки за голову, откинулся на спинке. Пружина вращающегося кресла опасно скрипнула. — Чувствуется всё равно, как первый. — Так задания абсолютно другие. Ещё бы, — подкатилась к его столу, чтобы оставить свои заметки по наблюдению за экзаменующимися. — А ты? — Что я? — Волнуешься? — Шикамару дёрнул бровью. Видимо, вопрос правда его интересовал, лишь бы не быть одному в этом состоянии. — Немного. — Первый раз что ли? — Эм, нет. Я уже волновалась раньше. Пойду кофе найду. Не скучай тут. Только на выходе я поняла, что он спрашивал меня про участие в экзаменах в качестве организатора или экзаменатора. В любом случае, ответ бы не поменялся. Я правда хотела найти кофе, но когда переступала порог, проекция Саске в моей голове будто заистерила и сказала «‎нет»‎. Эта проекция наорала на меня, тыкая в грудь, там, где сердце. Ведь там, где сердце, два дня подряд происходила какая-то странная дрянь. Оно как будто выходило из грудной клетки наружу, а сердцебиение отдавало в ткань рубашки сдавленными толчками. Недавний осмотр у Сакуры проблем с сердцем не выявил — хотя бы на чём-то спасибо. Но зная свой семейный анамнез, не стоило верить её позитивной диагностике на все сто процентов. Кеттеринг, который я предложила организовать Чоуджи, пользовался популярностью. Стаканчики с кофе и чаем разлетались, как пирожки, и пирожки разлетались, как пирожки, а проекция Саске, пока я шла к… назовем его баристой, да, грозилась, что вырвет мне нахер сердце, если я сейчас возьму кофе. — Добрый день. Что Вам? — Не знаю. Бариста улыбнулся, подхватывая стакан повыше. Больше ведро. — Сладкое, солёное, холодное, горячее? Вы же экзаменатор третьего этапа, да? У него была выбрита голова, которая отвлекала своей анатомией от кофейных зерен позади, живые голубые глаза и немного кривоватая улыбка. И, что самое главное, он был почти одного роста со мной. У него была собака, про которую он мне зачем-то решил рассказать. История мне эта понравилась, ведь в конце он добавил — …к чему я это: будете какао? — Какао? — у меня даже дужка очков сползла. — Горячее, сладкое, молочное, — он загнул три пальца, — всё, как Вы и хотите. — А оно у Вас есть? — я точно помнила, что какао не входило в продовольственную карту для гостей и организаторов. А ещё я поняла, что мой бейдж, концепт которых изготавливала своими руками, всё это время висел перевернутым — просто человек знал меня и знал, кто я. — Это секрет, — он перешел на шёпот, наклоняясь под стойку, — но есть. Я просто люблю горячий шоколад и себе на работу взял. Так у меня появился самый любимый бариста за всю мою жизнь. Позже я узнала, что он обычный гражданский, занимался ремонтом многоквартирных домов, стриг газоны по выходным, а всё это время подрабатывал в идзакая, бенто или рётэйях. Он женился спустя года три и пригласил меня на свадьбу, ведь, как оказалось, бывают не только любимые бариста — бывают любимые клиенты. При встрече в деревне мы могли пройти мимо, лишь поздоровавшись, но стоило нам встретиться по разные стороны от прилавка, то мы могли говорить обо всём. О новостях, интересных теориях, о том, что его собака стащила палку с дерева возле Академии генинов, и бродила с ней, пока хозяин не нашел. О том, что у животных бывают депрессивные эпизоды, и как они проявляются. Он искренне признался, что безумно скучал, когда долго меня не видел, я позволила себе сказать, что без его какао, холодного чая, безкофеинового кофе и простого разговора было иногда безумно плохо. Но об этом потом. Кроны деревьев шумели юго-западным ветром, и я точно знала, что где-то там Саске. Он смотрит, наблюдает, видит такое, что никто кроме него не заметит. Далеко впереди маячила куртка Наруто, и мне почему-то не захотелось туда идти. Так что свернула влево, сталкиваясь лицом к лицу с Какаши. — Привет. Какао могло оказаться на моей рубашке, как пить дать, но рука в темных перчатках успела обхватить бумажный стакан, чтобы уберечь от столкновения. Это начинало немного напрягать: то, что я нигде и никогда его не чувствую. Я могла с точностью до сантиметра обрисовать, где сейчас Темари и где её младший брат, даже оба, а то, что за поворотом будет будущий Шестой, предсказать было невозможным. Как будто я, но не я. — Привет, Какаши. — Как всё проходит? — Отлично. Мне надо идти. — Разумеется. Разойдясь на перепутье, вжалась в ближайшую стену, чтобы слиться с тенью домов. Разумеется, надо было идти. Разумеется, надо было просто найти предлог, чтобы не стоять лишнюю секунду, пока кто-нибудь может заметить. Выпила какао почти залпом, пытаясь занять себя, потому что в галисийском языке есть замечательное слово «‎базорексия»‎. Непреодолимое желание поцелуя. В этот день ко всем моим существующим диагнозам добавился ещё и этот. И если с остальными можно было как-то сжиться, что-то игнорировать, что-то перебарывать, на что-то забить, а про что-то стараться просто не помнить, то от этого недуга не спрячешься нигде. Поэтому оно и называется «‎непреодолимое»‎. Когда единственное, о чем ты можешь думать, так это о том, как ты сжимаешь двумя пальцами маску на подбородке, стягиваешь её вниз и целуешь. И весь остальной мир просто ждет, замерев в этом мгновении. Проекция Саске в голове коротко кивнула, благодаря от имени солнечного сплетения и левее, где и без того стучало в тисках, а если бы ещё и кофе — кто знает, чем бы всё закончилось. Стук. Стук. Стук. Базорексия. Немного пролитый какао, цветные верблюды вокруг фильтра. непреодолимое желание развернуться догнать схватить за плечо — На четвертом участке стало плохо генину. Сай по старой доброй памяти приоделся ради экзамена в форму. Только теперь он был, как все: уничтоженный Корень больше не давил невыносимым грузом на плечи и не заставлял закрывать рот. Фарфоровая маска отличалась от мимики под ним, ведь я прекрасно знала, что теперь он умеет проявлять беспокойство вербально. А голос всё тот же, как не узнать. Двух секунд хватило, чтобы вернуться в окружающий мир. Поднять ворот рубашки, где висел моток передатчика, уточнить у Сакуры статус и поблагодарить АНБУ за своевременный доклад. Двенадцати секунд хватило, чтобы уже стоять в дверях четвёртого участка, пытаясь делать вид, что мне по бую, как там генин. Сакура, пошурудив ему макушку, поправила протектор Камня, вручая стакан с водой. Пацану на вид было лет семь-восемь — я в этом возрасте только-только начинала учиться. Всё бы прошло нормально, если бы Ирука спешно не вызвал её к себе. — Шерпа, можешь за ним присмотреть? Ему надо вернуться, иначе… Иначе он завалит, конечно же. Но дать ей закончить эту фразу, всё равно что всунуть бедному пацану катану в грудь по рукоять, даже не проворачивая, надеясь, что сам истечет кровью, пока будут трескаться возложенные на него деревней и семьей надежды. — Иди. Так мы и остались один на один: зеленовато-бледный ребёнок и я. Лучше бы я хвостатого какого-нибудь в соло завалила, чем это. Оно смотрело на меня стеклянными глазами, совершенно не понимая, что пошло не так, и как вернуть всё обратно. Мне стоило титанических сил не передёрнуться и не скривить лицо. Ну, это же ребёнок. Что, блять, с ним делать? А если начнёт реветь? А если разноется тут, заливая всё вокруг соплями? Или не дай бог заговорит со мной. И Оно заговорило. — Если я сейчас не вернусь, я не сдам, да? — черные раскосые глаза на удивление были спокойными. — Даже если и так, то что? — Я должен сдать и пройти все три этапа. — Кто тебе такое сказал? Слова почему-то находились сами и беспрепятственно выходили наружу. — Все. Я… подведу их, если не оправдаю ожидания. Выбор дальнейших действий был весьма ограничен. Поэтому я выбрала сценарий, где я сажусь на подоконник, предлагаю ему сесть рядом со мной и протягиваю ему остатки какао. — Звать как? — Мэдока. — Мэдока — это «‎спокойный»‎, так? — Так. Мэдока пока казался вполне не страшным, и откусывать от меня ничего не собирался. — А как ты думаешь сам, для чего тебе этот экзамен? — Чтобы стать чуунином. — Что для тебя значит стать чуунином? — Ходить на сложные миссии. — И всё? Мэдока завис, икнув. — Мой отец погиб на войне. Если я не сдам сейчас, то мне не будут давать миссии высоких рангов. — Деньги, значит? — Мама… очень устала. Она постоянно работает, чтобы нас прокормить. — Братья, сёстры? — Старшая сестра. Но… она не генин. — Обычная? — Угу, — подстывший какао допивался не мной. Меня это вполне устраивало. — Ты хорошо прокладываешь причинно-следственные связи, если мыслишь трезво. Замечаешь? — Я обязан это делать, — Мэдока принял это почти за оскорбление, стискивая протектор в ладони. — Никому ты ничего не обязан, Мэдока. Ты ребёнок. И единственное, что тебя должно волновать на данный момент, это допить какао, и, если пойдёт, решить оставшиеся задания и пройти тест. — Тест я уже прошёл. Ой, Вам, наверное, нельзя говорить? — С чего бы? Ты не знаешь, кто я? Мэдока покачал головой. — Я сделал что-то не так, да? Так не положено? — Положено где и как? Как вас учили в вашей Академии? С чужаками не говорим и не смотрим, иначе высосут кровь? — мне стало так забавно, что я закинула ногу на колено, рассматривая его в упор, подпирая лицо. — Вроде того, — Мэдока почти смутился. — А что говорят твои инстинкты? Надо ли меня убивать? — Говорят, что нет. — А вдруг я шпион какой-нибудь? Или плохой человек? Или, не знаю, отвратительная до мерзости. Фу прям. Мэдока улыбнулся так широко, что мне стало практически смешно со всего этого диалога. — Кто Вам такое сказал? — Мне нравится ход твоих мыслей, Мэдока. Так как насчет какао? Ты его допил, я посмотрю. — Допил. Спасибо, — он постарался максимально низко поклониться, насколько позволяла сидячая поза. Пришлось его остановить, перекрывая траекторию корпуса ладонью. — Никогда так не делай. Абсолютно спокойное лицо Мэдоки повернулось ко мне, выпрямив спину. — Я выказал уважение старшему. Так? Этот пацан определенно начинал мне нравится. — Оставайся вот таким. — Каким же? — Мыслящим рассудительно, несмотря ни на что. Разве какой-то экзамен может сравнится с твоим интеллектом и годами тренировок? Это всего лишь пара клочков бумаги и иероглифы. Что они могут тебе противопоставить? — Их отсутствие может… — он вздохнул, — не дать мне достичь цели. — Хорошо, Мэдока, тогда я кое-что тебе скажу. Есть всего две вещи, о которых нужно беспокоиться: ты сдашь или нет. Если ты сдашь, то тогда тебе не о чем беспокоиться, если нет — сможешь ли ты пересдать или нет. Если ты можешь пересдать, то думать не о чем. Если не будет возможности пересдать — то можно уже думать о том, чем ты будешь заниматься до момента повышения твоего ранга. Если ты найдешь занятие, которое будет приносить деньги в вашу семью, тогда тебе не о чем беспокоиться. Если ты не найдешь это занятие — то тебе надо готовиться к следующему экзамену. А потом на нём у тебя будет только две вещи, о которых нужно беспокоиться: ты сдашь или нет. Так ведь? Вероятность всегда пятьдесят на пятьдесят. Либо одно, либо второе. Третьего не дано. Мэдока молчал, рассматривая пол под нашими ногами. — К тому же, — забрала из рук пустой стакан, — какао ты уже допил. Я ждала не более четырех секунд с протянутым кулаком, пока он его не отбил, спрыгивая на пол. Уже у самой двери, взявшись за ручку, он обернулся, чтобы кивнуть мне сверху-вниз. Но не кланялся — прогресс на лицо. — Мои инстинкты сказали, что Вы хороший человек. Я верю своим инстинктам. Мне бы твои инстинкты, Мэдока. Если бы только знал, насколько я ужасный человек. — Ты где есть вообще? Шикамару с ворота рубашки зазывал меня раза четыре. — Тут у тебя. Всё нормально. Жду возвращения Сакуры с третьего участка. Разговоры с самим собой, говорят, признак психического отклонения. Так мне всегда казалось, когда я не вижу собеседника, разговаривая с ним удаленно. Но так было проще. Дистанция между нами уже была, и сохранять её было проще простого: ничего не делать. Так минимизировалась, к тому же, вероятность, что я не уведу диалог в ту степь, что меня реально интересует. Например, а голос в твоей голове, он мужской или женский? А ты знал, что каждый год Гавайи приближаются к Аляске на 7,5 сантиметров? А ты знала, что если убрать всё межатомное пространство, человечество уместится в кубике сахара? Как думаешь, почему Земля вращается против часовой стрелки? Не логично ли, что часы должны сохранять эту логику, и стрелки должны двигаться в обратную сторону? Когда-то я надеялась, что встречу человека, которому будет интересно всё это, и который будет разделять интеллектуальный контакт выше приземленного «‎привет»‎. А потом стало понятно, что мне комфортно внутри своего вакуума, и там вполне самодостаточно. В окно за моей спиной постучали. В вакуумную плёнку будто просунули чей-то назойливый длинный палец, пробивая её, и внутрь начал поступать кислород, когда Какаши запрыгивал в приоткрытое мною окно и садился рядом, закидывая одну ногу на другую точь-в-точь как я. В моём вакууме стало слишком тесно. — Локация готова. Будешь? — он протянул мне кинкан, как ни в чём не бывало. — Тебе же нравятся цитрусовые. Я могла бы выйти из внутреннего вакуумного ступора и ответить «‎да»‎. — Откуда ты знаешь? Если бы, да кабы. — Ты мне говорила, разве нет? — Нет, — оранжевый сладкопахнущий кинкан перекочевал в мою ладонь. — А мне кажется, что да. Когда он подпёр подбородок ладонью, рассматривая меня также, как я Мэдоку минутами ранее, мне уже реально стало не по себе. А потом он улыбнулся, раскрывая второй кинкан, припрятанный в кармане. — Так или иначе, цитрусовые тебе нравятся. — Очень. Спасибо, — кинкан был идеальным между «‎кисло»‎ и «‎сладко»‎. — Кислое вообще нравится. — Почему? — В смысле почему? — это заставило меня рассмеяться впервые за пару дней. — Потому что это вкусно. — Ещё. Где-то в голове от обиды разревелась проекция Итана, который годы положил, чтобы вытащить из меня хоть что-нибудь по существу. — Кислое, острое, горячее, холодное — сильные воздействия на рецепторы. Чем сильнее воздействия, тем сильнее чувствуется, — кинкан был идеальным, — чувствуется хотя бы что-то. Он снова ел так, что я не успевала замечать. Или я специально уводила боковое зрение на символ объединенных сил шиноби на стене. Сакура могла прийти раньше, а могла позже, но если бы она пришла раньше, то всё могло быть по-другому. Возможно, ничего из последующего не было так, как сложилось, если на участке Ируки всё прошло гладко. Так что Сакура пришла позже, кинкан был слишком большим, чтобы есть его в тишине, поэтому я решила спросить. — Как думаешь, почему Земля вращается против часовой стрелки? — Это если смотреть с Северного полюса. Если наблюдатель на Южном, то для него вращение происходит по часовой. Я люблю тебя, ты в курсе? Ты хоть понимаешь, как сильно? — А разве в таком случае вопрос вообще имеет смысл? — Думаю, имеет, — Какаши задумчиво постучал указательным пальцем по подбородку. — Северное полушарие Земли считается верхним, и смотрят обычно с его стороны. Глобусы с фиксированной осью имеют верхним именно северное полушарие. И в таком случае говорят «‎над плоскостью эклиптики», то есть плоскостью орбиты Земли, когда имеется в виду полупространство со стороны северного полушария. «Под» — со стороны южного. — Это если следовать астрономическим рассуждениям. Моряки высокими называют широты, близкие не только к Северному, но и к Южному полюсу, а низкими – близкие к экватору. Как бы абсолютное значение широты растет при движении в обе стороны от экватора. — Но само понятие о высокой широте возникло в северном полушарии. Я так люблю тебя, что еле сижу, ковыряясь в кинкане, чтобы не смотреть в твою сторону, пока ты ешь. — А разве это не ложное утверждение, что у Земли есть верх и низ? Это больше исторический пережиток и следствие зарождения цивилизации в северном полушарии, хотя так принято и так удобнее. — Тогда если задавать вопрос строго, то он звучит слишком громоздко: «почему Земля, видимая со стороны Северного полюса, вращается против часовой стрелки?». — Окей, — вытерев ладонь о брюки, сунула её в глубокий карман, выискивая мелочь. Первой под руку попалась желтая пять йен с дыркой посередине. В броске выпал реверс. — Почему выпал реверс, а не лицевая сторона? — Потому что это опыт с равновероятным исходом. Вероятность всегда пятьдесят на пятьдесят. Либо одно, либо второе. Третьего не дано. Поцеловать. — Значит, появление вращения по или против часовой стрелки, так же, как и выпадение реверса или лицевой стороны монеты, суть события случайные и равновероятные. Безумно просто, ты не... — Шерп, подойди к Ируке. Не знаю, к чему бы привела эта дискуссия, но Шикамару прервал ровно тогда и ровно там. Возможно, если бы он этого не сделал, всё снова могло пойти по другому сценарию. — Всё хорошо? — спокойная обеспокоенность. Он мог хранить в себе такие противоположные эмоции, что это зеркалило меня вовнутрь: туда, где ветер свистел в Черной дыре. — Надеюсь, — спрыгнула с подоконника, запихивая в себя остатки кинкана на лету. Он был настолько сочным, что оставался на пальцах. И заливал ямочку сбоку. Лучшим решением было вытереть приоткрытый рот верхней фалангой большого пальца. Контур подбородка, обтянутый маской, опустился вниз всего на мгновение, дав себе волю. И тут же захлопнулся. Черти в чёрных глазах не спали, но и не жгли: отсиживали дно омута, как стая диких птиц, окружающих жертву. — Ты задумывался, что в каждом из нас есть «‎я хочу спасти мир»‎ частичка, и именно поэтому мы здесь? — Время от времени, — глубокий вдох и выдох с подоконника, такие, что перекрывают мои удаляющиеся шаги спиной вперёд, чтобы видеть его чуть больше, чем отмерено кем-то и где-то. В идеале всегда. — Это нормально, если ты спасаешь не мир, а только одного человека. И это нормально, если этот человек — ты сам.

***

— ТЫ…. Шерпа, я всё понимаю, но это уже ни в какие ворота!! — А что не так? Стол Ируки был оптимальной высоты, чтобы закинуть на него ботинки, оттирая судорожно пальцы предложенной салфеткой от кинкана. Казалось, что если кинкан останется там чуть дольше, чем следует, я раздеру кожу, отгрызая руку по локоть. Обсессия была успешно запущена, только компульсия — абсолютно с ней не связана. — Дай ещё одну, пожалуйста. Даже шрам Ируки на лице будто краснел от гнева. Он бы тряс над моей головой бланками с вопросами, если бы был более несдержанным. Или разорвал их в клочья. Или забрал у генинов. Сдержанность сыграла с ним злую шутку, как он тогда думал — на самом деле, она, как в эффекте бабочки, запустила новый виток глобальных масштабов в спирали пространства-времени. Из-за сдержанности он протянул мне третью салфетку, поднимая бланк повыше, чтобы зачитать. — «‎Перед тобой четырнадцать положений. Укажи, какие из них ты отнесешь к признакам фашистского государства»‎. Фашистского государства?! Фашистского?! Государства?! Откуда это в заданиях? Этого не было! — Я добавила, — это было так суперочевидно, что пришлось пожать плечами. Вообще не вразумию, к чему эти вопросы. — Дальше-то прочитай. — «‎Какие из этого выводы можешь сделать?»‎. Действительно, какие! Зачем это здесь? — Ирука всплеснул руками. — Зачем это генинам? — А, то есть учить их убивать — это нормально? А познавать государственный строй — нет? — Чей государственный строй? — Ирука бухнулся на стол, рядом с моими ногами, уже выжатый как лимон. Да, я знаю, Ирука, как ты долго готовился. Как ночами не спал. Старался. Многое делал, и ты большой молодец, Ирука-сенсей. Только вот я ненавижу ложь. — Дальше-то прочитай. — Мощный и продолжительный национализм. Использование лозунгов, девизов, символики. Флаги, гербы, отличные от государственных. — Ага, — кивнув, перебралась к окну покурить. Ирука пытался ровно читать вслух, как на экзамене по технике чтения. Если в их странах такой проводился. Ведь зачем учить детей и подростков чему-то, что не поможет им выжить. Но подумать о том, что выживать можно по-разному — кто бы ещё надоумил. — Пренебрежение к общепризнанным правам человека. Например, одобрение избиения, убийств, продолжительного лишения свободы задержанных, смертная казнь. — Ага, — поддакнув, затянулась, упираясь локтями в подоконник. — Выявление врага и/ или искупительные жертвы как объединительная основа. То есть, сплочение в патриотичном движении против общей опасности или противника: расовых, религиозных, национальных, сексуальных меньшинств. Или: преступника, террориста, предателя убеждений государственного строя и так далее. Просто кивнула. Ирука нахмурился за моей спиной. — Преимущественное положение вооруженных сил. Пропаганда навязывает привлекательный образ военных. То есть, объем военных в каком-либо проявление преобладает над гражданскими. Ирука вздохнул. — Сильная дискриминация по признаку половой принадлежности. Доминация мужского населения, отсутствие движений феминизма, маскулизма, равенства вне зависимости от пола, традиционные роли в обществе жестко закреплены. Отрицательное отношение к непринятию института брака. Гомофобия. Стряхнула пепел. Облако за окном напоминало по форме рудиментарный орган неба. — Контроль над СМИ. Цензура. Сильное увлечение национальной безопасностью. Закрытость. Переплетение религии и правительства. Защита корпораций, например, важные руководящие позиции занимают удобные власти люди. Притеснение собраний граждан (любых) по профессиональным интересам. Презрение к искусству, интеллигенции, высшему образованию, учёным, свобода самовыражения подвергается нападкам. Ирука остановился, чтобы набрать воздуха. — Навязчивая идея преступления и наказания. Например, люди предпочитают не замечать нарушения своих гражданских свобод. Часто создается специальная «‎полиция»‎ с внушительной властью. Ирука почесал лоб. — Кумовство. Управление по типу кланов, их объединение, назначение на важные должности. Использование власти для защиты членов своего клана от ответственности. Зачастую правительственные лидеры присваивают или даже напрямую разворовывают государственные ресурсы и казну. Мошеннические выборы и / или нечестные. Текст на бланке закончился. Ирука замолчал. — Так какие выводы можешь сделать, Ирука? Ирука ничего не ответил, опуская взгляд в пол. — Ты-то всё понял, а дети, может, и не поймут. Но кое-что важное для себя вынесут, — двинулась обратно к двери, ознаменовывая конец нашей беседы. — Не будь ты… — слова выходили из него скомкано, как из-за стиснутых зубов, немного рвано и с придыханиями. — Это можно расчесть как гражданское предательство. — Я не являюсь гражданином вашей страны. Вообще ничьей. У меня нет дома, Ирука, так что мне наплевать. Но я не хочу, чтобы твои дети жили в том, что есть сейчас. Подумай хотя бы о них, если на себя всё равно. Томный стук удаляющихся тяжелых ботинок снился Ируке ещё две ночи после окончания экзамена.

***

День становился короче. Кроны в закате больше напоминали осень, а дождя всё не было. Июльский вечер полз по Конохе лапами теней, хватая сдавших первый этап экзамена за плечи. Неджи смог меня рассмешить так, что я еле успокоилась, собирая себя по частям. Чувство юмора иногда у меня было слишком далеким от реальности мира вне моей головы. — Позвольте Вам сделать замечание, что дамы так не смеются. Даже Неджи напряг надбровные дуги, выслушивая эту речь от Мизукаге-самы. — Благодарю Вас, но я буду это делать так, как хочется мне, потому что это искренне. А если по-вашему быть дамой — это делать всё наигранно, то тогда я японский воздушный змей. Неджи, напрягая подбородок, чтобы выглядеть беспристрастно, незаметно показал мне большой палец. В нём лицемерия было столько же, сколько обожания к моей персоне в каге Страны Воды. — Тридцать три. Шикамару всучил Темари результаты для заключения всеми представителями честности проверок работ мною, им же и суперодаренным мальчиком из Камня, в которого я до этого особо и не вглядывалась. — Тридцать четыре. Сверху на большие пальцы Темари опустила последний бланк, помеченный аккуратными иероглифами. «‎Сора но Мэдока»‎. Постучала пальцем по знаку его родной деревни, выведенной снизу, как крест со знаком плюс или даже ноль, если делать скидку на юный возраст. — Остальные вообще никак? Шикамару отрицательно покачал головой. — Мы можем принять от них апелляции. — Апелляции? — Ирука пытался делать вид, что всё ещё не злится на меня. — Они не предусмотрены. И тогда впервые за всё время пребывания в Японии, мне не пришлось ничего больше говорить. Все пять каге, молча кивнув друг другу, кивнули мне. Чуунины нужны были всем: слишком многие остались мертвым телом лежать на военном поле. Да и тел уже не осталось — наше развеивание не оставляет за собой следов. Деревянный низкий стол, шоги, цоканье ночных насекомых, крепкий кофе и сигареты, два сорта на двоих вперемешку — та ночь запомнилась нам с Шикамару именно так. А ещё оставшиеся десять работ, в которых нужно было найти решение, не раздувающее межгосударственных конфликтов. Хотя, для меня они все были одной большой страной — захолустной, отсталой во многих вещах, отживающей феодализм кляксой на теле внешней Японии, развивающейся быстрее тараканьих бегов на ярмарках. В том же Киото в это время устраивали несанкционированный прайд. Правда, в очень малом количестве, но мало не равно ничего. Ничего — это отсутствие чего-либо. — Многие к моему возрасту начинают задумываться о детях. Может, Шикамару чувствовал себя вне зоны комфорта из-за того, что с вопроса про апелляцию я в целом-то и не говорила ничего. Вот и решил озвучить хоть что-то. Возможно, то, что его интересовало. Или тяготило? Коротко кивнула, переворачивая бланк. Растущая Луна перевернутой грустной скобкой светила нам обоим. — Не, ну вот несколько лет… — Шикамару щелкнул колесиком своей же зажигалки, подаренной мне. Она лежала ближе. Или, как вариант, при ограниченном освещении я видела лучше него. Серый, черный — следствие одного из другого. — Через несколько лет, по идее, уже об этом придется думать всерьёз. Шикамару глубоко затянулся, вслушиваясь в стежки моего карандаша по бумаге. — Что делать, если не хочешь детей, но хочешь оставить после себя что-то? — Сдать биоматериал в криогенную камеру, из которой смогут воспроизвести ДНК в процессе слияния с яйцеклеткой. — Но и так я не хочу тоже, — карандаш перечеркнул написанное, начиная заново. Шикамару курил, задрав взгляд к Луне. — Я не хочу кому-то просто… отдать ДНК. Я хочу своё наследие. Свой след. — Что именно ты вкладываешь в «‎я не хочу детей?»‎ — не отрывая взгляда от бумаги, а карандаша от линии иероглифа, подкурилась. Голова не хотела подниматься на Луну — на неё уже кто-то смотрел. — То и вкладываю. Это всё… утомительно. Но… я бы хотел посмотреть на свою небольшую копию, — Шикамару хмыкнул, — оставить после себя её. — Ты не хочешь детей, но хочешь продолжения себя в этом мире, верно? — Абсолютно, — Шикамару кивнул, откидываясь на спину. — Со мной что-то не так? — Почему ты задаешь этот вопрос? — Ну, — он пожал плечами, — все заводят семьи. Рожают там детей, всё так просто. Легко как-то. — На основе чего ты решил, что это именно так? Не верь глазам — не зря же так говорят. Шикамару молча докурил, тут же затягиваясь следующей. — Вот есть люди, которым это дается все просто. — Даётся просто что именно? — мне нравилось задавать ему эти вопросы. Нравились ли ему ответы — ещё предстояло узнать. — Завести тех же детей. Просто раз, — он щелкнул пальцами, — и готово. А ты… со своей башкой… — Шикамару дотронулся до виска, — очень много думаешь, так или иначе. Людям, не… обремененным интеллектом проще. — То есть, судя по твоей логике, интеллект — это бремя? — Наверное, — он пожал плечами. — То есть, люди без интеллекта освобождены от него? Шикамару молча кивнул. — А ты им не завидуешь, случайно? — С чего бы? Мне их немного жаль. Я, видимо, слишком сердобольный. Его пачка была свежей, в моей же болтались четыре сигареты из остатков. Но к его пачке рука не потянулась — пришлось брать из своей, оставляя там три. За отца, сына и святого духа, видимо. — А если твой ребенок родится таким же? Необремененный интеллектом? Шикамару, хмыкнув, отрицательно покачал головой. — В генетике такого скорее всего быть не может. Я дам ему… свой и интеллект, и воспитание. Как он может быть необремененным? — Это хорошо или плохо? — Хорошо, думаю. — А если он родится инвалидом? Я ничего путного не могла писать уже минут пять, и рефлекс поворота головы на собеседника сработал быстрее, чем я успела его остановить. Мне и хотелось, и не хотелось смотреть на Шикамару одновременно в этот момент. Смотреть как минимум для того, чтобы увидеть лицо человека, который делит своих ещё нерожденных детей на «‎хорошо»‎ и «‎плохо»‎. — Это плохо. — Слепым, глухим? Он кивнул. — Геем? — Ну, — Шикамару пожал плечами, переводя взгляд обратно на Луну, — единственное, что в них меня не прикалывает, что они не могут сами дальше размножаться. Нет у них физиологической такой возможности в паре, если не прибегать к способам извне. — Прикалывает? Типа геи — это прикольно для тебя, или что? — А что они мне сделали? Почему я должен к ним негативно относиться? — Я немного не про это, — качнула головой, возвращаясь к исчерканному листу бумаги. — Говорить, что геи «‎это прикольно»‎, тоже самое, что говорить «‎все арабы — террористы»‎. Очень много есть неприкольных геев, знаешь. Невеселых, замкнутых, обозленных, не манерных, не скачущих в перьях на парадах. Обобщительное видение, неправда ли? Шикамару молча затянулся три раза. На четвертую затяжку я решила кинуть вдогонку. — Вещи, которые люди не выбирают: пол, сексуальную ориентацию, гендерную идентификацию, рост, внешний вид, инвалидность, ментальные болезни, расу. Вещи, которые люди могут выбрать — быть тупым и мерзким мудаком по отношению к людям из-за вещей, которые они не в силах контролировать. И, получается, что если у тебя родится ребенок инвалид слепой гей с ментальным расстройством — это будет «‎плохо»‎? Ты же хотел продолжение себя, а получил какую-то ошибку, так? — У меня родится нормальный ребенок. — С чего такая уверенность, Шикамару? — С того, — он пожал плечами, задирая взгляд ещё повыше. — Термин нормальности давно уже переврат в обществе. Норма — это среднее по всем. Усреднение по выборке. Есть что-то, что лежит ниже или выше, и это называют ненормальным. Нормальность — это не хорошо, а ненормальность — это не плохо. — Допустим, — Шикамару кивнул. — Но если вернуться к моему изначальному вопросу. Не хочу детей, но хочу оставить после себя хоть что-то. Что в итоге со мной не так? — С тобой всё так, — если бы он освободил Луну для меня, стало бы проще. Но она всё ещё была занята его взглядом. Карандаш снова перечеркнул написанное, возвращаясь в исток. — Кроме того, что ты чертовый эгоист. — Э? Мне нравились особенности произношения японских звуков. В моём родном языке фонетическая лиричность проявлялась не так сильно. А японцы коротким «‎э»‎ могли рассказать целый спектр своих эмоций. — Твой ребёнок — это не продолжение тебя, не часть, не игрушка и не «‎чтобы было»‎. Это человек. Другой человек, которого ты решаешь привести на этот свет. И ты целиком и полностью ответственен за то, чтобы дать ему всё для базовой реализации здесь. Деньги, дом, пища, вода, благоприятную атмосферу, инструменты для саморазвития, самоидентификации. Этот гребаный мир итак будет против него, весь мир, поэтому семья для него должна быть тем местом, где ему хорошо и уютно. Где он знает, что его примут, утешат и поймут. Говорить о том, какая он дрянь, ничтожество или урод ему будет целый мир. А у ребенка будешь только ты. Если тебе нечем больше реализоваться, если тебе нечем больше оставить после себя «‎след»‎, то я порекомендовала для начала разобраться в себе, и с какого хуя ты решил, что оставление после себя потомства — это ебанное решение всех твоих проблем? Если не можешь оставить после себя ничего, кроме этого — подумай о своей жизни, пока отлеживаешь пролежни на боках, рассматривая блядское небо. Может, найдешь смысл своей реализации там, а не в нерожденном существе, которое мало того, что может быть «‎плохим»‎ для тебя, так ещё и нихуя тебе не обязано вообще. Обязан ему только ты. Карандаш, зажатый в ладони, разлетелся бы в щепки. Но их остановили мои пальцы, сжатые до побеления в костях, вобравшие в себя занозы, крупные ошметки и грифельную пыль. На запястье стало горячо. — У тебя кровь. У меня боль. — Принесу бинты. Принеси что-нибудь поострее. Шикамару не возвращался около трёх минут. Четвёртую минуту он не разговаривал. — Прости, я же знал, что для тебя это болезненная тема. — С чего ты взял? — Луна была свободна, но пришлось смотреть ему в глаза. Шикамару тупил взгляд. Привычная аморфная расслабленность на лице собралась в точеных скулах и подбородке. Шикамару не думал — осознавал. Его попытка помочь мне была оборвана на первой же секунде. Я, прикрываясь полами мантии, убирала кровь, пока он искал слова. — Тебе не нравятся дети. — Да, Шикамару, я их ненавижу. — Поэтому зря и поднял. — Ты имеешь полное право говорить о чем угодно и с кем угодно, если считаешь нужным. Остатки карандаша сожгла в руке, доставая из кармана второй. Вечно их терять и забывать их расположение всегда заставляло таскать по несколько штук в разных углублениях одежды. Собрала ноги под себя, просто чтобы и боковым зрением его не видеть тоже, перенеся вес чуть вперед. — Ты права. Я не думал о детях в таком ключе. — Я права всегда. Кинув короткое «‎угу»‎, Шикамару потянулся к четвертой работе, зевнув, и замолкая на всю оставшуюся ночь — он и без того уже проделал огромную операцию: «‎как заставить полностью обесценить человека за одну сказанную фразу»‎. И, браво Шикамару, справился он с ней блестяще. Всё в этом мире серое, черного или белого нет, но одно дело знать это, другое — понимать. Так Шикамару перескочил из серого сразу в черный. Потому что в моей системе координат если и существует ноль помимо минуса и плюса, я не знаю, где он и что именно хранит. И существует ли он?

***

Всё было слишком спокойно. Шикамару кивал, улыбался и учтиво придерживал широкий рукав моей мантии, чтобы я не снесла турку со стола. Ирука предлагал мне свой лосось, потому что так или иначе заметил, что красная рыба мне нравится. Сакура сортировала одноразовые бинты, укладывая их аккуратными трубочками один к одному. Из четырёх яиц, выбранных мною для прелестнейшего пашот, лишь в трёх был желток. — Такое вообще может быть? — Как видишь, может, — пожала плечами, раскрывая его палочками, чтобы убедиться в отсутствии желтка уж точно. Мы ели под открытым небом рядом с тентом пяти каге, а мне захотелось сделать всем завтрак. — Бывает по два желтка, с таким я раньше встречалась. — Я тоже, но я тогда их выбрасывала. — Почему же, Сакура? — потягивая кофеек с отставленным мизинцем, было забавно слушать диалоги трёх присутствующих. — Нездоровые. Дефект. Норма — это один желток, — яйцо пашот поместилось в неё целиком, — очень вкусно, спасибо. — Два или отсутствие — ненормально, получается? Шикамару поджал губу. Сакура кивнула, собирая палочками ростки пшеницы. — Ты же знаешь, что желток — это куриная яйцеклетка? По такой логике, двойняшки, два желтка, это плохо. А отсутствие клетки, ну, — отпила кофе, — назовем это неспособность завести куриных детей — тоже плохо. Этот гребаный мир сходил с ума. Как будто каждая мысль обязательно стекалась в эту тему, как в песочных часах с узкой выемкой. Оставалось гадать, сколько ещё песчинок по ту сторону, сверху, а сколько уже упало вниз, отсчитывая время до момента Большого суда. Будто бы библейских масштабов. Они втроём продолжили дискуссию без меня. Я слышала и слушала, но находилась явно не там — где-то внутри своего ваккуума, где было максимально комфортно. Или как желток внутри скорлупы, которая защищает меня. Ведь вопреки распространенному мнению я прекрасно забочусь о себе, закрывая себя от внешнего мира. Скорлупу снова кто-то словно аккуратно пронзил иглой, не пытаясь из неё достать — проникая внутрь. Рефлекс поворота головы сработал с непозволительным опозданием. — Выдвигаемся. Я чувствовала Саске за своей спиной в зеленых кронах (ведь ему можно было находиться там в моей слепой зоне), чувствовала опаляющий жар Наруто по периметру леса. Сакуру и Шикамару рядом, за столом Ируку, Ино в районе защитных барьеров, Кибу с витками проводов и Акамару, помогающего ему (морально), Шино, собирающего актуальную информацию по всем локациям с помощью своих жучков. Я, в общем-то, много кого чувствовала, кроме него. Лосось пришлось запить чашкой кофе, чтобы он не застрял в гортани. Песочные часы будто перевернули в обратную сторону, сбрасывая энергию во избежание неконтролируемого коллапса. — Да, Какаши-сенсей. Сакура, набросив рюкзак, первая двинулась с ним с Гаем, который всё не мог нарадоваться своему активному участию во втором этапе. — Немного несправедливо оценивать командную работу там, где есть только два человека. Как думаешь? Сорок четыре на три не поделишь без остатка. — По-твоему, Ирука, численность людей в команде — единственный фактор, по которому можно проводить оценку? Что бы ты знал, в моей первой команде нас было четверо. Нам многое пророчили, хвалили и ставили в пример, только вот командной работой там и не пахло. Меня забрасывали в самые горячие точки, пока другие нормально учились и тренировались. Ничего из этой команды не вышло, в общем-то. А знаешь, что говорили уже моей второй команде? — Что? — Ирука, не отрывая от меня взгляда, прихлопнул комара на манжете. — «‎Команды формируются руководством, а не по желанию каждого сопляка»‎. «‎Дружба — это не показатель эффективности вашей работы»‎. «‎Мы формируем команды, а не кружки по интересам»‎. «‎Вы самая отстающая команда по всем показателям, вы не продержитесь и месяца»‎. «‎Мы пойдем вам навстречу только для того, чтобы показать всем, к чему приводят такие необдуманные решения студентов»‎. «‎Вы команда-лузер, которую даже никто тренировать не хочет»‎. Продолжать? — Я понял. — Что именно ты понял? Ирука промолчал, поднимаясь на ноги и отряхивая комариный труп с рукава. — Как принижать и не считаться со мнением детей — это нормально, а как отправлять их на смерть, превращая в идеальное оружие из-за их подготовки и силы — так это пожалуйста. Теперь уже я поджала губу. Скорее от радости. Так я ликовала, хотя со стороны мина «‎я въебала гавна»‎ почти не менялась для всех остальных. Не хотелось проводить время ни с кем из них лично. Просто отстраниться, слоняясь то там, то тут, то кивая Саю, то показывая маске АНБУ на лице Саске какой-нибудь опознавательный знак, что всё хорошо. Темари перебирала ногтями по низкой столешнице подле Казекаге, а Гаара каждый раз, завидев меня, кивал уже мне. Я кивала в ответ. В шелесте деревьев можно было услышать шепот, бойкие споры или тихие беседы экзаменаторов, а также тех, кто просто здесь был «‎на всякий случай»‎. Как Киба и Какаши, например. Их тихие переговоры я услышала в тот момент, когда на пути по кругу размышляла о возможности наличия тайных языков в группе людей. Неизвестно, из чего он складывается, и есть ли возможность его растолковать. На размышление меня натолкнули, само собой, Наруто и Саске, которые вот уже который день в зоне моей видимости никак не пересекались из-за разделения деятельности и отсутствия банального свободного времени. Ведь они — это абсолютно та пара, которая использует тайный язык. Он состоит из взглядов, которые они дарят друг другу, едва уловимых прикосновениях здесь и там, обоюдного чтения долго затянувшихся молчаний и завершения предложений друг за другом. Никто не может понять их, но это нормально. Ведь до тех пор, пока они понимают друг друга — это всё, что имеет значение. Иногда мне казалось, что я будто понимаю его тоже. Легкое сжатие предплечья в бинтах во время ужина в моём доме: я здесь, и ничего другое не имеет значение, кроме тебя. Легкий «‎цок»‎ и приглушенное «‎добе»‎ как «‎ты иногда безбожно смущаешь, но мне это нравится»‎. Короткий обмен взглядами в оживленной толпе с отведением по разные стороны: «‎я чувствую тебя на задворках своего сознания и без того постоянно, но так приятно ещё и видеть тебя»‎. И коронное: поджимание уголков губ с переводом взгляда сверху-вниз-вбок, как «‎никто не знает, и этот наш секрет делает его таким особенным»‎. Наверное, счастье любит тишину, но тут как посудить. Счастье тоже бывает разным, и однозначно невозможно сказать, что именно ему нужно. Их счастье было, и было таким, какое есть. Оно разливалось по кварталу, оживляя даже высохшие некогда черные кусты. Оно будто затекало и в мой дом, ну, там же через дорогу, ползло по лестнице до второго этажа и залезало под одеяло, обнимая со спины ото всех невзгод или подставляя медвежью грудь, в которую можно ткнуться лицом, спрятаться от тягот и всего того дерьма, что не даёт уснуть, и, наконец, успокоиться. Иногда мне казалось, что это не их амфотерное «‎счастье»‎ с дома через дорогу заползает в мою кровать — оно начинало приобретать форму. Форму Какаши Хатаке. — …они очень сильные. Ты даже не представляешь, насколько. Женщины очень сильные. Я даже вытащила оба наушника. Этот голос звучал тихо, из-за зеленой стены пышных деревьев и ограждения, установленного к экзамену. Но я его слышала. Мне казалось, я бы услышала его с другого конца Вселенной. — И так получается, что мужчины женщинам-то и не нужны. Это они нужны нам. Киба протянул в ответ сверхпонимающее «‎угу»‎. — Если она с тобой чем-то делится — лучше этого быть ничего не может. Значит, ты для неё близкий человек. Кто-то может сказать «‎жалуется»‎, но это не так. Она знает, что может тебе доверять, и это гораздо ценнее, чем кажется на первый взгляд. И когда она рассказывает, или позволяет себе рассказать о своих заботах и проблемах, это бывает правда не решаемо. С её точки зрения, например. Когда одно тянет за другое, второе за третье, как в карточном домике — куда не потяни, всё станет только хуже. Не нужно пытаться это решить. Не надо ей никаких «‎может, если ты сделаешь так, это поможет здесь, здесь, здесь»‎... — Какаши замолчал. Я же плечом опиралась на непробиваемую стену между нами, не пропуская ни единого звука. — И это вообще не то, что им нужно. Потому что на самом деле, они прекрасно справляются с этим механизмом. Держат этот карточный домик, уберегая от полного разрушения. Но ей нужно, чтобы ты был таким… большим медведем, знаешь, — Киба тепло усмехнулся на этом моменте, — который «‎иди сюда»‎. Просто обнимает, показывая, какая она молодец. Не за что-то, а просто. Справляющаяся с этим карточным домиком, абсолютно не нуждаясь в последовательном логичном разрешении её проблем. Можно задать вопросы, которые не требуют никакого ответа. Как она всё успевает, или как же она с этим справляется. Это — риторика. Но им важно её услышать. И если она делает тебя лучше — не забывай ей об этом говорить. Если берешь ролевой пример с неё — тем более. Это одно из самых важных, что ты можешь дать. Киба приглушенно говорил, смеялся и благодарил сенсея, подумывая вслух что «‎Тактики Флирта»‎ стоит почитать и ему. Две вещи я поняла точно, спешно удаляясь оттуда с двумя вставленными наушниками: песочные часы обнулили, снижая энергию до отметки «‎ноль»‎, а Киба спрашивал всё это из-за Хинаты. И третью, наверное: медвежья форма в кровати точно была им, а не занесенным счастьем с соседнего дома через дорогу. Мы не спали три ночи и четыре дня, а прогноз погоды наврал: обещанной грозы, которая нужна была для моделирования ситуации экзаменующимся, так и не состоялось. В то утро мы с Неджи долго смотрели свысока защитных стен на луга в росе и тяжелые кучные тучи на юге. Но до нас они так и не доходили, будто дождь решил, что в Стране Огня этим летом грозе не место. Пришлось вызывать её искусственно над локацией, издалека пытаясь втянуть запах озона, как свора собак, учуявших сочный стейк. Но озоном так и не пахло — Саске с точностью до десятых процента распределил всполохи над лесом, а к вызову стены дождя я не имела никакого отношения, пока меня не позвали к Темари за помощью ей с точными порывами ветра. Мы не переглядывались, не смотрели друг на друга и не разговаривали. Не с Темари, а с ним. Только лишь когда я покидала локацию, Какаши, восседая под широкими листьями гобо и перелистывая книгу, вздохнул. — Жаль, что дождя так и не было, — тогда он посмотрел на меня и сквозь. Снизу-вверх, но казалось, что сверху-вниз. — Настоящего дождя. И дальше уткнулся в разворот. Мне тоже хотелось грозы. Осенью, зимой — снег. Весной, летом — грозы. Циклотимия в жизни. Всё, что угодно, лишь бы не солнечный свет, жара и насекомые в том числе. В муссонном климате они не досаждали, а в том, что был тогда, они постоянно пытались сесть мне на полы мантии. И ладно ещё бы была цветной, привлекая внимание, так нет же — им нужно было выбрать самый нецветной цвет, чтобы заползти на меня и обустроиться. У самого выхода он остановил меня, обхватив запястье. Стая ворон с квартала Учих рассекла воздух на востоке. — Подожди, пожалуйста. Возможно, я просто не слышала его в наушниках. Поэтому и остановил именно так. Но кто знает. Может, знал именно он, но у него я тогда не спросила. Он одернул мне манжет, смахнул что-то со спины, и непозволительно надолго остановил ладонь в районе лопатки, там, где рубцы от шрамов насквозь. Где-то в этом лесу я и подцепила обычного нестрашного жучка, прилипнувшего к одежде. — Хотел убрать. Для кого нестрашный, а для кого да. Я даже будто со стороны представила, как у меня исказилось лицо, когда он как ни в чем не бывало отпускал жучка на свободу в кусты из своих пальцев. Оставалось ещё только не передёрнуться всем телом. Какаши улыбался, как и всегда, и на английском я бы назвала это «‎eye smiles»‎. А потом перестал, наклоняя голову немного вбок. — Ты боишься насекомых? — Что за бред? Каждый раз, когда он перекладывал голову с одного бока не другой, моё сердце будто куда-то мчалось, пытаясь что-то нагнать. — Они просто мне неприятны. — Да, — Какаши кивнул, — я понимаю. Хорошего тебя дня. Я была уверена, что, когда он махнул рукой, удаляясь обратно, он знал точно, что я боюсь. Боюсь того, что он подумает, что у меня боязнь насекомых, или что он узнает, что я могу испытать страх и чего-то бояться помимо фобии глубины и отсутствия дна. Говорят, собаки прекрасно чувствуют страх. Паккун из кустов долго продолжал меня взглядом и задранным кверху мокрым носом. Паккун чувствовал озон, недоступным обычным людям. Чувствовал и его хозяин, скрываясь под маской, и тогда я ещё не знала, для чего же он так поджидает дождь с грозой. Я тоже его ждала, но пока не знала зачем. Киба улыбался и каждый раз приветственно размахивал рукой. Либо я раньше за ним не наблюдала такого уважения к женщинам, либо просто старалась не замечать. Они все, с какой стороны ни погляди, что Шикамару, что Киба, что Рок Ли и его сенсей — каждый хранил это зерно «‎я уважаю потому что уважаю»‎. Это безумно радовало, ведь эта установка здесь была искренней и честной, не как на моих островах, где в глаза тебе наврут и улыбнутся, а за ними происходит неизвестно что. В предводительстве этого движения будто стоял Какаши. Волосы отрастали, заставляя убирать их с одной стороны за ухо. — Ровно половина. Семь команд не прошли, одного пришлось дисквалифицировать. Так алгебра к третьему этапу переметнулась на нашу сторону: двадцать два на два поделишь без остатка. Нумерология распределения меня завораживала всё больше и больше, а всё, кратное двум, всегда радовало на бессознательном уровне — может, это пошло с даты рождения (два-два), которые в сумме давали четыре, а четыре на четыре в умножении шестнадцать. Иногда в вечера рефлексии я раскладывала всю свою жизнь на множества и отдельные цифры, находя в них последовательность, упорядоченность и цикличность. Можно было копнуть чуть дальше, и размышлять о том, что вообще есть цифры, а потом дойти и до того, откуда мы вообще появились. Это был мой первый и последний вопрос, который я спрашивала у своей семьи. Я родилась в самую вьюжную зиму за последние сто лет на островах. Бураны с конца января заметали дома и высотки, пропадали без вести разведывательные экспедиции, а жизнь на главном острове замерла: два главных промысла его жителей стали недосягаемыми. Рыболовля и добыча полезных ископаемых. Скрытые острова зависели от поставок газа и угля напрямую, поэтому моё рождение успело поднасрать и там. Единственная вещь, которая мне нравилась в моём рождении, и про которую я иногда шутила с двумя своими обалдуями, что я кесаренная. Пока все пыжились и разрывали другого человека изнутри, меня элегантно изъяли. И вот тут как раз и проходила моя самая любимая байка про детство. И она же, собственно, единственная. Местные хирурги всё никак не могли успокоиться, увидев моё выражение лица, и постоянно мне пересказывали его же и свидетели, когда меня приводили на предписанные осмотры детей от кори и чего-то там ещё. Во всём, что касалось мира снаружи стен нашего дома, семья выглядела почти образцово-показательной, именно поэтому не нужно верить глазам. Нет никакой гарантии, что люди, которые гладят своих детей по головке на детской площадке, не избивают их до полусмерти за стенами, там, где не видит никто. Иногда полезно присмотреться к обществу, просто понимая, как много улыбающихся, смеющихся и поддерживающих диалог людей вокруг, у которых наблюдается депрессивный эпизод средней тяжести. А выражение моего лица при рождении мало чем отличалось от текущего: убери к ебени матери свои руки и положи меня обратно. Так в родильной я получила погоняло «‎февраль XX года воплоти»‎. Ноль-два-ноль-два-десять-десять. На два часа больше часового пояса, в который меня занесло сейчас, и на один по сравнению с островами. Не много ли совпадений? И совпадения ли? Можно искать ответы долго, но единственный, на который я бы хотела знать ответ наверное больше всего — почему никогда не было синяков. От одного удара Саске пришлось прятаться под волосами на собрании, а от разбитого носа Сакурой несколько дней подряд таскаться по деревне в бюджетном косплее на их учителя. Иногда моя дурная привычка отключаться от мира сыграет против меня: я практически пропустила, как меня представлял Шикамару, и включилась только на фамилии «‎Учиха»‎. Только потому, что арена замерла, а каге стояли. Кажется, там было много пафосных речей про союз, знакомые и незнакомые мне люди держали руки у лица, кто-то — сложенными в молитве, кто-то склонив голову, а кто-то рассматривая герб на моей спине. Я чувствовала эти взгляды слепой зоной, выходя в центр для приветствия и своей части от имени Итана и его заместителя. И пока я шла, тяжестью ботинок шаркая по сухой земле, пока от спешного включения в мир вне моей головы перебирала пальцами по карманам штанов изнутри, чувствуя, как капюшон перетягивает плечевой шов мантии влево, я вдруг осознала, какой громадный объем работы тащился за моей спиной. Не моей — всех нас. Итана и Цунадэ-самы, Гаары, Шикамару, Райкаге, Наруто, Неджи, Саске, Джея, даже Стига, будь он неладен. Он же и представить не мог, тогда на мысе Носаппу, пытаясь изобразить радость от вида меня живой, что всё обернётся так. Какаши найти в толпе было проще простого — по правую руку от Цунадэ-самы, это раз. Все, хоть и сидели на уровень выше меня, смотрели снизу-вверх, я, как всегда сверху-вниз, даже уровнем ниже. Но он смотрел так, как никто другой: сверху. Просто сверху. А я просто снизу, и просто на него, и, уже заканчивая речь, мы поравнялись. Для всех остальных происходило ровным счетом ничего, ведь в тайный язык двух людей посвящены только они. О третьем и потенциально четвертом посвященном я тогда не подумала. — Объявляю о начале третьего этапа первого экзамена на чуунина в международном статусе при поддержке Альянса Шиноби и научно-исследовательского подразделения интегрированного Мирового Союза. Если бы это была Спарта, я стояла в центре колизея, призывая всех прыгать в пропасть с улыбкой на лице. Без факела — я могла гореть и без него. Всё наработанное с октября, волочившееся грузом непосильных задач, трансформировалось в прорези крыльев вместо лопаток, поднимая на пьедестал. На самом верху был главный приз — как ворота парадайза, за которыми из-за золотых прутьев и лиловых облаков блестит eye smile Какаши, адресованная только мне. Кофеин отпал из-за своей ненадобности. Дофамина было с лихвой. Дофамин дополнялся норадреналином и кортизолом, когда приходилось закрывать зрителей от разрушительной ударной волны. Поднимать палец вверх, успокаивая толпу. Кивать Саске, который незаметно ни для кого каждый раз напрягался, если в сторону ложи каге направлялся малейший порыв ветра. Цунадэ-сама осмотрелась по сторонам, а потом пустила его к себе за спину, вздохнув и принимая своё окончательное поражение. Не то, что бы она боролась с этим — нужна была финальная точка, и лично для неё она была поставлена. Утром она лично вытурнула старейшин с даймё на уровень выше, чтобы они не докучали ни ей, ни коллего-каге. Сверху добавлялся эндорфин, когда Наруто победил незнакомого мне до этого мальчика за считанные минуты. Было много вещей, которые мы с Джеем и Шикамару пытались учесть при планировании экзамена, но были и те, которые всплывали на ходу. Сдавших мы автоматически хотели предложить на рассмотрение международного статуса их профессиональной деятельности, и вот здесь подключились юридические проволочки и бюрократия, которых на моей стороне, нежданно-негаданно вдруг оказалось больше. Это удручало. Об одной из них прекрасно знал Наруто, которую я ему проговаривала раз шестнадцать во всевозможных тональностях. — Режим отшельника использовать нельзя. Наруто кивал. — Нельзя. Он кивал снова. — Твой результат аннулируют, нельзя. Он кивал снова и снова, но на экзамене, посмотрев на меня и улыбнувшись, вошёл в этот клятый режим. Провожая его к медикам, не выдержав, схватила за рукав, дергая на себя. Тогда он не ответил мне, зачем это сделал, зная, что так нельзя. Лишь улыбнулся, пожав плечами и ковыляя к Шизуне. Его оппонент за моей спиной не унимался, и, судя по фамилии, это был родственник Третьего. Когда он, сжимая кулаки, эмоционально описывал прошедший бой во всевозможных эпитетах, я так поняла, что он вообще его внук. — Фамилию надо ещё заработать. Я протянула ему бутылку с водой, направляя к медбратам на обязательный осмотр. — Как ты? Он всё ещё дулся и потирал ушибленный висок. Он сказал как ты, а не Вы экзаменатору. Почему-то мне это тогда не понравилось. И это больше не про то, что я что-то там у него оценивала. — Ты знаешь, через что мне пришлось пройти, чтобы стать той, кем я являюсь? Мальчонка, насупившись, замолчал. Так я познакомилась с Конохамару Сарутоби, ставшим в будущем одним из моих заместителей. Сучков и задоринок в целом не наблюдалось. Один раз мне пришлось блокировать парня, который острым сталагмитом, сотворенным из земли, чуть не пробил грудь своему оппоненту, разок прикрикнуть, призывая к дисциплине девчонок, дергающих друг друга за волосы. Противостояния были, что надо, и я будто молодела на глазах вместе с ними, вспоминая череду своих экзаменов, бессонных ночей, пряток под кроватью, горького шоколада и орехов, чтобы мозг держался чуть дольше, цитатник с фразами сенсеев, бродящий по рукам для заполнения. Как мы ненавидели эйджизм, выносили из столовой омлет с сыром, потому что опять не завтракали. Я улыбалась не задумываясь, давая отмашку в воздухе о завершении последнего спарринга. С Наруто нас ждал серьезный диалог, но это после. — Победитель Изаму Накагава. Изаму Накагава улыбнулся мне, выплевывая пыль и пытаясь дышать. Никто не пострадал сильнее дозволенного, и мне почему-то стало немного горделиво за себя. Всепоглощающий подъем не толкал вглубь обрыва, а наоборот поднимал к вратам с тем самым яблоком. «‎Яблоко»‎ улыбалось мне с ложи возле Пятой-самы, но было отнюдь не библейским — реальнее реального, с заходящим Солнцем в волосах и блеском в глазах из-под приопущенных ресниц. Практическая часть экзамена подошла к концу, гостей провожали на устроенный в честь него фестиваль, но это опять было где-то там, во внешнем мире. Внутри моей головы хотелось побыть в тишине и покурить в одиночестве, присев возле ограждения и давая отдохнуть спине. Трибуны пустели, медики заканчивали осмотры, экзаменаторы и организаторы наспех наводили порядок, чтобы успеть передислоцироваться на другую охранную зону, Киба катил по земле моток с записями всех боев для архива и отправки на острова к моим шибздикам, каге обсуждали между собой свои кагевские дела, а Саске, приспустив маску, одним открытым глазом смотрел на закат. — Эй. Шикамару по привычке обернулся на меня, но меня интересовал далеко не он. — Тут говорят, что тебе со мной неинтересно тренироваться. Саске оглянулся на каге, за столько дней уже свыкшимися с его присутствием, будь то комар. Опустил взгляд на перерытое поле боев. Посмотрел на бывшего учителя, помогающего Темари на опустевших трибунах. Канкуро, скрестив руки на груди и приподняв бровь, первым понял, что будет дальше. — Ну? Отлепившись от ограждения, смахнула с ботинок налетевшую пыль. Где-то в рифлении подошвы однозначно застрял камень. Капюшон скрывал отрастающие волосы, не выбивающиеся на глаза — взор обоих был абсолютно чист и полностью открыт впервые за несколько лет. Саске спускался медленно, стуча подошвами по каждой ступеньке у него на пути. Рука в бинтах скользила по поручням, пока остальные помимо Канкуро постепенно не начали догонять, что происходит. Мы были тогда как два настоящий ганфайтера с Дикого Запада, в пыли и заходящем Солнце, в одинаковой почти что до каждой строчки шва одежде, только оружия не было. Вместо огнестрела были руки: моя левая и его правая, как в старые добрые времена, с той разницей, что теперь и ему приходилось убирать за спину руку, хоть и не настоящую. — Перед боем у вас тут принято складывать печать противостояния. А в моем мире — поклон. Как поступим? — Я не собираюсь тебе кланяться. — Я тебе тем более, Саске. Вообще никому. — Тогда печать? Оставшиеся зеваки, почуяв неладное, спускались обратно вниз, чтобы разглядеть повнимательнее две черные фигуры. Я пожала плечами. Как жаль, что с большого расстояния никто так и не увидел, как мы улыбаемся, и после дня рождения это была самая яркая эмоция на его лице, что я видела. — Думаю, у нас есть уже свой знак, означающий начало боя. Саске, хмыкнув, кивнул. И всё, как раньше: взгляд-импульс-прыжок, не сговариваясь, синхронно на уровне рефлексов и пространственном ощущении друг друга. Неинтересно ему со мной тренироваться, видите ли. — Что происходит? — Цунадэ-сама грозно нависла над Шикамару и Неджи. Те уже вообще ничему не удивлялись, что касалось меня. Хотя госпожа Пятая тоже. Наруто на трибунах, разминая плечо, инстинктивно схватился за жилетку сенсея от скрежечущего звука столкновения двух катан. Молот я принципиально с собой не брала — он был слишком красив в пафосен, и предназначался для особенных торжественных случаев. Хотя этот случай тоже был торжественен в своём роде. Когда пыль спарринга накрыла трибуны, за спину сенсея ретировалась и Сакура, а Канкуро, аккуратно потрепав брата, шепнул ему, почему старшая сестра их вдвоем метелит только без повода. Нас с Саске разделяли метры полигона, когда мне стало интересно, а смогу ли я в сусаноо дойти обратно до центра — точки, где мы сцепились предплечье к предплечью. Поэтому я просто встала и пошла, надвигаясь ревущей красной массой в его направлении. Мой расширялся книзу, был мужественен и широкоплеч, а в броне Саске меня всегда поражала его пропорциональность и элегантность форм. Говорят, собаки похожи на хозяев, и на сусаноо это распространялось тоже, видимо. Моя гора шла навстречу его скале, сцепляясь мечами до искр и всполохов в небе над нами. Грозовая туча спиралью, как ворон, кружила наверху. — Знаешь, — пытаясь перекричать шум, решила поделиться с ним наблюдениями, — у нас с Итаном одноименные заряды. Мне потом заземляться всегда приходилось. — И к чему ты? Даже представить не могу, насколько это всё выглядело противоречиво со стороны. — Ну там на дерево или ещё что. Джей меня лупил специальным мечом для волейбола с песком, чтобы заряд снять. А у нас с тобой они противоположные, видишь? — махнула на небо рукой, которую всё это время старалась держать не при делах. Стая ворон с квартала Учих рассекла воздух на востоке. Когда мы заканчивали, небо было бордово-фиолетовым от заката, а зрителей было больше, чем мы планировали. Мы вообще их не планировали, так-то, но за спинами с гербом Учих наблюдали больше, чем мы предполагали. На Саске было ни царапины, когда он занёс кулак для финального удара. Но не ударил. Его рука остановилась в миллиметре от моей ладони, прикрывающей низ живота с левой стороны. В тишине медленно опускалась пыль, каркали вороны и перешептывались зрители на трибунах. Вдали шелестела листва. Болели ноги. Саске, лупивший меня до посинения осенью пропал моментально, переключаясь в версию Саске, требующего с меня ежедневный отчет по объему выпитого кофе и отбивающий чашку за волейболом с балконов соседних домов по утрам. Он смотрел на мою раскрытую ладонь, прикрывающую бок, так, словно очнулся от долгого транса. — Бой окончен. Если я плохо знала нас обоих, сказала бы, что мы были напуганы и сбиты с толку. А вот зрителям понравилось. Особенно Цунадэ-саме, горделиво задравшей подбородок. Сила клана была продемонстрирована наглядно. Сила союза в правой и левой руках, отбивающих кулаки друг другу после показательного боя для всех присутствующих. Где ещё как не на международном экзамене напомнить людям о том, какая военная мощь стоит за плечами одной отсталой во многих вещах деревни? Наруто радостно размахивал нам руками с трибун, а Саске, даже не посмотрев в его сторону, вернулся в ложу каге, поправляя катану в ножнах. В общем веселье съехавшихся мы не принимали участия. Я сидела на дереве, болтая одной ногой в воздухе, воспроизводя на бумаге скетчбука план глобальных масштабов, озаривший меня во время экзамена, изредка наблюдая за гуляющей в юкатах толпой. Знакомый пристальный взгляд на моей болтающейся ноге заставил выйти из вакуума на целые две секунды. Какаши был снизу, под деревом напротив, читая в углу. В форме и перетянутом сильнее обычного протекторе. Молния жилетки не доставала до подбородка четырёх сантиметров. В поле зрения возникла Ино с двумя палками данго, размахивая ладошкой и перекрывая его. Весь оставшийся вечер я провела в её компании, слыша всё и слушая всё, и каждый раз, когда мне хотелось соскочить с этого дерева и пойти его поцеловать у всех на глазах, я цеплялась за Ино, как за спасательный круг, сжимая чуть сильнее нужного предплечье, плечи или тыкая коленом в колено. Но спасение утопающих — дело рук лишь самих утопающих. И никак иначе. Мы с тобою просто коллеги, но на очередном сборище людей, когда каждый из нас делает вид, что занят чем-то своим, я смотрю на тебя, смотрю в твои темные глаза, и единственное моё желание в этот момент — раствориться в них навсегда. Когда Ино меня оставила одну, я долго в толпе смотрела на Наруто, веселящегося слишком пластмассово. Он прекрасно понял, что надо подняться ко мне, стоило нам пересечься взглядами. Я долго курила, сигареты три, пока он молча сидел рядом со мной на ветке. Объяснения из него вытаскивать клещами я не собиралась. — Я сделал это, чтобы мне не зачли результат. — Даже с проигранным этапом, тебе могут дать повышение ранга. — Я в курсе. Я налажал везде. — С учетом того, что я тебя готовила больше месяца? — Да. Я видела Наруто разным за всё это время. Но с этой частью будто столкнулась впервые, либо раньше не акцентировала на ней внимание — другие перетягивали одеяло на себя, смещая прицел. В черном всегда есть белое, а в белом черное. Но иногда в нас несколько черно-белых, несколько черных, несколько неизвестно каких и много тех, кого мы сами не знаем. — Я сделал это, чтобы Саске не оставался единственным генином нашего выпуска. Чтобы не стать им раньше него. — А если тебе всё-таки дадут повышение? Наруто, расплывшись в улыбке, ничего не ответил, спрыгивая обратно к гудящей толпе. Пластмассовость выстроенного мира не мешала ощущать самого главного: Какаши смотрел. Постоянно. Но стоило оторвать взгляд от рисунков, он увлеченно читал. Никакой страх насекомых не мог сравниться с тем страхом, что это всё скоро закончится. Также быстро, как и началось.

***

— Да ладно тебе, иди сюда! Райкаге-сама на прощание практически меня обнял. Невелика задача — он к тому моменту не очень-то и протрезвел. Мизукаге, поджав губы и нос, будто я ей подсунула навозную кучу, сдержанно пожала протянутую мной руку. За всё время пребывания в Конохе круги под глазами Гаары заметно уменьшились, зато Канкуро больше походил на ходячего зомби, мечтающего лечь прямо на землю и поспать трое суток. Коллективным решением рассмотрение присвоения рангов было назначено на август — ровно перед днём рождения Джея. Темари, не сопротивляясь, отбила мне кулачок. Пока остальные провожали взглядом удаляющиеся за ворота делегации, Ино и Сакура повисли на мне с двух сторон, зевая и потягиваясь. — Пошли по данго? И потом спать. — О боже спать, да, — Ино покивала Сакуре. — Нам ещё все вывески и стенды снимать, — Шикамару, будь его воля, припал бы к моему третьему плечу, если оно выросло. Цепочка зевков никак не заканчивалась, зацикливаясь постоянно на нём. — Давайте пообедаем, а после чуунины свободны. Джоунины всё закончат, — еле балансируя на ногах с облепившими меня со всех сторон ребятами, предложила самый оптимальный вариант. Цунадэ-сама прямой походкой в сопровождении АНБУ отправилась отсыпаться. Чоуджи накрыл нам такой стол, что спать захотелось в три раза сильнее. — Ешь, ешь, силы нужны! — Гай насильно пытался скормить Неджи две тарелки свиных котлет, нахваливая Рок Ли и его слоновий аппетит. Быть в гуще, но как бы стороны — моя любимая дрянь в жизни, пожалуй. Иногда говорить ничего не нужно, можно наблюдать, подмечая каждый жест, взгляд, слова других людей. Из меня мог получиться неплохой детектив. Или психолог. — Как хом бао, Шерпа-семпай? — у Чоуджи теперь был пункт на постфиксе к моему имени. Я умыкнула целую тарелку с ними, потягивая наедине сама с собой и целым миром внутри моей головы. — Вкусные, спасибо. Но я пробовала вкуснее. Собравшись с последними силами, мы разбрелись по деревне доделывать оставшиеся задания. Деревня опять превращалась в сточный мусорный бак, не пытающейся казаться идеальной или хорошей, стерильно вылизанной для гостей и образцово правильной. Лицемерие, лицемерие и лицемерие. Как будто от черного пакета рядом с урной в закоулке, потерянном в лабиринте узких улочек, Райкаге или Цучикаге объявили бы войну. В этом, по сути, таилась проблема всех нас: у нас с самого детства не принято называть вещи своими именами, и нас так учат. Наводить порядок, улыбаться гостям, подавать им лучшие блюда на лучшей посуде, которую потом снова убирают в сервант до «‎лучших времен»‎. Не говорить «‎у нас есть проблемы»‎, у нас кто-то сидел, а кто-то убивал. Кто-то алкоголик, а кто-то душевнобольной. Лучше отрицания есть только яничегоневиденье. Нас растят так, что мы будто вечно слепы и не видим в глазах близких (и даже своих) соринок. Зато учат выискивать бревна в чужих в попытке самоутвердиться и соврать самим себе, что в нашем доме всё спокойно. Только вот дом как Багдад. Куча как бы взрослых шатается по улицам всех городов и городков мира, пытаясь как бы работать, как бы учиться, как бы пить с коллегами, ведь так надо и их так учили. Как бы делать семью и как бы рожать детей. Как бы радоваться и как бы грустить. Как бы жить и как бы выживать. Мышление бинарно всегда, а каким ещё оно должно быть, если нас взращивают с мыслью, что есть хорошо, а есть плохо. Есть плюс, а есть минус. И если хочешь любви, будь хорошим, а если хочешь гонений, то будь плохим. Будто третьего не дано по умолчанию. Закурив, вскарабкалась повыше на телевизионный столб, снимая оттуда перетяжку с приветственными словами для участников и гостей экзамена. Иероглифы кое-где потекли, ткань разбахромилась, а Солнце снова катилось вниз по верхней дуге. Мой вакуум разбил на мелкие режущие осколки детский крик о помощи. От ключиц к фалангам разлилось кровяное море колотящегося сердца. Я посмотрела вниз. В неприметном переулке для не самых богатых семей мать избивала сына трёх-четырёх лет. И тогда я снова ошиблась — никаких песочных часов не было. Не было никаких песчинок, отсчитывающих секунды до страшного суда, не было верха и не было низа, не было перемычки и не было механизма, поворачивающего время вспять. Это была атомная бомба вселенских масштабов. Голова не думала, отключаясь и давая возможность телу двигаться самому по себе. Руки сами по себе стащили с меня мантию, накидывая её на мальчишку в изодранной грязной одежде, еле прикрывающей его грудь и пах. Слизис с поясницы выскользнула ещё в воздухе, пока я в три прыжка по крышам добиралась туда. Ей стоило взмахнуть саблей в руке, и мальчик погрузился в здоровый крепкий сон, падая в объятия мохнатой махины Рейгора. Мне казалось, я горела снаружи. Так сильно, что даже воспламеняющийся за секунды Джей мог мне позавидовать в овладении этой техники. Горело лицо, руки, шея, пока я закрывала пацана, отталкивая от него это. Бирку «‎мать»‎ ещё нужно заслужить. — Слабо избить того, кто с тобой на равных? Глаза горели тоже. В черепе будто лопались остатки несгоревших извилин. Теперь она была копией своего сына: испуганная, зареванная и с ободранным локтём от падения на землю. Её начинало трясти, пока моя тень надвигалась, будто поглощая её до корней волос. — Ну? Она, давясь хрипами, не могла вымолвить и слова. — Я ТЕБЯ СПРАШИВАЮ, БЛЯТЬ! Зрачки закатывались под нависшие веки, оставляя белки, заливавшиеся красным. А перед ними был только образ пацана трёх-четырёх лет, в оборванной одежде, кровоподтеках, синяках, с опухшим от слёз лицом, острыми выступами костей, сорвавшимся от криков голосом и ужасом, от которого стынет кровь, в глазах. Намотав её волосы в кулак, я горела, и земля подо мной будто тоже. — УДАРИТЬ МЕНЯ — СЛАБО ИЛИ НЕТ? Я видела этот ужас теперь в её глазах, и мне хотелось, чтобы она рыдала и срывала голос также, как её собственный сын. Чтобы она умоляла о помощи, а её никто не услышал, в отличие от меня, ведь крики детей не принимаются на веру. Ведь бить детей — это норма, да? — Одно из предназначений этих ботинок знаешь, какое?! — я наступила ей на плечо, пытаясь продавить под землю. Сразу в Ад. — РАЗБИВАТЬ ЛИЦО ТЕМ ТВАРЯМ, КОТОРЫЕ ПОДНИМАЮТ РУКУ НА СОБСТВЕННЫХ ДЕТЕЙ! Камень, оставшийся со вчерашнего дня в подошве, выпал и покатился по земле от силы удара. И тогда она начала молить остановиться. — А ТЫ… — я не понимала, задыхаюсь, или это просто легкие сгорают заживо, — ОСТАНАВЛИВАЛАСЬ, КОГДА ОН ТЕБЯ УМОЛЯЛ?! А?! Череп разрезали на осколки сотни криков ужаса, как грешников из Ада, что-то шептало, а что-то смеялось гомерически истерическим хохотом. Уши закладывало, руки тряслись, а я не могла освободить локти, будто их сжимали чугунные цепи, заводя за спину. — Иллин, хватит. Успокойся. Колокольным звоном в черепе над грешниками прогремел голос Какаши прямо над ухом. Это он держал меня, пытаясь оттащить от лужиц крови. И моей, и её, и того пацана. Бог любит троицу, не правда ли? — Какого чёрта на тебя нашло? Зрение прояснилось, а она цеплялась за Ямато и Сая в формах, захлебываясь слезами. Я горела дальше. Но теперь уже от ликования. — Иллин. Я у тебя спрашиваю. Каждая буква дробила череп окончательно. Тихая и настолько далёкая от последующей, что никак не собиралась в целостные слова. — Не называй меня так. Сердце в его груди отбивало мне в лопатку нереалистично быстрый набат. — Иди докладывай Пятой, — дёрнув обоими локтями, перепачканными в крови подошвами дошаркала до завернутого в черное тельце в лапах Рейгора. — Давайте домой. Рейгор и Слизис, напоследок слишком тяжело и многозначительно посмотрев на Какаши, покачав головами, скрылись на мне, застывая краской на теле. Я шла по улицам в рваных на коленях черных джинсах, одном кропе и мини-человеком на руках, оставляя отпечатки своих шагов, пачкая эту лицемерную деревню. Пачкая вылизанные стерильные дорожки, пачкая всю эту показуху и человеческое безразличие. Медсестры в корпусе не задавали лишних вопросов. От них сгоревшими углями я добрела до кабинета Пятой, входя без поклона и стука. Она говорила много, но я не слышала и не слушала, уловив только последнее. — Твои чертовы выходки начинают надоедать. Я молчала наверное слишком долго, чем было положено. Всё вокруг было медленным и дифференцированным на атомы. — Чертовы выходки? Медленно, тягуче, почти по слогам и буквам. Я говорила так медленно, даже и не с ней. Я говорила со стенами, деревней, портретами предыдущих Хокаге. Я говорила с миром. — Можете делать со мной всё, что хотите. Это будешь доказывать исключительно мою правоту и очередную победу. — ПОБЕДУ В ЧЁМ?! — кипа бумаг полетела на пол, стол пошел трещинами. Это было всё так утомительно. Я задрала голову в потолок, спокойно вдыхая и выдыхая. Жаль неба не было видно. — Если бы Вы знали, как мне сейчас хорошо. А победа… — слова тянулись, как резина, — демонстрация того, какой опоясывающий страх пропитывает эту деревню вынести сор из избы и показаться плохим в глазах других как бы взрослых вокруг. Цунадэ-сама скрежетала зубами, а я ждала перевернутого стола, разбитого окна или приказа засадить меня в камеру за второе нападение на гражданского. Ведь я избила гражданского, да? Избивать детей — это же норма, да? А вот гражданского нет, верно? Да? Да? — Вы утвердили мои прошения о построении корпуса психологической поддержки и стажировку Сакуры Харуно на территории Кираи? — Тебе после этого хватает наглости требовать у меня что-то? — теперь горела она. Теперь горел вообще весь мир, кроме меня. Это забавляло. — Тогда я подам Вам ещё одно. О развитии инфраструктуры детских домов, правовой процедуры лишения родительских прав и программы поддержки несовершеннолетних, оставшихся без попечения родителей или опекунов. Цунадэ-сама рывком отодвинула ящик, дергая оттуда папку и ещё поменьше, выводя иероглифы на обоих, швыряя на край стола. — На. — Спасибо, — я правда говорила почти по буквам, вдыхая диафрагмой столько кислорода, как не вдыхала никогда раньше. Это даже опьяняло. Вперевалку ретировалась к двери, всунув руки в карманы, содранным локтем упираясь в дерево. Цунадэ-сама, стоя ко мне спиной у подоконника, клокотала от гнева. — А если бы Ваших детей избивали, я тоже должна была пройти мимо и не заступиться за них, правда? Я повернула голову на неё чисто из крох вежливости, не раздавленных слонами спокойствия в моей груди, а её продолжало трясти. Цунадэ-сама вместо ответа на мой вопрос разрыдалась. Медленно плестись от двери пришлось обратно к ней. Следов я больше за собой не оставляла — вся краска ушла на очернение деревенских улочек. Пятна, которые не отмоешь, как бы ты не старался, даже если убрать всю кровь. Помогла ей усесться обратно за стол. Цунадэ-сама сразу потянулась к бутылке, наливая и мне. — Я не пью. — Прекращай уже пургу нести. — Сейчас я не пью. Она, вздохнув, опрокинула в себя сразу две стопки подряд. Я присела на то же самое место, где сидела по весне, когда мы обсуждали мою фамилию, встречу с «‎тем самым»‎, как в книжках, и поцелуи под дождем. — Вы же знаете, что алкоголем мы заливаем душевную боль? Или неспособность контролировать собственную жизнь и… — дотронулась до своего виска. Скорость Пятой-самы снижалась, но всё еще была раза в четыре больше моей. — Сейчас мне нечего заливать. — И что мне делать теперь с ним? — Проводить инспекцию семьи и лишать родительских прав. — Но это же мать. — Но это же ребенок? Мой аргумент не сработал. Пришлось закурить. — Он очень худой. Видимо, мало ест. Мать при этом упитанная. Гематомы старые, почти рассосавшиеся. Значит, побои на постоянной основе. Квартал не самый бедный, во время восстановления деревни мы обеспечили их всеми ресурсами. На учет по трудоустройству мы тоже их ставили, я помню, что подписывала свиток от Шикамару с этим районом. Цунадэ-сама промолчала, рассматривая точку перед собой и вращая сакэ в рюмке. — А она молодец, что решила сделать это на улице. Так бы лично я никогда не увидела. Так что она ещё сама его и спасла, и вообщ… — У тебя проблемы с этим какие-то, или я не понимаю?! — хлопнув по столу, прервала мой односторонний диалог. Мне его продолжать больше не хотелось. С окурком на три-четыре тяжки в зубах, спустилась со стола, направляясь к выходу во второй раз. — Что Вы, у меня нет никаких проблем. Я сама займусь его попечением. Откуда выделить барское время на решение таких проблем, как искоренение домашнего насилия и формирование здорового национального фонда. Можно же просто закрыть глаза, верно? Открыла дверь, пытаясь не оборачиваться. Но всё же обернулась. — Да? — Ты ничерта не знаешь, о чём говоришь. Захмеленными глазами она смотрела на меня, пытаясь испепелить. В этом взгляде была неподъемная боль, сожаление, спрятанный ужас и хмель ещё со вчерашнего дня. Там было и всепоглощающее понимание, сражающееся на оголенных мечах с беспомощностью что-либо изменить. — Всего доброго. Я переступила порог, уже больше не оборачиваясь. — Когда выходишь и заходишь сюда, нужно кланяться. — Я на юридическом уровне приравнена к Вам, — аккуратно прикрыла за собой дверь, успевая озвучить в небольшую щель финальные слова этого диалога. — Доброй Вам ночи, Цунадэ-сама. С двумя АНБУ на хвосте, не чувствуя ни жары, ни холода, с ровно надетой мантией и симметрично подвернутыми руками, размеренно добрела до квартала. Дальше им было нельзя — вход на независимые территории был для них закрыт. И мне было ещё лучше от того, что мой дом не стоит на земле деревни, где каждый блестяще играет в самообман, переводя в шутку и относясь с лживым пониманием, ухмылками и щемлениями в том, что их Хокаге — алкоголик. — Шерп. Саске сидел на крыльце своего дома и курил. Впервые он купил пачку сам, не таская мои сигареты. Мне было ни холодно, ни жарко вновь. Было спокойно. — Я бы не ударил тебя туда ни в коем случае. Я просто кивнула, пытаясь отковырять ногтями прилипшую к сёдзи печать. За столько дней, что мы нормально не появлялись в домах, противная бумажка успела сродниться с деревом. — Там… органы детородной системы, так ведь? Я бы не ударил тебя. Я не хочу, чтобы ты думала, что я мог это сделать. Он говорил как обычно, но для меня был слишком быстрым с моим бризом в голове. Там наконец-то не было шторма, а Саске напоминал мне детскую игру «‎море волнуется раз»‎. — Левый яичник, всё верно. Клятая бумажка наконец сошкреблась, оставаясь липким слоем на подушечках пальцев. — Не волнуйся, Саске, всё хорошо. Там уже отбито всё давным-давно до тебя. На задвинутую сёдзи налепила печать изнутри. Вакуум был восстановлен.

***

Когда мы стучимся к кому-то по утрам, нам не открывают потому, что люди спят. Нужно время, чтобы они вышли из состояния дремы, открыли глаза, подсоединили к сознанию конечности, спустились с кровати, лестницы, дошли до двери, протирая глаза, и, наконец, отодвинули её. Я не открывала дверь далеко не поэтому. За ней был Шикамару, во-первых. Во-вторых, меня с пяти ноль четырёх сковал панический страх, не отпускающий больше трёх часов. Страх был почти животным, таким, что я боялась дышать. Я боялась, что эта «‎хорошесть»‎, этот дофаминовый подъем, это «‎здесь и сейчас»‎ пропадет. Это как ловить собаку за хвост: муторно, сложно, не имея гарантий. Когда ты выбрался с самого дна ямы, страх упасть обратно возрастает пропорционально расстоянию, на которое ты вознесся. Я так чертовски боялась, что этот штиль, этот легкий бриз пропадет, заменяясь привычным штормом. Штиль длился непозволительно долго и пах сырной погачей, пуншем с фруктами и кофе в пепельных волосах. Шикамару не сдавался. Пришлось открывать. Мы молчали, когда он разувался и оставлял жилетку на привычном крючке. Пока он садился на привычный стул, привычно поворачивал к себе подаренную им же пепельницу. Пока я варила привычный нам обоим кофе, а он ставил на стол принесенный с собой завтрак на себя и меня. Мы молчали, пока ели, и пока курили тоже, пока я убирала посуду, а он прибирал на столе, оставляя по чашке кофе — мне и себе. — Так вот, про геев. Я практически тоже ничему не удивлялась, что касалось людей в моём окружении. Например, начинать диалог откуда-то с конца. — Ага, — кивнула, принимая русло нашего обсуждения. — И что с ними? — Если есть вероятность, что я… — Шикамару будто подбирал слова, обходя какое-то стоп-слово, — ...произведу гея, это значит, что они итак уже существуют, просто я не знаю о них. — Я поняла твою мысль, — диалог начинал меня занимать. Поустойчивее установила чашку кофе на голом колене, кутаясь в безразмерном вязаном кардигане. Утро задалось прохладным. — Да, всё так. Они существуют ближе к нам, чем мы думаем. Может, даже в этом доме, кто знает. Мы рассмеялись, но в каждой шутке есть доля правды. — А ты знала их? — Знала и знаю. Их очень-очень много Шикамару. Вообще, клетка, из которой мы развиваемся, она как бы априори бисексуальна. Если упростить объяснение биологического процесса, ты понял. Шикамару кивнул, потягивая кофе. — Уже в процессе развития нас после… выхода из утробы, у нас происходит некий перекос в ту или иную сторону. Изначально мы ХХ, если грубо, часть из которых развивается по женскому типу, а часть по мужскому типу, ХУ. Также по сути и с сексуальной ориентацией. — Тогда получается, что бисексуальность — это норма? А, эм… натуральность или… гейство… — тут я, не выдержав, хмыкнула, — не ржи, я не понимаю, как сделать из этого существительное, — Шикамару качнул головой, улыбаясь, — это и есть отклонения от нормы. — Вроде того, — пожала плечами, переживая сэмбэй. — Я знаю много парней, которые негативно относятся к гомосексуальности среди своих, но такие «‎ваууу, лесбиянки!»‎. И у девушек тоже может работать в обратную сторону. «‎Ой, геи такие милые»‎, а две девушки сразу «‎фу»‎. Можно, конечно, включить психоанализ и сказать, что это подавление собственной сексуальности и контрперенос на других людей из-за внутреннего конфликта с самим с собой. Нет ничего страшнее конфликта с самим собой, больше скажу. — Полностью поддерживаю. — Возвращаясь к термину нормальности, которым злоупотребляли на протяжении всей истории. В свое время вполне нормальными считались и рабовладение, и геоцентрическая модель Вселенной. А в медицинском словаре Дорланда гетеросексуальность определялась как «ненормальное или извращенное влечение к противоположному полу». Потом словарь Мерриама-Вебстера немного сузил значение до «болезненная сексуальная страсть к одному лицу противоположного пола». И уже после гетеросексуальность получила определение, с которым мы знакомы сегодня — «проявление сексуального желания к лицу противоположного пола»‎ или «‎нормальная сексуальная ориентация». Знаешь, был такой эксперимент, когда прохожих спрашивали, является ли, по их мнению, гомосексуальность врожденной чертой. Ответы были разными, но многие отмечали, что это — смесь природных факторов и воспитания. После этого звучал решающий для эксперимента вопрос. Угадаешь, какой? — Почему вы решили стать натуралом? — Шикамару хмыкнул. — Да, — кивнула почти радостно, — почти. Люди, почувствовав, что их поймали на предвзятости, быстро соглашались с точкой зрения того, кто проводил эксперимент. Что, видимо, с гомосексуальной ориентацией, так же как и с гетеросексуальной, рождаются. — То есть это нормально, видеть в пубертате странные сны или испытывать половое влечение к окружающим тебя коллегам-парням? Передо мной сидел взрослый девятнадцатилетний Шикамару, не чета тому, кто делил своих нерожденных детей на хороших и плохих. Но поезд уже ушел. — Да. И не в пубертате тоже. В пубертате вообще нормально многое. Очень хорошо прослеживается идея подавляемого гоммосексуализма в контексте секса втроем. Тройничков, ты понял. Шикамару кивнул, утаскивая почти половину сэмбэйя. — Когда дама предлагает мужу зажечь со своей подругой, то муж тут и не нужен собственно. Её интересует подруга, как сексуальный объект, извини уж за прямоту. Или наоборот, когда муж предлагает жене покутить с другом, то жена здесь не нужна. Всё дело в этом самом друге. — Какое-то обобщение получается, не находишь? — Это не мои обобщения, Шикамару. Я просто делюсь фактами и наблюдениями других умных людей. Дай свои сиги, пожалуйста? Он долго копался в карманах жилетки в поисках запечатанной пачки. — У тебя кровь на ботинках. — Я в курсе. Больше в их сторону он не смотрел. Молча выкурили по сигарете. — Ты же учишь английский уже несколько месяцев, так? Шикамару кивнул. — В этом языке нет гендерных окончаний глаголов. И откуда тогда мы можем быть уверены на сто процентов, что тот же Шекспир пишет к женщине, а не к мужчине, когда обращается на «‎ты»‎. Сейчас вскрываются сотни писем солдат с войн, где они писали о своих чувствах и надеялись, что их опубликуют в то время, когда к их отношениям будут относиться с пониманием. Это очень трогательные письма, полные любви, только не к ждущей на гражданке жене, а мужчине, без которого они не могут жить. — Я раньше на задумывался, что вокруг меня могут быть такие люди. Этого невозможно исключить. — Верно. Невозможно. — Возможно, они даже ближе, чем я могу представить. Прямо с тобой за столом и через дорогу. — Им, наверное, сложно. — Безумно. Особенно их тяготит вопрос «‎кто сверху»‎. Просто запомни, и не выставляй себя грубым человеком, не уважающим личную жизнь других. — Кто сверху? — Шикамару почесал затылок. — А, понял. Так и… кто? — Бог, блять. Бог всегда сверху. Смех — вещь замечательная. Особенно в обсуждении как бы взрослых тем с как бы взрослыми. — Про сложность, в общем-то. В плане, — он пододвинул стул поближе, водружая локти на столешницу, — после разрешения конфликта с самим с собой остается конфликт с обществом. Даже… в собственном доме. — И это тоже верно. Знаешь, — долила себе и ему кофе, — у меня был знакомый гей, именно гей, не би, не пансексуал, именно гей, и он навел меня на интересное размышление. Я как-то спросила у него, каково было говорить с родителями, о том, что он гей. И он просто ответил, что никогда не говорил им этого, и сказал «мой брат — гетеро, и он никогда не приходил к родителям, чтобы сказать «эй, я натурал», так почему я должен это делать?». Потом он пришел домой со своим парнем, и никто не придал этому огромного значения. Чёрт возьми, этот парень гений! Шикамару рассмеялся вслед за мной. — Если не понимает собственная семья, всегда есть та, которую человек выбирает для себя сам. — Друзья? — Они самые, — кивнула, — а если мы оказываемся в позиции друга, к которому приходит второй друг с этим откровением, мы обязаны как минимум его выслушать. Дружба — это когда вы плывёте в одной лодке. И каждый держит по веслу. Когда оба гребут, лодка движется вперёд, а когда один опускает весло, а второй гребёт — лодка движется по кругу. — За друзей, — Шикамару поднял свою чашку, стукаясь с бортом моей. — Тогда ещё один вопрос. Допустим, мои потенциальная невестка или зять будут другой национальности. — О, великий закон о чистоте крови? Шикамару молча кивнул, поджав губу. — Не бывают плохих наций, Шикамару. Бывают только плохие люди. А ты к чему всё это спрашиваешь? — На случай, если мой ребенок окажется геем, лесбиянкой, бисексуалом, пансексуалом или выберет себе в пару отличающегося от нашего культурного наследия и менталитета человека. Я должен знать, как правильно себя повести в этой ситуации, чтобы не навредить. — Помни тогда о том, что по статистике брак на грани развода самый прочный, а стабильнее равнодушия на свете ничего нет. Образ девятнадцатилетнего Шикамару за моим столом в тот день надолго врезался мне в память.

***

Мне никогда не нравилось слово «‎выходной»‎. Наш мозг поразительно устроен так, что его невозможно выключить — он постоянно будет думать о чем-то. Сказать ему «‎мы работаем с десяти до девятнадцати, и нужна максимальная продуктивность именно тогда»‎ невозможно. Иногда его может озарить в этот временной интервал, а иногда он может подорвать нас посреди ночи с гениальной идеей, над которой мы бились несколько недель, топчась на месте. Мозг будет думать всегда, пока не умрёт. И «‎выходные»‎ по часам не всегда совпадают с его собственным графиком. Так или иначе, в те дни мозг о работе не думал. В нём разрасталась новая идея, запрототипированная на дереве в свете фонарей фестиваля, рожденная в густых лесах во время второго этапа экзамена окончательно. Нужные мне форматы холстов, на которых эта идея должна была зажить, были огромными, неподъемными для обычного человека и при перетаскивании оставляли за собой на землистых дорожках следы, как от толстого тупого ножа. АНБУ не следили и не преследовали. Мальчишка с улицы наблюдался в медкорпусе, где ему составляли программу терапии. Как минимум, от недовеса. Сакура занималась им лично, услышав краем уха всю эту историю. Цунадэ-сама кивала мне и опускала взгляд. Лжецам нужна хорошая память, а смотреть в глаза, когда знаешь, что ты не прав, потому что живешь на фундаменте лжи, ещё сложнее. Но главным было, что она всё-всё поняла. Плохой или хорошей она от этого не стала — она была для меня самой собой. Чудесной женщиной, с которой можно брать пример. В некоторых местах. В какой-то момент моя ноша стала легче. — Э? Не спрашивая, не уточняя и не интересуясь моим мнением, рядом шёл Какаши, легко удерживая вечно проваливающийся угол. — Я не просила мне помочь. — Я был груб. Мне следует извиниться. Вздохнув, пришлось признать поражение. Он бы не отпустил мою ношу даже если ему отрезали руку, так мне казалось тогда. Так мы молча дошли до квартала Учих. — В воротах аккуратнее. — Ты защитила его, и это хороший поступок. — Мой поступок не требует оценки. Просто сделала, потому что должна. — Да, — он кивнул, теперь уже продумывая, как ноша поместиться во входную сёдзи, — я уважаю твоё мнение, и ни в коем случае не пытаюсь на него посягнуть. Ноша пролезла в дом без осложнений. — Не спросишь, для чего это? Какаши, промолчав, тоже рассматривал пустые холсты и свитки бумаги, отойдя от них на два шага и наклонив голову влево. — Погачи у меня нет, но есть мисо с баклажанами и солёная сайра. Будешь? — Буду ли я свои любимые блюда? Он улыбнулся, высекая на корню существование атомной бомбы вселенских масштабов, отматывая время до момента её формирования. Время вспять оборачивать, как оказалось, могут не часы и не машины времени — простая улыбка, обращенная мне. — Экзамен прошёл замечательно. Ты молодец. Я ела, рассматривая дом Саске в окне. Баклажан соскользнул с приборов, плюхаясь обратно в мисо. — Мы молодцы. Вклад каждого очень ценен. — Я точно не… — Давай не будем о том инциденте больше, ладно? Все живы и отчасти здоровы. Я не хочу больше о нём говорить. Какаши промолчал. — Тебе не за что чувствовать вину. Я могла бы ответить, что мне есть всегда за что, но не смогла. — Я бы на твоём месте тоже вступился. — Как там Цунадэ-сама? — Скучает по твоим, цитирую, распилам её мозга у неё в кабинете, — он рассмеялся, а мне стало вновь тепло. Серая крупная вязка кардигана повисла на плече. — Очень красивый макияж, кстати. Он был странным, скажу так. Будто я чёрным копила цвета на определенный день, и именно в тот решила весь спектр красок оставить на собственных веках. Казалось, что радуга шлепнулась мне на лицо. На доме снаружи теперь у меня торжественно висел ЛГБТ-флаг. Саске он понравился. — Мне как будто нравится боль. — М? — Какаши ответил с опозданием, перебирая пальцами по фарфору тарелки. В моей слепой зоне ему можно было находиться по умолчанию. — Просто если ты думаешь, что был со мной груб тогда, я бы не хотела, чтобы ты перестал себя так вести во время секса, — развернувшись на подоконнике, успела попасть в то «‎окно»‎, когда маска была на нём. Верхушка скул заметно порозовела. — О таком нужно говорить, как думаешь? — Не... думал, что ты поднимешь эту тему. — А что в ней такого? — оставив миску, уперлась локтем в колено. — Разве не нужно говорить о том, как кому больше нравится, и что бы хотелось попробовать, иначе какой вообще тогда смысл? Как по мне, лучше стараться быть в этом вопросе взрослым, чем стараться быть как бы им. Какаши, отложив приборы, пододвинул к себе ближе стакан с холодным чаем. — Перебирайся сюда, — он просто похлопал по столешнице, призывая сесть рядом, а мне хотелось сесть на неё. И повторить примерно то, что там было не так уж и давно. Когда ещё мы проходили стадию торга. Рядом с ним мисо казалось гораздо вкуснее. — Ты права. Мне пора бы уже привыкнуть к непрогнозируемым скачкам твоих тем, — он произнёс это как самый настоящий комплимент, и мне стало ещё теплее. — Тогда ты должен знать, что мне нравится грубость, шлепки и спонтанность. И чем грязнее, тем лучше. И не важно, на торге мы или на депрессии. — Депрессия, — он кивнул, — сколько до неё, как думаешь? — Стараюсь об этом не думать. И ты не думай, ладно? — я вцепилась в его ладонь почти умоляя. — Если ты не будешь, — Какаши кивнул, — то и я не буду. Ведь я беру с тебя пример. Я абсолютно не знала, как уместить в груди костями то, что надуло меня как воздушный шар изнутри. В животе баклажаны будто устроили Третью Мировую с теми самыми бабочками. — Ты давно видел море? — Давно. — Хорошо, — я никогда в своей жизни не ела так быстро, как тогда, втягивая в себя еду, боясь опоздать. А когда он поднялся первым, забирая всю грязную посуду, убирая со стола и подливая мне холодного чая, я пыталась посчитать, где именно и в каких объемах в прошлой жизни мне не повезло, что в этой я его дождалась. Когда на стол он поставил пепельницу, зная, что я всегда люблю курить после еды, называя это «‎сладко дунуть»‎, мне хотелось проорать на всю Коноху, что я его люблю. Но рот сказать не мог. — Пойдём? — Куда? Его руки были в пене, а штиль теперь пах сырной погачей, пуншем с фруктами, кофе в пепельных волосах и алоэ в зелёном средстве для мытья посуды. — На море. На Фонке тут лететь недалеко. — И как же он выглядит? — Типа феникса. Какаши, улыбнувшись, перевернул тарелку, смывая с неё пену. — Символ воскрешения и веры? — Ну или символ Иисуса. — Религия, в которой ты выросла? — Если обобщать, то да. Я еле сидела на месте, тряся ногой, чтобы не сорваться и не вылететь из дома к морю. Мне надо было его увидеть. И надо было увидеть отражение этого моря в его глазах. Какаши откинул голову на плечо, не отрываясь от посуды. — Собирайся. Я готов. Приказам своего Хокаге нужно слушаться, даже его будущего, даже если не своего. Но тогда мне казалось, что этот Хокаге только мой. Личный, персональный, собственный и такой, каким его вижу я и никто больше. Копаясь в гардеробной, я чувствовала себя, будто собираюсь на свидание. Какая-та странная часть внутри ликовала и радовалась, допрыгивая до самых высоких полок, путая ворот с рукавами, а капюшон с карманом. Какаши, присев на край столешницы, что-то прописывал в свитках. Протектор свисал с кармана. — Сегодня я горчица! Когда я брала себе этот костюм, я не знала, что меня движило. Так или иначе, его время наступило. Видеть то, как его рука с кистью застывает над свитком, стоило мне показаться не в чёрном, хотелось видеть каждый день в том числе. — Очень красиво. — Мне идёт? — я прямо впрыгнула, впрыгнула в обувь, накидывая джинсовку и пряча сигареты по карманам. Какаши, свернув свиток, убрал его в задний карман. В противоположность мне медленно набросил жилет и гетта, не надевая протектор. Сам отодвинул дверь, вышел, спустился с крыльца, оборачиваясь на меня. — Тебе идёт всё. Так он скинул мою скорость до нуля вновь, переворачивая песочные часы. Целая лента Мёбиуса. — Идём? Ты же не ограничена в передвижении и юридически приравнена к каге. Капюшон так и остался непоправленным, а одна из штанин задравшейся. Ничего вообще не имело значения, кроме его слов, которые он так легко мне говорил, а они отдавались чем-то доселе неизведанным в ребрах, лопатках и голове. — Конечно не ограничена, — тряхнула головой, задвигая за собой сёдзи. Шлепком нацепила печать. — И я не какая-то там приравненная к каге. Я Шестая Сасаукаге. Покрутила перед ним указательным пальцем, заливаясь смехом окончательно. Он поймал этот палец в воздухе, легко дёргая на себя, и с этого момента стало страшно вновь. У нормальных людей это нормально, когда одна рука лежит на животе второго, а рука второго на пояснице первого. Но мы ж не из этих. Карасу но Тайо, мяукнув, скрылся в кустах, разбив неловкость момента. Замечательный кот. — Фонк давно не летал, может верещать от радости, не обращай внимания, — наклонилась к самой болючей части человеческого тела, на мой взгляд, наравне с мизинцем. Болючесть оценивалась с точки зрения удара обо что-то. — Это называется латеральной лодыжкой, ты знал? — постучала по выступу стопы, материализуя светящегося, как жар, Фонка. Фонк реально верещал. Расправлял крылья, пикировал по кругу, резко набирал высоту, хвостом задевал верхушки высоких лесов. Он хотел к морю также сильно, как и я. Сильнее чем кто-либо из ста шестнадцати оставшихся в тату на моём теле. Когда я увидела море, я почти заголосила вместе с Фонком, но вместо этого смотрела на место, где море соединяется с небом, на котором ещё не цвёл закат. Скидывая обувь в песок, подворачивая штанины и втягивая запах водорослей я горчичным мятном мчалась к морю, зазывая Какаши не отставать. Оно было тёплым. Вечно больные ступни проваливались в мокрый песок, а если не видишь — значит этого нет, а значит и не болит. Я дышала морем за всё: за то, как запыхалась, пока мчалась к нему, за то, как не могла нормально дышать четыреста дней назад, тысячу, несколько лет назад, даже в утробе, из которой меня достали. Даже тут я не справилась — все нормальные люди прокладывают себе путь на свет сами, в орах и криках. А я молчала даже тогда. Какаши по правую руку от меня смотрел на линию горизонта, и волны, доходящие мне почти до колен, ему доставали лишь до икр. Черная радужка была поделена ровно наполовину: сверху небо, а внизу вода, и это было лучше, чем чистое море, которое я представляла в них. Слюна становилась слишком тягучей, а пальцы сжимали его ладонь, боясь, что она исчезнет туда же, откуда и появилась. — Давай сбежим? Без протектора его волосы закрывали лоб и сбивались на глазах, но глаза улыбаться не переставали. — Даже если мы это сделаем, сможем ли мы сбежать от самих себя? Риторика не требует ответов. Риторика зеркалит реальность, хоть и противно-правдивую. Мой план успел разрастись за долю секунды из пары соединений нейронов в грандиозную формацию, как и всегда, но он сумел остановить его рост. Мои мысли напоминали мне всегда Вселенную после Большого Взрыва: безграничное пространство, движущееся от единой точки во все стороны со скоростью света, пока энтропия не станет равной нулю. По этим же законам всё, что попадает в Чёрную Дыру никогда из неё не выходит обратно, но что делать с Белыми Дырами, которые наоборот должны выплёвывать всё то, что поглотила Чёрная? — Каждой Чёрной Дыре нужна Белая, — сигаретный фильтр был влажным, а губы солёными. Мне хотелось, чтобы он тоже почувствовал, каково это, когда они не скрыты маской, а целуют другие, глотая море одно на двоих. — О, там морской огурец, смотри!! Я вновь оставляла за собой следы, но не от крови, а вытоптанные в песке. Я нашла не только огурец, но и четыре ракушки, три красивых камня и одну идеальную гальку. Какаши пришлось повысить голос, чтобы сообщить о том, что его нинкены прибудут скоро сюда с задания по сопровождению делегаций в другие страны с экзамена. По мне хоть нинкены, хоть Будда, хоть Аллах — я была бы рада всем в тот момент. Я была наполовину радостной собакой, подбирающей всё, что не попадя, наполовину как бы взрослым как бы ребёнком с задернутыми штанами в руках, чтобы их не намочить. Аруши во всех красках описал его поход в Страну Воды, а Булл поделился, что Райкаге-сама сытно его накормил перед дорогой обратно. — Смотрите, я нашла краба!!! Огромная пятикилограммовая дура пыталась цапнуть меня за джинсовку и карман толстовки на животе, но каждый раз промазывала. — Булл, Уруши, Шиба, Бисуке, Акино, Уухей, Гуруко, Паккун, привет! Чё грязные такие? Восемь собачьих пар глаз и одна человеческая смотрела на меня с крабом в руках. — Ладно, найду нового. Краб полетел на законное место, откуда я его достала. Моя гипоидея сварить краба сменилась следующей — отмыть восемь перемазанных в грязи и болотистой жиже собак. — С тебя костер, — ткнула пальцем на ходу в Какаши, который вообще ничему уже не удивлялся, что касалось меня, — а вы по очереди за мной. Вода теплая, не переживайте. Булл бухнулся в ближайшую волну всем весом, набирая полную мордашку песка и солёной воды. Было ощущение, что Паккун держит этот нинкеновский район, потому что, когда он первым пошёл в мои руки, поставляя перемазанные в грязи мягкие подушечки, его примеру последовали все, не колеблясь. Они трясли мокрой шерстью, забрызгивая и меня, и море в ответку, и я не никогда не думала, что увижу человеческие эмоции на собачьих мордахах. Некоторые из них улыбались, а кто-то по-человечески отдыхал, вытягивая уставшие лапы. Они тёрлись высохшими боками в формах о мои ноги и сухой песок, когда больше мне пришлось отогреваться, чем им, после всех этих процедур. Другого краба я всё же нашла — ещё красивее и тяжелее. Не передать словами выражения восьми собачьих лиц и одного человеческого, когда я начала его варить. Мастерство, говорят, не пропьешь, но мастерства у меня не было — просто опыт из детства, тактильная память сырой влаги моря на твоей коже и крабового мяса, похрустывающего на зубах. — Что? Я на островах выросла. Летом мы постоянно так делали. Не поймали и не сварил краба — лето прошло впустую. Губы трескались, ведь закушенная кожа всегда помогала сосредотачиваться на процессе. Хрустели крабовые ноги, когда я вытаскивала мяско для Паккуна и протягивала ему на ладони, с которой он ел. А потом они испарились. Все собаки попадают в рай, но что если и у нинкенов, и у меня — он один и тот же? Шея и кадык, очерченные маской, а там и адамово яблоко. Оно могло быть тем самым, библейским, и как я вообще могла быть атеистом, запирая собственное мышление без конца и края в какие-то рамки? Сигареты были солёными, а первая затяжка на вкус как парацетамол. — Считается ли самоубийство за самооборону, если ты убиваешь человека, который пытается убить тебя? Какаши, хмыкнув, опустил голову, перенося вес на локти. Мы сидели, как часто бывало, в одной позе, закинув локти на колени. Я прятала босые ступни в теплом сухом песке, а отрастающие волосы от сырой близости моря вились ещё сильнее. Умиротворяюще потрескивал костёр. Море шумело. — Жить означает однажды умереть. Разве не так? — А что тогда внутри этого процесса? Если смерть — это конечный поинт, из чего состоит весь этот путь, Какаши? — Путь может быть пустым. — Если жизнь пуста, то в ней нет и плохого в том числе. Выходит, что мы свободны. — Тогда и радости нет. Любви нет. Ничего нет вообще. — Допустим, — кивнула, затянувшись, — по сути в данной реальности существуют лишь навязчивые иллюзии, продиктованные нашими личными эго. То есть мы сами и есть творцы. — Зачем тогда мы творим страдания? — он подпёр кулаком подбородок, наклоняя голову вбок. — Потому что без них невозможна радость. — Что тогда есть радость? Этот вопрос заставил меня улыбнуться. — Ты может не помнишь себя до двух-трёх лет, тогда наша память работает абсолютно по-другому. Но версия тебя, именно та версия, они помнит, что это. Когда ты познаешь мир каждый день, всё для тебя новое, неизведанное. Ты как бы играешь в жизнь, учишься в неё играть, принимать правила, обжигаешься и падаешь, бежишь и хватаешь всё подряд, лишь бы вобрать в себя всё новое. — Это правда, — Какаши кивнул. — А потом ты в какой-то момент осознаешь, что мир — это конкурентная борьба за ресурсы, необходимые для выживания, наращивание технологий манипуляции и борьбы с другими. Осознаешь, что мир — это куча потерянных людей, внутри которых когда-то сломали и ранили их внутреннего ребенка, который ищет фигуру, для которой можно выставить счёт за отсутствие реализации двух самых главных для ребенка вещей: выживание и безопасности. Ты даже не представляешь, насколько гибкая и изворотливая детская психика, пытающаяся всеми силами оградить, закрыть и обезопасить. Но в какой-то момент она может перестараться. В том плане, что она запихнёт, закроет и спрячет всё самое страшное в бессознательную часть, консервируя там образы, чувства, воспоминания. И в итоге получается, что внутри каждого живёт их детский костяк, своей собственной внутренней жизнью, которую может игнорировать взрослое сознание. Но что если взрослому сознанию попробовать сделать также? Играть в эту жизнь дальше, познавать и исследовать, трогать и вбирать в себя, придумывать, обжигаться, падать, вставать и идти? — Относиться к жизни как к игре? — Нет. Просто жить в ней, — окурок со щелчком отправился в костёр, — открывать целый новый мир всё дальше и дальше. Скучно жить, если не попробуешь что-нибудь новое, разве не так? Раскрыть свои таланты, и всё такое. — У меня неплохой талант к тому, чтобы уходить от реальности и читать книги. Я, кивнув, рассмеялась. Мой второй этаж мог обвалиться под тяжестью книжных шкафов. — Знаешь, а у меня вот есть мечта. Написать однажды историю, которая смогла бы помочь хоть кому-то или даже изменить его жизнь. Его мысли. Сделать для кого-то хоть что-то важное этой историей. — А как бы ты её назвала, Иллин? — Не знаю, — пожала плечами, подкуриваясь по-новой. — Я даже не знаю, про что она будет. Может, в итоге буду писать порно-романы, как Джирайя-сама, кто знает. Смеяться вместе — это как секс, только ещё лучше. — Не, ну я себя иногда представляла в солидном возрасте такой дамой с собственным домом, можжевеловыми владениями, из которых я буду варить домашний джин. Что у меня будет камин, кресло-качалка и пишущая машинка. Роскошный виски и собственный джин на полках, и буду сидеть такая, «‎о боже, что же мне на писать на этот раз? а то моя предыдущая серия романов уже разлетелась по всему миру»‎. — Замечательная картинка, мне нравится, — Какаши, кивнув, убрал влажные от моря волосы назад, разорвав в моей голове какую-то доселе важную нейронную дугу. — А ты? Ты в старости каким будешь? — Не задумывался, если честно. Скучным, наверное. Буду давать советы Наруто, как зануда. Читать, как зануда, и учить кого-то, как зануда. — Ты? Зануда? Ооочень смешно. Ты же понимаешь, что прямо сейчас будущий ты смотрит на тебя сквозь воспоминания, и такой «‎боже, что он несёт!»‎. И если бы ты только знал, какая радость ожидает тебя будущего, ты настоящий даже на мгновение не беспокоился о том, что имеешь сейчас. Мне кажется, на тебя у Вселенной супербольшие планы. Бестактно будет их обесценивать. — Я бы хотел посмотреть на себя глазами будущего себя, наверное. Иногда я… — Какаши вздохнул, — не понимаю, какой я вообще человек. — Не знаю насчёт глаз будущего тебя, но хочешь я покажу тебе человека, который пережил больше боли, чем должен был? — Покажи. В его глазах не было моря, только огонь костра. Море было в моих, и в них же был закат, и сидеть рядом с ним рука об руку на песке было описанием термина «‎радость»‎. В какой-то момент море, закат и огонь перемешались, как в сообщающихся сосудах, когда мне пришлось смотреть ему в глаза, выискивая в карманах квадратный футляр-ракушку и вкладывать в его ладонь. — Смотри. Я на всю жизнь запомнила выражение его лица, когда он, сжав футляр, открыл его, переводя взгляд с меня на ответ к последнему вопросу. Это было простое карманное зеркало. Я закапывала свои ступни дальше в песок, стараясь на него не смотреть. Мне хватило и этого. — А… хочешь, — он дышал морем, — я покажу тебе человека, который вынес так много, но не потерял свет внутри себя? Какаши просто переложил мне зеркало на колени. В зеркале была только я. И немного фиолетового неба над моей головой. — Ты хоть представляешь, как тебя просто любить? — Меня? Просто? Не знаю. Момент нужно было свернуть, пока это не закончилось неизвестно чем. Я затолкала зеркало обратно в карман, затягиваясь сигаретой и игнорируя подергивания фильтра в пальцах. — Но знаю точно, что когда кто-то почти плачет, потому что им сказали что-то приятное, они — те, кого надо защищать больше всех в этом мире, потому что они видели недостаточно добра. — А я тогда знаю, что самый грустный момент — надлом, который ты слышишь в чьем-то голосе, когда они говорят о чем-то очень грустном, но пытаются держаться и быть сильными. Мужество недооценивается. — Мужество недооценивается, это факт, — Какаши кивнул, поднимая голову обратно. Опасный момент был благополучно канут в прошлое. Но мне было, что добавить к нему. — Очень просто, несмотря на всю боль внутри. — Внутри чего? — Ну смотри, — я протянула руку к морю, — что внутри у моря? — Дно. — Внутри людей? — Кишки? — Боже, — мы смеялись так, будто наши системы в голове, отвечающие за смех, были целыми, — вообще сердце, но ладно, будут они. Внутри у любви боль. — А внутри у тебя? Я затянулась глубоко-глубоко, так, что сигаретный дым, казалось, останется в тех самых кишках. — Пустота. — Которую ничем не заполнишь? Кивнула. — Но сейчас она почему-то кажется наполненной? Я кивнула снова. — Мы так и не выяснили, что такое радость, кстати. — Я тут недавно читал, — Какаши начал эту фразу как-то слишком задумчиво, — что никогда не бывает холода, бывает только отсутствие тепла. Может быть, и ненависти тогда не существует? — Есть только отсутствие любви? — Да, — он кивнул. — И нет грусти, а есть только отсутствие радости. — Но если есть её отсутствие, значит, должно быть присутствие? — Замкнутый круг? — Очередной, наверное, — пожала плечами вслед за них, стряхивая пепел. — Но если переживать о том, что ещё не произошло, это тоже самое, что заставлять проходить себя через это дважды. Это работает и с тем, что уже произошло. Заставлять себя проходить через это дважды, трижды, четырежды — в чём конечный смысл этого? Сделать себе больнее, чем есть? — Ты любишь боль, или просто благодаря ей ты чувствуешь хоть что-то? Минус на минус даёт плюс, зеркало на зеркало даёт рефлексию, рефлексия на рефлексию даёт неизвестное, но тогда я чувствовала себя в целом королевстве зеркал, в множестве зазеркалий, где каждое смотрело на каждого сквозь, вовнутрь и под. Окурок тлел в руке, обжигая пальцы, пока я поворачивала на него голову, ища в его глазах море и небо из моих. — Если меня сломают, останешься ли ты со мной? Какаши молчал. Он закрывал Солнце собой. — Помнишь, у нас на фестивале в честь окончания экзамена были светящиеся палочки в темноте? Флуоресцентные. Я молча кивнула. — Гай пытался из них сделать знак нашей деревни, и нечаянно сломал. И, знаешь, — он улыбнулся, — я тогда понял. Для того, чтобы эти светящиеся палочки горели ярче, их надо сломать. И тебе не обязательно оправдывать мои ожидания, чтобы я мог тебя любить и гордиться тобой. Для этого вообще не нужно ничего. Он перебрал в ладони теплый песок. — Только ты. Моему зазеркалью ответить нечего было. Я вообще думала, что больше ничего никогда не смогу сказать. — Я бы хотел остаться здесь, но уже холодает, и вообще у меня были планы на этот вечер. Я могла бы извиниться, что сорвала их, и как всегда наговорить что-нибудь помпезно-философское, гудящее в лёгких на постоянной основе в окружении бездонной пустоты, но дно будто было. Со дна всплыло лишь одно слово. — Какие? — Что-то типа свидания. Три его слова вернули мои в положенное им место внутри, а ещё добавили искреннее удивление и смех. — Что-то типа свидания? — Вроде того, — он, улыбаясь, поднялся на ноги, протягивая мне руку. — Хочешь и тебе покажу? Не пропадать же теперь. Фонк летел так быстро, что времени на обратную дорогу понадобилось ровно вполовину меньше от времени, затраченного на путь к морю. Это был всего лишь луг в желтых цветах, с высокой травой почти по пояс мне, а вокруг деревья. Как укрытие, зажатое и обнесенное со всех сторон непроходимыми стенами, и над ним кусочек неба с растущей Луной, забирающая права у Солнца на небосвод. Но и Солнце пока ещё не сдавалось — лучи наискось ложились на зелено-желто-белую постель. — Насекомых здесь нет. Одеяло, огромное на одного, две подушки, ненужные одному человеку — но для двоих-то в самый раз. — Я помню, что ты их не боишься, а они просто тебе неприятны. Вот прямо в тот момент мне было приятно всё. Желтые цветы почему-то пахли дельфиниумом, а небо темнело. Мы лежали под огромным одеялом, закинув руки за голову и рассматривая зажигающиеся звёзды. Можно было бы поспать. — Если в каждом остаётся «‎я-ребёнок»‎ частица, тогда нужно взрастить свою взрослую. — Всё так, Какаши. Дышать было слишком легко. Дышать и касаться бедром его бедра, а локтем локтя. — Взрослая часть должна помогать детской. Потому что это нормально, спасать только одного человека — самого себя. — Логично, — кивнула вновь, вбирая каждый звук его приглушенного тембра, делающего очередные важные выводы из многих сказанных слов. — Дети растут с детьми. Чтобы вырос взрослый, ему нужен взрослый. Точнее, не так. Взрослому нужен взрослый, чтобы один «‎я ребенок»‎ и второй «‎я ребенок»‎ в них могли… опираться на повзрослевших. А если человек не справляется с взращиванием своей взрослой части, это нормально, что он будет это делать одновременно со взрослой частью второго. — Пока внутренние дети обоих будут играть в песочнице, взрослые части этих людей будут взрослеть вместе, если у самих себя это сделать одному не получается? — Верно, — Какаши протянул по слогам. — Взрослому нужен взрослый, чтобы учиться, как это. Я точно знаю, как не надо, а как надо — не знаю. Он повернул голову на меня. Я, дернув желтый цветок, чтобы было что подёргать в руке, тоже. — Может, как надо — это и есть радость? Новая неисследованная зона целого нового мира, которого легче открывать с кем-то. — Получается, что так. Боже, — Какаши хмыкнул, — я даже не задумывался, как много вокруг нас этих самых детей, спрятанных под масками взрослых. Они же повсюду, — ровно над ним загоралось созвездие Северной Короны, спрятанной между Волопасом и Геркулесом. Июль — лучший месяц для её наблюдения. Гемма, одна из звёзд в составе Короны, сияла как настоящий бриллиант. — Когда они продают нам продукты на рынке, убирают мусор с улиц, строят новые дома. Когда они возводят собственную семью. Даже когда они надевают кольца на безымянные пальцы — это всё ещё как бы взрослые. — Не все, конечно, но многие, наверное. Он говорил о важных вещах моими неозвученными для него словами, и это дёргали нейронные дуги вновь и вновь. — Знаешь, почему обручальные кольца надевают на безымянные пальцы? — Вроде были исследования, подтверждающие, что существует некий едва заметный нерв, который соединяет безымянный палец напрямую с сердцем, чего не наблюдается у остальных пальцев. Отдавая дань причастности символа любви к сердцу, было принято решение о ношении кольца именно на этом пальце. — Смотри. Я села, скрестив ноги, повернувшись к нему. Согнув средние пальцы, прижала все остальные друг к другу верхними подушечками. Средние касались сгибом вторых-третьих. — Считается, что большие пальцы — это родители, указательные — братья и сестры, средний палец — это мы, поэтому согнуты, видишь? Какаши кивнул, внимательно рассматривая. — Мизинцы — наши дети, а безымянный палец — это наша любовь. Вторая половина, супруга, супруг, суженный и так далее. И теперь пальцы нужно разъединять, попробуй. Он даже снял перчатки и манжеты подкатал, чтобы повторить. Вместе со мной он разъединял большие пальцы, указательные, мизинцы. — Безымянные не могу. — Вот видишь. Родители не всегда будут рядом с нами, поэтому большие пальцы легко разделить. У братьев и сестёр будет своя жизнь, поэтому указательные мы тоже легко отрываем. Мизинцы — дети вырастут и тоже нас покинут когда-нибудь. А вот безымянные не разомкнешь, как не старайся, да? Какаши попробовал ещё несколько раз, вздыхая и сдавшись. — Никак. Значит, без своей пары мы не сможем прожить? И надеваем туда обручальные кольца. — Всё так, — я кивала, как радостный болванчик, пока не перестала улыбаться. — Но смотри. Было сложно, даже больно, неприятно, пальцы и руки тряслись. — Я могу их разъединить, хоть и не на большое расстояние и ненадолго, и это достаточно сложно. И неприятно. Но я могу. Может, от дисплазии. Какаши внимательно смотрел на щель между моими безымянными пальцами. Выдержать этот взгляд было невозможно. Отстав с издевательствами от собственных рук, легла обратно. Он тоже. Синий на небе становился всё глубже и глубже. — Я как-то удаляла один из зубов мудрости. Снизу. Не самый приятный, корни загнуты, и приходились прямо на нервные пучки. Была вероятность, что у меня не отойдёт онемение губы от анестезии из-за удаления. Его пришлось пилить, чтобы ставить дополнительные уколы поглубже. Боль можно было купировать только общим наркозом, а возможности такой не было. Только терпеть. Итого, час распила, пять вспомогательных укола анестезии и по три шва в двух местах. Я затянулась, устраивая поудобнее затылок на собственном предплечье. — Было страшно. И больно. Когда глубокая заморозка начала отпускать, было ощущение, что мой организм не хочет это терпеть и просто вырубил меня. Часа на четыре. Я давно так крепко не спала в тот период. Нужно было прикладывать ко всей нижней челюсти компресс, пачку замороженных овощей или тушку курицы там. А потом, знаешь, — глубочайшая затяжка, — я заморозила воду в перчатке, чтобы у меня было хоть что-то, напоминающее человеческую руку. Я держала её, прижатой к раздутой челюсти, и мне становилось спокойнее. Будто хотя бы кто-то был со мной рядом в тот момент. Итан и Ди в тот момент были за границей. — Ди? — Он сокращает моё имя до «‎Шерп»‎, а я до первой буквы. На нашем родном языке его имя не содержит звука «‎д»‎, но при транслитерации начинается на «‎дж»‎. «‎Д»‎ на английском это «‎Ди»‎. Всё лучше моей кликухи «‎Твикс»‎. — Две палочки такие с печеньем? — Какаши улыбнулся. — Они самые. — А почему именно они? — У производителя был какой-то период, когда они сделали маркетинговый рекламный ход через конфронтацию двух этих палок, левой и правой. Ещё вроде что-то было про разный шоколад — черный и… светлый, уже и не вспомню. Вот из-за этого. — Две палки одной продукции не могут ужиться в одной упаковке? — Вроде того. Мы снова молчали, я курила, а звёзды зажигались на небе, делая это для кого-то и зачем-то. Это нужно было мне, как минимум. — Меня в детстве укусила собака, — Какаши поднял ногу из-под одеяла, закатывая штанину левой ноги до колена. — Под коленом, да? — Откуда ты знаешь? Я, хмыкнув, тоже села, тоже закатала левую штанину и попыталась найти руками «‎боевые»‎ шрамы. — Вот! Можно ещё их нащупать даже, если напрячься. — Тебя тоже? — Какаши тепло улыбнулся на это совпадение. — Ага, — бухнулась обратно в наши перины. — Помнишь, говорила, что училась вязать? Возвращалась как раз с дополнительных занятий, и меня решили цапнуть. Была вероятность, что у неё бешенство, поэтому было так себе. Какаши улегся следом. — На меня натравили из-за того, что я сын предателя. — Они не имели права так поступать. — Знаю, — он кивнул. — Было бы лучше, если… Я видел твой новый проект, предложенной Пятой-саме. Он замечательный, — когда он повернул голову на меня, чтобы установить зрительный контакт для усиления эффекты фразы, я считала свой проект самым лучшим за всю мою жизнь. — Шрам на глазу — откуда? — Продольный? Какаши кивнул. — Когда в Коноху тащили, кто-то катаной приложил. Каждый раз мы брали паузу на обдумывание будто. Я в каждую из них курила и считала звёздные величины, выученные в детстве. — Я уважаю и ценю японских девушек, но… мне не нравится, как они ведут себя в постели. Сама же говорила говорить про секс, что уж там. — Как именно? — Как дети. Причем достаточно наигранно. — Понимаю, о чём. Ещё бы: это самое не нравилось и мне при просмотре хентая. Да и в реальности тоже. Один раз, когда мы были в командировке в Корее, я склеила японку. Больше как-то не хотелось. — Никаких… глубоких стонов и этого… удовольствия, граничащего с безумием на лице. Я растянулась в лыбе так широко, что удаленные давным-давно зубы отдались фантомной болью. Безумно приятно, когда описывают между делом как бы тебя. — Один раз я услышала, как занимались сексом мои родители. Кажется, у меня до сих пор какая-то травма. — О боже, — он хмыкнул вслед за мной. — На…, — он кашлянул, — детям надо выделять всегда самую звуконепроницаемую комнату. — И самую лучшую. Можно было, наверное, спать. По моим расчетам было около двух часов ночи. На наручные часы смотреть не хотелось, иначе пришлось бы доставать руку из-под головы. Я хотела её отлежать так, чтобы она онемела до белого шума. Или хотя бы до розового. Какаши, кажется, тоже. — Как-то раз я заходил за Обито и увидел, как он целуют нашу командную фотографию. Рин, разумеется. Мне до сих пор стыдно. Скупо посмеявшись, замолчали вновь. — Я вижу слишком много параллелей между собственной командой и моими учениками. Я не слепой, и прекрасно видел, как относится ко мне Рин, но мне это не нужно было. Обито бы дал ей всё то, в чём она нуждалась. И… когда у Саске с Сакурой особо ничего не вышло, мне стало понятно, что человек не обязан отвечать взаимностью на чьи-то чувства. — Конечно не обязан. — Сердцу же не прикажешь. — Верно, — кивнула, снова подергивая траву над подушкой. — Это даёт небольшое освобождение от чувства вины. — Любые чувства, базирующиеся на вине, до добра не доводят. Вина вообще основной механизм депрессий. — Депрессии бывают разными. — Разумеется. Если открыть международную классификацию болезней, можно потеряться в обилии этого слова. Кататоническая, рекуррентная, органическая, устойчивая, неуточненная, в составе более сложных заболеваний. Главное здесь не путать её с другими эпизодами, очень похожими на депрессию. — Как их различать тогда? — По вот этому чувству вины. На ней строится весь механизм. Если его нет — скорее всего, это что-то другое. Вот, например. Человек в депрессии: лежит, ему плохо, он виноват во всех бедах мира, он плохой, ничтожество, всё из-за него не так, он никому не нужен, потому что сам во всем виноват. А он работает преподавателем, например. И вот он лежит на диване, смотрит в потолок, винит себя, что из-за него студенты не смогут подготовиться к экзамену. Из-за него кто-то загубит свою жизнь и так далее. А вот вторая ситуация: человек также лежит на диване, смотрит в потолок, только ему абсолютно плевать, что на лекции, что на студентов, что на этот экзамен. Это уже немного другое. Слова «‎расстройство»‎, «‎болезнь»‎, «‎психически больной»‎ старательно избегала. Всё ещё ясно помнилась ванна, миссия, гроб-дом из пяти стен. И бумажки в банках. Особенно старательно избегала конкретного названия расстройства из второй части примера. — Уловил отличие. Как, оказывается, этот мир непознаваем, подумать только, — моя речь почему-то его вдохновила. Он глубоко вздохнул, поворачиваясь на бок ко мне лицом. — Как рациональной части мозга объяснить, что вину ему чувствовать не за что? — Вина не берётся из воздуха и не исчезает просто так. Вина часто связанна со страданиями. Не существует одной универсальной линейки, чтобы их измерить — ведь каждый чувствует страдания по-своему, так? И вину, разумеется, тоже. Мы разговаривали всю ночь. Он говорил — я задавала вопросы, наводя и останавливая. Стараясь помогать ему исследовать те места, которые он не видел своей парой глаз: двумя парами можно увидеть чуть большее. Например, абсолютно другую систему координат или целые вселенные. Было ощущение, что он пересказал мне в этих терминах свои лет пятнадцать жизни, абсолютно не понимая, как так получилось и почему размышления такие легкие. Я старалась не улыбаться, поддерживая нейтральную ветку рассуждений. Так мы уснули лишь под утро, когда Гемма-бриллиант пропала над моей головой. Ведь когда дети могут бесконечно играть друг с другом в жизнь где-нибудь на пляже, должны быть взрослые, помогающие строить красивые песочные замки и оберегать их от разрушения извне. А вдвоем иногда держать один фундамент гораздо проще, как оказывается. Через два дня я постучалась в сёдзи его дома на пустыре, уверенная, что он там. В тот день единственное, зачем я зашла в резиденцию — оставить бенто на столе в пустом кабинете будущего Шестого Хокаге. Он отодвинул дверь в переднике и перчатках почти по локти. В доме играло радио. — Там целая коробка осталась. Никто не заметил пропажи, надеюсь. Коробка гремела сотнями флуоресцентных палочек с фестиваля, пока я заходила внутрь. Она гремела, когда я поднималась на носках, чтобы поцеловать его в верхушку скулы, не скрытой маской. Это казалось тогда приемлемым. В доме пахло чистящими средствами и лимонами. Какаши, сняв перчатки с передником, предложил мне кофе. Так я заметила, что мы пьем любые напитки тоже одинаково, отставив немного мизинец вбок. — Помнишь, ты хотел имитацию звездного неба? Он кивнул. — А что, если сделать его на полу? — Небо на полу? — Да! Тогда можно по нему ходить. Как будто по звездам. Какаши, молча попивая кофе в созерцание окна, долго молчал, а потом рассмеялся. — Так просто. Если не можешь дотянуться до них, как бы не старался, можно же просто их опустить, да? — он повернулся ко мне, показывая на пол кухни. — Именно. За окном темнело, а мы разламывали беспощадно светящиеся палочки, вытряхивая содержимое на пол. Иногда получалось просто, иногда приходилось стучать клятой палкой по полу, чтобы из неё вытекло содержимое, застывая в подобие стекла с острыми краями. По радио играл уютный джаз, а дождя всё не было. — Аккуратно, — он придержал меня за предплечье, чтобы я босой ногой не наступила на подмену звезды. — Вот эту зону давай оставим чистой. Я кивнула. Ведь если ему надо оставить пустой участок зачем-то, так оно и будет. Палочек хватило почти на всю кухню с выходом на пустынный первый этаж. Боже, в самую последнюю очередь меня тогда интересовало, как мы потом всё будем убирать. Мы брали перерывы на чашечки кофе, беседы о чем-то возвышенном или антагонистически плотском и простом. Теплый котацу еле слышно гудел от работы, перекрываясь потрескиванием радио на подоконнике. — Так зачем этот пятак, всё-таки? Я курила на подоконнике, сидя спиной к улице, а он мыл обе чашки после кофеиновой паузы. За окном темнело, и чем темнее становилось там, тем ярче горел манекен звёздного неба на полу его дома. На перекрестке отсутствия света и его подмены каждый контур Какаши двоился, очерчивая термин «‎радость»‎ всё точнее и точнее. — Сейчас покажу. Сделай погромче, пожалуйста. Я, не задумываясь, подкрутила рычажок громкости на потрепанном радиоприёмнике. Элла Фицджеральд запевала о звёздах, сладких снах и просила найти в них место для ещё одного человека, пока она грустит в одиночестве. Он встал напротив меня, аккуратно обойдя все звёзды на полу, протягивая руку. — Надеюсь, ты видела со стороны, как ты потрясающе танцуешь. Можно сколько угодно говорить, что клише для пусси, и мы никогда не подумываем о том, каково этого, медленно раскачиваться на кухне босиком в районе полночи в объятиях того, кого мы любим, в то время как старые романтические джазовые песни будут мягко играть по радио, но я ненавижу ложь. Клише отвратительны ровно до того момента, пока ты нечаянно своими же руками не воспроизводишь одно из них. Снова и снова. — Очередное клише. Мне хотелось никогда больше в жизни не отрывать лица от его широкой груди, закрывающей глаза теменью спокойствия. — Если они существуют, значит, они кому-то нужны? — Как и звёзды. — И они тоже. Каждый вечер необходимо, чтобы над крышами загоралась хотя бы одна звезда. Звёздное небо под ногами сияло всё ярче и ярче. Это как ступать по небу, оказавшись наконец-то не под воротами рая, а за ними, или даже над ними. Чем сильнее поднимаешься, тем больнее падать, но дно было крепким — просто на многие уровни выше обычного. Дно или просто опора, как знать. Мы лежали на животах под котацу, рассматривая небо на полу. Я помещалась почти полностью под него, а Какаши пришлось группировать свои длинные ноги, и поддерживать голову ладонями. Мой рост позволял мне лежат плашмя, подпирая подбородок замком пальцев на полу. Котацу прогревал воздух и пол, а домашний карманный космос был тоже теплым. Он сиял повсюду, пусть и флуоресцентно искусственный. Я покачивалась из стороны в сторону в такт Чарли Паркеру, а Какаши изредка отбивал пальцем ритм по щеке. Иногда я мычала знакомым текстам, а он на знакомые мелодии. Дофамин сменялся эндорфином, а тот окситоцином. У тепла котацу тоже был запах — непередаваемо уютный — записывающийся мозгом в долговременную память, вытесняя оттуда то, чему там было не место. Больше, чем положено, наверное. Пока дети внутри нас спали в позднее время, взрослые молчали, не видя смысла сопровождать это время словами, действиями или чем-то ещё. Всё было так, как должно было быть, и было идеально. Тихо, спокойно, безопасно, без гонки за чем угодно. За деньгами, славой, признанием, ресурсов для жизни. Без всего этого. Тогда было хорошо. — Вроде хорошо, но где-то болит, да?