***
— Цунадэ-сама, доброе утро! Впорхнула в её кабинет, отодвинув дверь бедром. Руки были заняты ведром кофе и ведёрком суимоно — прекрасным супчиком от похмелья. — Откуда в тебе столько энергии в такую рань. Она так и уснула за рабочим столом в кипе бумаг со вчерашнего вечера, а вопрос был риторическим и даже без вопросительной интонации. Потирая виски и пытаясь сконцентрироваться на пробуждении, забрала мой кофе, утягивая половину залпом. — Утро какое замечательное, Вы только посмотрите! — одёрнула шторы, которые предложила ей сюда повесить. Сама ещё и повесила в итоге. Окна её кабинета тоже выходили на рассвет, поэтому по утрам её вечно будил яркий свет, если приходилось ночевать в резиденции. А приходилось это делать частенько. — Вот все бумаги, что Вы просили. Итан согласовал, руководитель джоунинов тоже, координатор Альянса тем более. Ещё что из горящего? — Да вроде ничего. Цунадэ-сама, зевнув, потянулась в кресле, убирая пряди с лица назад, чтобы не падали в ведёрко с супчиком. — Подумайте как следует, — постучала себя по виску, собираясь на выход. Передачек для резиденции у меня были целые карманы, надо было успеть все раздать. — Я сейчас суперпродуктивна, — покачала в воздухе своим стаканом кофе, возвращая обратно в крафтовую подставку к остальным. — Случилось чего хорошее? — Пятая, улыбнувшись, подперла подбородок кулаком. — Всё в принципе хорошо. Вы что, не чувствуете? — Нет? — Вы спрашива утверждаете факт констация? — Ты японский сегодня забыла или на родной перешла? — Цунадэ-сама, рассмеявшись, развернула мои отчёты, опуская в них голову. — Свободна. Иди свой кофе раздавай. Я знатно подвисла в солнечный диск за широким окном. Столбик термометра уже близился к тридцати по Цельсию, несмотря на начало девятого. Картонка мира горела цветами, запахами, ощущениями, тонами и тембрами. Я чувствовала всего так много и так сильно, что даже не успевала обрабатывать. Было так легко и хорошо, будто всё вокруг было максимально наполненным. И внутри меня тоже. — Я пойду, всего доброго. Вихрем оставила кофе у Эбису на столе, в пустом кабинете Шестого, у Шизуне, закутке Наруто. Заскочила в Академию к Ируке, развлекая генинов, пока сенсей не пришел. В медкорпус к мальчишке с улицы с перевязанной головой и пластырями на лице. Всё это надо было успеть поскорее, чтобы подышать лугами. Не одним лугом — лугами, мне хотелось вдохнуть их все. Гортензии и лаванда пахли так остро, будто я наконец-то избавилась от хронического гайморита, мешающего дышать. Не то, что полной грудью — хотя бы урывками. Если бы в тот момент у меня спросили, как пахнет жизнь, я сказала лавандой, ирландским сиропом в холодном кофе, мокрой собачьей шерстью и красками. Ведь всё началось именно с красок. Отдохнув после экзамена, Ино сама пришла ко мне, просто так, в гости. Мы пили сидр, болтая ногами на балконе, радуясь, что он выходит не на солнечную сторону, молили о грозе с дождем и подбирали цвета для её миниремонта. — Можно я кое-что у тебя нарисую помимо покраски? — Что именно? Тогда я протянула ей маленький черновик с болотистыми разводами. — Это… — Ино почесала лоб, — похоже на кусочек жилетки джоунина. — Она и есть, — интенсивно покивав, вытерлась рукавом от грушевого сидра. — Ладно, давай, — Ино, пожав плечами, согласилась. Пазл начал складываться именно с её дома. Три раза я приходила к ней в гости, успев познакомиться с её матерью, шкуря стены и выравнивания трещинки. Её мама всегда угощала меня замысловатой закуской с крабом, и радовалась, что у дочери, видимо, появилась ещё одна подруга. В ответ на это я протягивала задумчивое «оу». Мимо внимания Ино это «оу» не ускользнуло. — Что-то не так? Она задала этот вопрос, стоило матери уйти по своим делам и оставить нас наедине с ремонтом, валиками, кистями и парой мешков сухой штукатурки. Я хотела избежать этой темы, продырявив краешек известковой смеси. Спрятаться целиком нельзя было, но вот засунуть туда хотя бы палец — вполне реально. — У меня достаточно специфические отношения всегда со словом «подруга». — Специфические? — Ино рассмеялась, сдирая старое бумажное панно со стены. — Да. У меня их… не сказать, что были. — Как так? — Не знаю, — пожала плечами, ретируясь на балкон покурить. Ино всегда разрешала, пока мы занимались её ремонтом. — Возможно, проблема во мне. — Мизогиния? — Тоже возможно. Но она же из воздуха не берется. — Да я же пошутила! — Ино запустила в меня сухой кистью. — Уж кто-кто, а ты явно непохожа на человека, которому присуща мизогиния. — Уверена? — поймав кисть, швырнула ей в ответ, улыбнувшись. — Ну правдааа! Давай рассказывай. — Было бы что рассказывать. Ино, вздохнув, стащила с себя передник, шлепая ко мне на балкон. Присела на край ограждения, легонько пихая меня кулаком в плечо. — Ты же знаешь, я от тебя не отстану, Шерпа. Выклады… — Меня предавали. Слишком много раз. Выпалила, пока не передумала. Можно было счесть это как символическую плату за помощь с ремонтом: кто-то берет деньгами, кто-то едой, а я решила позволить себе поделиться тем, что безмерно болит. — Знаешь, — я драматично затянулась, — когда меня определили в мою первую команду, я так радовалась. Как в сказке или каком-то подростковом сериале про подружек, которые спасают мир, а в свободное от этого время гуляют, ходят под ручки, обсуждают парней и всякое такое. Едят мороженое на солнце, делятся секретиками, смеются и поддерживают друг друга, несмотря ни на что. Так и было поначалу. Четыре девочки не разлей вода, а что самое главное, на меня обратила внимание сама «королева». Ну ты знаешь, всегда есть такие суперпопулярные девчонки, и дружить с ними это круто. — Да, — Ино кивнула. — Её звали Линдо. Красивая, высокая, боевая, умная, женственная даже в юном возрасте. Такой эталон, — устало провела рукой по лицу, убирая волосы назад и вбок, оставляя известковую крошку на пепельных прядях. — Я думала, они меня приняли в свою… компашку, что ли. Популярные такие, все дела. Я была очень на них не похожа. Я вообще подростком и мелкой была скорее гадкой такой утей, нескладной, с непропорциональными формами, всегда на своей волне. Хотя сейчас я вспоминаю это время и понимаю, что со мной всё было в порядке. Мне просто это внушили. Но тогда для меня это было за честь — первые друзья в жизни, принявшие странную замкнутую в себе девчонку с кучей тараканов в голове. Так первый раз меня жизнь щелкнула по лбу. Я реально была в этой компании лишней, меня не интересовало девяносто процентов того, что интересовало их. И, как оказалось, Линдо меня скорее пожалела. Подобрала, как собаку какую-то. Это больше походило на издевательство, если честно. Но в детстве ты наивный и честный, и всегда всё делаешь без потаенного смысла. Ну, мне так казалось. Мне казалось, что мир со мной искренен ровно настолько же, насколько я искренна с ним. Но это оказалось не так. Тогда я разочаровалась во многом. В честности, людях, дружбе, а в девочках уж тем более. Понятное дело, что обобщать нельзя — это глупо — но каждый раз моя идеология находила подтверждение. Каждый раз, когда я только-только переубеждалась в том, что нельзя судить о «подругах» по паре неудачных опытов, всегда находилось что-то, доказывающее мою правоту. — Какую? — «Дружить с девчонками нельзя. Они все хитрые и лживые. Почему они такие?», — я рассмеялась, — это цитаты из моего личного дневничка. Который они, как оказалось, читали втроем за моей спиной и смеялись надо мной. Над тем, как я бедно выгляжу. Как я непропорционально развиваюсь, о том, что у меня беды с семьей, что я вечно как скажу что-нибудь, так хоть стой, хоть падай. — О боже, — Ино вздохнула, — дети жестокие. — Очень. Но не суть, — потушила окурок в банке томатной пасты, выделенной для меня хозяйкой дома. — Чем старше становишься, тем многослойнее становится понятие «предательство». Если до десяти лет — это прочтение твоего дневника и высмеивание над вещами, которые другие дети просто не понимают, то дальше начинается настоящий пиздоворот. — Прекрасное слово! — Ино искренне рассмеялась. — Ты не поверишь, но я достаточно влюбчивая. В плане… — почесала висок, — быстро могу запасть на человека, а потом также быстро забыть о его существовании в принципе. Полное погружение до трясущихся рук за кратчайший период, а затем будто переключают рычаг, и тебе уже на человека глубоко фиолетово. Он, может, посмотрел как-то не так, сказал что-то не то — и всё, оревуар, до свидания. Вплоть до его полного обесценивания. — Качели «люблю-ненавижу»? — Типа того, — кивнула, подкурившись. — У меня никогда нет полумер. Но это применимо только к тем, к кому я… скажем, так, прониклась. Таких людей очень мало, как правило. Остальные — так, импульс. Шелуха. На импульсе с кем-то заговорить, даже переспать или подраться. Для привязанности нужно нечто большее. — Угу, — Ино, кивнув, переползла на пол балкона. Я решила присоединиться, опираясь спиной на балконные прутья. В тот день, кажется, был температурный рекорд за всё лето в стране Огня. — Плюс тридцать шесть, серьёзно? Ино вздохнула, щелкая наружный термометр, будто бы это помогло сбить раскаленный зной воздуха. Пыль застывала над землёй. — Хочу в Антарктиду сейчас. Жарко было так, что у меня сворачивалось молоко в кофе, пока стакан стоял на полу дома Ино, поджидая меня на перекуры. — На Уран лучше сразу, — я ухмыльнулась. — Там холодно? — Самая холодная планета. — Тогда хочу на Уран! — Ино прихлопнула в ладоши. — А как же Земля? Это же твой дом. — Я же не навсегда. Я так, — Ино пожала плечами, — проездом. Мельком. Туда-сюда, чтобы спрятаться от этой жары, — брошенным кунаем повернула вентилятор в нашу сторону. У меня в кои-то веки руки были почти теплыми. Комнатной температуры, сказала бы так. — Разве тебе не хочется спрятаться там? — Иногда да, — каждая затяжка обжигала указательный палец, — но вообще, я бы сказала, есть три состояния. Ты на Уране, полностью закрыт и отрешен, ты на Уране, но поглядываешь на Землю и всё её земное, иногда вступая в контакт с местными, и ты и есть Уран. Катящийся по Земле в окружении своих колец, которые никто почти не замечает, но они есть. — А какой Уран тогда ты? — Когда как. Ино молча кивнула, рассматривая улицу. — Слушай, удобная позиция. Когда есть, куда сбежать, — она повернула на меня голову, наклонив её вбок. — Когда Земля настолько надоела, что можно закрыться… как в шкафу каком-то. — Чёрный шкаф, да. Удобно. Но это обоюдоострый меч, я бы сказала. — Почему? — Человек это делает потому, что хочет, или это просто единственный выход из ситуации? Может, ему не нравится ни Уран, ни шкаф, ни дремучий лес, в котором он шарахается вдали от всех, но просто он принял решение, что так лучше, потому что сама Земля его туда загнала? Выпнула из своего мира, полного дерьма туда, где не так болит? — Мне кажется, оно будет болеть всегда. Убежать-то просто, но это не избавит от первопричин. Всё хоронить в себе… не давая этому проживать… оно же потом вспыхнет. — Что ты имеешь в виду? Вдали на пустынном улице, вымершей от жары, вышагивал Горо с охапкой цветов. — Ну вот представь дамбу. — Представила, — я кивнула. — Ты за ней прячешь всё, не давая себе проживать. Отвергаешь и отрицаешь, пытаешься об этом не помнить, врешь самому себе, что всё хорошо, что нет ничего, с чем ты не справишься, что только ты знаешь, что ты можешь, всегда идёшь вперед, сжав кулаки, а потом БУМ! — Ино громко хлопнула около моего уха. Ненавижу громкие звуки до чертиков. — Дамба прорвется. Что-то сдетонирует. И всё это накопленное хлынет, затапливая. Так и задохнуться можно. Образно, разумеется, — Ино рассмеялась. — Поэтому я слушаю дальше, что там с подругами. Я даже растерялась. Я так растерялась, ужасаясь, что Ино перечислила все мои самые ходовые установки по жизни. — Был у меня… один приятель. Я знала, что он некоторое время назад любил мою однокурсницу. Мы с ней очень хорошо начали общаться в какой-то момент, непонятно, из-за чего. И вот с этим приятелем как бы… Было очень странно. Когда вроде и не дружба, а вроде и невесть что. Что-то странное. Амфотерное. Мы были друг другу, по факту, никем, но мысль о том, что он может быть с кем-то, в прямом смысле убивала. Собственность — дело гиблое. Ино кивнула. — Я начала что-то подозревать, когда моя вот эта однокурсница, в которую он был когда-то влюблен, начала с нами проводить время. На тренировках, на дополнительных занятиях, на выездных миссиях, везде-везде. Я как-то не выдержала, и спросила у неё, чисто так по-дружески, есть ли у них что-то. Она рассмеялась, сказала, что нет конечно же. Она его отшила в прошлом, и это никогда не изменится. К тому же, она сказала, что я бы тебе сообщила. «Ты же моя подруга, я вижу, что ты к нему неравнодушна. Я не поступлю так с тобой, не переживай и верь мне». Вот такая цитата. Хотя я сама не знала, что чувствую. Но, может, слишком многое было написано на лице. Потом я и у него спросила, что вообще… Что вообще происходит, блять, — я хмыкнула, — не друзья, не товарищи, не пара, не любовники, даже коллеги такие себе. Но что-то было, понимаешь? Ино кивнула снова. — Я возвращала ему как-то книгу. По предмету какому-то, сложному. Захожу к нему, везде выключен свет, решила тихонечко зайти, оставить книгу на столе, и уйти. Прохожу в блок, слышу странные звуки, думаю, может крысы. Лампу настольную включила, а там на кровати… ну… — Эта «подруга», которая уверяла, что ничего нет, и твой «знакомый», который тоже клялся, что ничего нет? — Ага, — я подкурилась по новой. — Минус два человека за один вечер. Так за спиной меня потом доооолго не предавали. Хотя… я же не имела никакого права. Ни на него, ни на неё, н… — Ты имела право, чтобы тебе не лгали в лицо, — Ино сжала моё предплечье. — А они поступили плохо. — Думаешь? Я всегда винила себя. — Больная? — Ино хохотнула. — Ты ещё в этой ситуации смеешь винить себя? В чем? — В том, что была лишней. В том, что разевала рот на то, что не было моим. Что дала себе слабину, сблизившись с людьми. Будто мне двух дебилов своих не хватало для полного счастья. Ино вздохнула. — Долго? — Что долго? — Ты сказала, что потом долго с тобой такого не делали. — А, — я кивнула, затянувшись, — да. Я просто избегала любых связей. Но снова дала слабину. Я была в другой стране, на летней стажировке. Там познакомилась с крутой девчонкой — нас поселили в одной комнате. Поначалу не очень друг другу нравились, потому что были из разных… миров, что ли. А потом разговорились, и поняли, что у нас очень много одинакового. Вкусы, музыка, настроения, мысли, рассуждения. За несколько недель мы с ней спелись, как не разлей вода. Но потом мне нужно было ехать дальше, на вторую часть обучения. Обменялись контактами, тепло общались удаленно даже, а я, уехав, во втором месте встретила второго человека. Суперспонтанно причем. Когда проходила церемония знакомства рекрутов, меня попросили дать небольшое интервью для местной прессы. Наша команда тогда, только-только сформировавшаяся, разрешила серьезный конфликт в одной горячей точке, так что на общее собрание я задержалась. Стою, помню, в коридоре, не знаю, куда идти. Тут мимо пробегает человек, тоже опаздывающий, хватает меня за руку и тащит в общий зал. Так и познакомились. Целый курортный роман получился, — мы с Ино посмеялись. — Естественно, я поделилась со своей «курортной подругой» эмоциями. Как бы знаешь, дружба с парнями она и есть дружба с парнями, и не всегда с Итаном или Джеем можно… было получить женскую солидарность и всякое такое. Ну ты понимаешь. — Да, понимаю, конечно же. У них не одолжишь, как минимум, помаду или что-то такое. Мы опять рассмеялись. — Ну, слушай, я бы поспорила. Джей, он… — я затянулась, — был какое-то время моделью. Даже сейчас иногда молодость вспоминает. Он очень эпатажный, и это его изюминка иногда играет на руку. Так что помаду у него можно спокойно попросить даже. — Хорошо, — Ино, улыбнувшись, кивнула. — А вот тампон да, не попросишь. — Бооже, — она, рассмеявшись, закрыла лицо руками. — Что такого в средствах личной гигиены, м? — прижала фильтр к нижней губе. — Это как ватный диск, зубная паста или гель для душа. Разве нет? — Я бы о таком никогда не смогла… ну вот, например, ты со своими обсуждала такие вещи? — С Итаном? Джеем? С ними разумеется. Я что, блять, должна была себе матку с влагалищем вырезать на миссиях, когда мне плохо было? Или что? Как ты себе это представляешь? Тампон не укусит, это не кошмар и не монстр под кроватью. Это нормально. Заботиться о себе — это нормально. Также, как и ночные поллюции, и много-много чего. Не только девочкам неудобно говорить о многом, им тоже. Когда у тебя нет никого, нет семьи, с кем ты должен говорить о том, что тебя пугает? У нас троих были только мы. Мне кажется, если я сейчас напишу Итану или Джею, что мне нужны условные прокладки, они приедут блять в Коноху с пачками на выбор! — я махнула рукой на улицу. Горо приближался целенаправленно к дому Ино. Ино вздохнула. — Где тебя раньше носило, Шерпа Иллин? — Ниг... — я почти озвучила свою фамилию вслух на автомате. Клеймо «Нигай», которое нельзя было знать другим. — Нигде и всюду одновременно. А что? — Были б с тобой подругами с детства. И никому из нас не пришлось столкнуться с неприятными историями. Ну, — Ино убрала челку за ухо, — ты поняла. Я промолчала. Молчание — знак согласия в некоторых моментах. — Так и что там с «курортным романом»? Я, рассмеявшись, затушила окурок в жестяной банке. — Чтобы ты понимала, у меня увели вроде как парня через удаленные средства связи. — Чего? — Ино фыркнула. — «Курортная подруга» попросила познакомить её с «курортным парнем», мы же подруги, всё такое. Познакомила нахуй. Я до сих пор понять не могу, как так. Они даже не виделись ни разу, но… любовь до гроба. То есть, я настолько хуевая, что я даже внешне человека не цепляю? При диалоге? Мимикой, жестами? А человек парой строк в рабочих письмах влюбляет в себя по щелчку пальцев? — Я не знаю, — Ино пожала плечами, — видимо, это просто был не тот человек. — Наверное. Подрабатываю свахой по выходным, бесплатно, обращайтесь, — натянуто улыбнувшись, вскинула в воздух знак мира. — Я тоже сразу почувствовала, когда что-то пошло не так. Я вообще могу быть индикатором человеческого говна. — Это как так? — Я… — вздохнула, — вообще иногда не понимаю человека, если он позитивно ко мне настроен. Хвалит меня от чистого сердца, делает комплименты, дорожит общением со мной или что-то такое. Но по одному взгляду, слову, жесту, наклону головы, положению корпуса негатив считываю за секунду. Его ложь, скрытые намерения, фальшь, притворство, желание навредить и так далее. Могу на ярмарках выступать. — Значит, поэтому ты не сечешь, как я тебя обожаю, да? Ино, рассмеявшись, сердечно меня обняла, не слушая мои препирания «жарко», «а ну не надо» и «что ты делаешь». — Сколько тебе нужно секунд, чтобы понять, что ты важна человеку — столько и буду обнимать. Ясно тебе? Я считала каждую. Их было шестнадцать. Пока, наконец, Горо не достиг своей конечной точки в пешей прогулке. До сих пор не понимаю, к кому именно он шел — на балконе нас было двое. — Чувак, тебе сказали отвалить, разве нет? Ино была в тот момент самой настоящей стеной, дающей ощущение поддержки, опоры и защиты. Наверное, так и чувствуешь себя рядом с настоящими друзьями. Подругами. — Я пр… — Не-не, — она покачала указательным пальцем, — иди вон туда, — она указала на пустырь в конце улицы. — Мы разговариваем, не видишь? Так толком ничего он сказать и не успел, но цветы всё же оставил — Ино они понравились. И комбинация букета сама по себе тоже. Профессиональная деформация. Пока Горо удалялся в закат, я молча курила, боковым зрением рассматривая, как Ино аккуратно потрошит букет, выискивая корешки, луковицы и побеги. — Ты понимаешь, что это они неправы, а не ты? — С чего вдруг? Мне всегда казалось, что я где-то что-то сделала не так. Повела себя грубо, странно, наговорила от обиды плохого. — И что? — Ино, не поднимая головы, наощупь ногой зацепила секатор под мешком дренажа. — Все мы от обиды можем обозвать другого как-то. Но разве это причина, а не следствие? — Я потом извинялась перед ними, — вздохнула в затяжке. — Пыталась написать или лично поговорить. Я даже… особо и не помнила спустя годы события, но как по мне было глупо взрослым людям дуться друг на друга или хранить старые обиды. Это были замечательные люди, и раз всё случилось вот так, значит, проблема была исключительно во мне. — Да ты!! — Ино кинула в меня куском букета, вызывая дикий смех. — Ладно, а они что? — А ничего, — пожала плечами, стряхивая пепел на улицу. — «Всякое бывает, что поделать». «Ага». «Нет, ничего такого не помню». В ответ на… когда действительно доносишь какой-то чувственный спич про потерю, сожаления, извинения. А в ответ получаешь это. Было стрёмно. До сих пор даже стремно, наверное. Это же насколько я их задела или сделала что-то неправильное, что даже не помню, за что они до сих пор хранят на меня обиду или злость. Ино, швырнув секатор на пол, схватила меня за плечи, тряхнув. — Ты понимаешь, что это они тебе сделали больно? Ты понимаешь, что проблема не в тебе, а в них? Ты понимаешь, что они тебя предали не потому, что ты плохая, а потому что плохие именно они, а не ты??!! Она почти кричала мне в лицо, смотря прямо в глаза, и в море её глаз, казалось, я могла утонуть. В море не было слов, только звуки — композиция осознания, и когда-нибудь я переложу это чувство в музыку. — Блять. В ответ на её крик нашелся только шепот. — Они же даже никогда не извинялись передо мной. Выпавший изо рта окурок тлел возле ноги. — Все, кто делал мне больно — никогда передо мной не извинялись. Они не… Ино выпустила мои плечи, поправляя вытянутую майку в краске. — Джей. Итан. Только они. Ино, хмыкнув, вернулась к дробежке букета. — Поэтому они и есть твои друзья. Люди, которые действительно ценят отношения с тобой. И ты это знаешь и чувствуешь. Просто иногда забываешь или не понимаешь. — Ага, — кивнув, подобрала окурок, отправляя в банку к остальным. Поднялась на затёкшие ноги, перевешиваясь на локтях с балкона. Кто-то из соседей Ино орошал улицу, и прохлада тянулась по воздуху, испаряясь и оседая на коже нанокаплями. — Почему они никогда не извинялись, блять? — рассмеявшись, закурила, поднимая голову к небу без единого облака. — В том-то и дело, подруга, — Ино, поднявшись следом, облокотилась также на балкон. Так наши локти соприкасались, и, кажется, соприкасалось нечто большее, чем кости и содранная или сухая кожа на них. — Буду, значит, у тебя первой. Мы рассмеялись. — Хорошо, — кивнула, протягивая ей кулак, — первой так первой. Я согласна. Ино, вместо того, чтобы отбить кулак в ответ, просто сгребла меня в кучу, дергая из стороны в сторону. Она была чуть выше меня, поэтому можно было просто положить голову ей на плечо, фиксируя этот момент в сенсорной памяти. Момент, когда меня поставили перед фактом. А я была и не против.***
Надышавшись лугами, махнула не глядя в архивы. Теперь в них была идеальная чистота. Всё было каталогизировано, упорядочено, оцифровано. Дела генинов, чуунинов, джоунинов, все переписи, демография, соцпортреты, списки и документы, договоры и отчеты по новой гибридной системе, разработанной мной. — Эбису, стоять. Разуйся! Эбису с кипой в руках завис над порогом. — Не туда, здесь всё по четным, там по нечетным. Ещё нужно вот сюда бланки от Шикамару с инициалами Шизуне или госпожи Цунадэ. Эбису, приподняв брови над темными очками, пошёл исполнять указ. Во второй раз он разулся уже сам, чтобы не нанести пыли на кристально чистый деревянный пол. Как наш диалог завернулся в русло ремонта я уже и не вспомню. Но от помощи моей он не отказался, как и от просьбы оставить у него «картину». Картина была картиной лишь в кавычках: огромный холст с каким-то макрокадром, который можно принять за современное видение искусства пыли индустриального общества. — Спасибо, — он поклонился, рассматривая снизу-вверх, как я фотографирую это полотно на его стене. — Можешь меня ещё с этим? — помахала в воздухе полароидом. Эбису, разумеется, согласился. Так потянулась череда ремонта у гражданских с моей помощью, абсолютно бесплатной, разумеется. Цунадэ-сама, услышав благоговейные шепотки по деревне, была лишь рада. И, в итоге, попросила и ей помочь. Так я оказалась в доме главы деревни под номером «пять». Мы разговаривали до рассвета о планах, тактиках и политических прериях, а я под видом обычной сигареты тянула косяк, пока Цунадэ-сама делала вид, что не замечает со своим медицинским образованием специфический запах. Сейчас, оглядываясь на всё это, у меня даже в голове не могут выстроиться причинно-следственные связи, откуда во мне взялось столько борзости и полнейшего безрассудства — дуть дурь в присутствии каге. Но тогда тормозов не было. Не было стен, не было вакуума, не было скорлупы и пленки, через которую виднелся мир. Мир был мною, а я была им, и связь наша была неделимой. — Как же хочется дождя, — Цунадэ-сама выкрутила посильнее кондиционер, подтекающий от невыносимой жары. — Да, — я кивнула, рассматривая багровый закат за окном. — Хочу дождь. АНБУ круглосуточно тут дежурят? — Вроде того, — Пятая опрокинула в себя ледяную рюмку. — Как же я не хотела на это подписываться, ты бы знала. — Иногда нам приходится играть те роли, которые мы не хотим. Но они просто нужны, для чего-то или для кого-то. — Факт, — она кивнула. — Твоё здоровье. На низком котацу стояла пепельница, которую я достала неизвестно где. Она просто оказалась внезапно в моём кармане, когда я искала косяк. Лёд в моём стакане таял, сколько не докладывай. — Пепельница, — ткнула в неё в воздухе сигаретой. — Называешь вещи своими именами? — Цунадэ-сама в домашнем традиционном халате и собранными наверх волосами казалась незнакомкой. — Где научилась так стены шпаклевать? — Комнаты в общих домах ремонтировала. Свою, друзей, сопоточников. Всех, кроме ебучих одногруппников и одноклассников. Пятая, попивая соджу из горла, расхохоталась. С её стороны котацу небрежно валялись игральные фишки и кости. — Чем они провинились перед тобой? — Я же Вам рассказывала о нашей системе обучения. Шесть классов на курсе, по две группы в каждом. Сортировка чисто условная после второго-третьего года, все начинают углубленно изучать выбранное направление и разбредаются по кафедрам. Вот кафедру я свою обожала. — Международных отношений? — Ага, — психанув, решила пихать лёд сразу себе в рот, чтобы он не таял в стакане. — Раньше была кафедра замухрыг, теперь одна из профильных. У нас были в компании ребята с разных курсов, команд. С разными историями. Все разные. Но что-то объединяло. — Белые вороны? — Цунадэ-сама кинула мне фишку, проверяя реакцию. — Вроде того. «Какулува». Это на моём родном «ворона». Моя рабочая погремуха была. — Очаровательный сленг, — Пятая, кашлянув, ухмыльнулась. — Пепельница? — ткнула в неё пальцем, задавая вопрос, и возвращая меня в изначальную мысль. Закинула ногу на ногу, откидываясь на кресло за спиной. — Целоваться с курящей девушкой — всё равно, что целоваться с пепельницей. Слышали такое? — Кто тебе такое сказал? — Цунадэ-сама снова ухмыльнулась. — Да был один, — отмахнулась, проглатывая подтаявший лёд. За окном темнело. Добавить было нечего. — Ну-ка, — Пятая погремела бутылкой, усаживаясь поудобнее на полу, — это что, получается, у нашей бессмертной непробиваемой Шерпы есть страх чего-то? — и рассмеялась. Поджала губу, рассматривая крохи заката. — Он сказал мне, что однажды мне за всё воздастся. Что я слишком много работаю, загоняю себя, не думаю ни о чём, кроме работы, раздаю налево и направо всем советы, просто так раздаю себя, а в итоге сгорю. Он сказал мне, — стянула соджу со стола, отхлебывая, — что дамбу однажды прорвёт, и всё, что я пытаюсь игнорировать, догонит меня и уничтожит. Цунадэ-сама молчала. — Вы не представляете, насколько сильно я этого боюсь. Что, если он окажется прав. Цунадэ-сама, кивнув, шумно отпила побольше. — А кто он-то? — Один додик, с которым мы сломали друг друга к херам. Не поняли друг друга, вот и… — Не хочешь говорить? — Скорее не могу. Если говорю вслух — оно существует. Но в этом мире всё циклично. И амбивалентно. — Даже если так, — Цунадэ-сама пожала плечами, подкатывая рукав, — одного человека спасёт только другой человек. Человеку нужен человек. Ни время, ни деньги, ни слава, ни статус. Только люди. — Чем больше я живу, тем мне сильнее кажется, что вторым человеком в этой паре должен быть психиатр. И что идеальных пар не существует — только идеальная комбинация травм, отклонений, проблем. — Даже если и так, то что? — Пятая, подперев подбородок замком пальцев, улыбнулась. Мне стало смешно. Скорее от вопроса, который я планировала ей задать. Просунула обе ноги под котацу, собираясь с духом. — Что такое любовь, Цунадэ-сама? — Разве её можно описать? Сама как думаешь? — Я уже ничего не думаю. Я пытаюсь понять, за что один человек может любить другого. Неважно, как именно. — В этом и суть, — она подняла вверх указательный палец, — ни за что. Ни за характер, ни за внешность, ни за шрамы, ни за голос — просто за всё. Ты не дробишь, не множишь, не рассматриваешь по отдельности. Она просто есть. Есть и всё. Дотлевший косяк в пепельнице смотрел на меня с укором. — Это то, что в этой жизни ты получаешь просто так. Не заслуживаешь, не зарабатываешь. Просто получаешь. Просто так. Это не значит, что ничего не нужно делать вообще в этой жизни, нет, — она качнула головой, — я немного не про это. Но есть вещи, которые мы получаем просто так. Комплимент, радость от нашего появление, объятие, лечение, любовь. Для этого ничего не делается. Понимаешь? Можно получать работу, похвалу, заботу, просто так, без подтекста. В любви нет подтекста, вообще нет. Понимаешь? Окурки с желтым фильтром смотрели на меня с укором тоже. — Всё хорошо? Первые звёзды за окном смотрели на меня с колоссальным охуеванием. — Вот же ж блять. Цунадэ-сама, коротко расхохотавшись, быстро замолчала, поймав мой взгляд. — Ты чего? — Я поняла. — Что поняла? — Я поняла, что это значит. В плане… Блять, — прикурилась сигаретой с пальца, уже вообще не фильтруя речь, — одно дело, когда я это кому-то рассказываю или пытаюсь донести, но… Блять. Стукнулась локтями о котацу, пропуская волосы сквозь пальцы. — Абсолютно всех в этом мире можно любить просто так. — Верно, — Цунадэ-сама кивнула. — Неважно, кто он, что он. Бомж подзаборный или телеведущий, ученый или идиот, преступник, инфантильный идиот или умная одаренная девчушка. Вообще все достойны этой любви «за просто так». — А ты? — Пятая широченно улыбнулась. — Не-не-не, — замотала головой из стороны в сторону, будто мне в задницу вставили ключ-заводчик. — Вот кроме этого дерьма. Игральная фишка прилетела мне по лбу. — Да Вашу ж мать, больно же!! Место удара горело огнём. — Тебе в любви признавались, Учиха? — Ну было дело пару раз, — шипя, как огарь, потирала лоб. — А ты что на это отвечала? — «Я знаю». — Так отвечала что? — «Я знаю». Так и отвечала. — Грубовато. Не думаешь? — Цунадэ-сама схмурила брови. Я промолчала. — Раз ты всё всегда знаешь, и ты всегда во всём права, почему спрашиваешь? — Потому что, — буркнув, кинула себе в стакан ещё льда, заливая соджу. Бутылка нагрелась в ладони. — Всё всегда случается так, как я скажу. — Нарциссично немного, не находишь? — Ещё как нахожу. Я нарцисс. Разве незаметно, Цунадэ-сама? Цунадэ-сама, вздохнув, махнула на меня рукой. Перекочевала к подоконнику, чтобы освободить пепельницу. Жгла окурки по одному в ладони, рассеивая никотиновый прах за окном. — Хочу, чтобы меня кремировали. У Вас вроде как это самый популярный способ погребения. Только… урну такую… под позолоту. Чтобы сияла. Не тёмную. Не хочу такую. Светлую хочу, яркую. А Вы? Цунадэ-сама молча рассматривала мой профиль в окне, погребающий окурки в ночном зное. — Я видела, как люди, к которым я испытывала любовь или её подобие, без колебания показывали другим людям любовь, которую заслуживала я. Поэтому не спрашивайте, настолько именно я доверяю людям. Пепельница опустела. Я вернулась за стол, поднимая стакан повыше над низенькой столешницей в кругах конденсата. — Цикличность. Всё циклично. Оттуда и можно делать выводы. Всё всегда повторяется вновь. Снова, — прокрутила лёд в стакане, — снова, снова и снова. Определенные алгоритмы. Меняется среда, но не вводные. — Но ты же не хочешь, чтобы они повторялись? — Не хочу, разумеется. Но разве Вселенную это ебёт? — ткнула пальцем в окно. Казалось, даже с такого расстояния я чувствовала наощупь легкие шторы, прикрывающие половины створок. — Всё сбудется, понимаете? То, что я ему сказала? Всё точно так и произойдет!! — я расхохоталась до колик. — У тебя точно всё нормально? Странная ты какая-то опять. — Опять? — икнув, задержала воздух в диафрагме. — Не суть, — Пятая мотнула головой. — У всех бывают перепады настроения. То грустно, то весело, то никак — это нормально. Воздух в диафрагме осел свинцовым грузом. — Ага. Шатко поднялась с пола, удаляясь в уборную. По возвращению меня ждало увеселительное продолжение диалога. — И кому ты что наговорила, что теперь боишься, что оно сбудется? Улыбнулась богине Пятой от души, шлепаясь обратно на пол. — Не суть, — баш на баш. — А вот Вам грустно или весело сейчас? — Не имею понятия. Но, на мой взгляд, всегда нужно держаться, как бы плохо не было. Брать себя в руки и идти вперёд. — А если у человека ноги нет? Как он пойдет, Цунадэ-сама? — На костылях пойдёт, — сказала, как отрезала. — На руках. В коляске — плевать как. — Но идти «нормально» он так и не сможет. Верно? — Не важно как, говорю же, — она шлёпнула по столу, роняя игральные фишки на пол. — А если есть вещи, на которые человек не в состоянии повлиять? — Это какие же? — она сощурила глаза, то ли от соджу, то ли пытаясь смотреть на меня с укором. Как-то раз, давным-давно, проверку этим взглядом я уже прошла — в камере, в кандалах, за неоскобленным столом, когда единственной моей опорой были два пальца — указательный и средний, что дотягивались до собственного лба. — Психическое расстройство, например. Остатки льда в моём стакане таяли. Первой взгляд отвела Пятая, указывая на то же самое окно, что и я ранее. — Вот там за окном этого дома — целая деревня, у каждого жителя которой как минимум есть по одному прецеденту ПТСР, всевозможные вариации депрессивных расстройств, тревожность, суицидальные наклонности, зависимости, боевые психические травмы, военные неврозы, психозы, пограничные состояния — и это только самое очевидное. Ты правда думаешь, что их всех можно спасти?! Молча пожала плечами, вновь засовывая кусок льда себе сразу за щеку. — Разумеется. Лицо Пятой перекосило гневом. — Ты хоть представляешь масштаб? Кто всё это будет делать, а? Если такая умная, и всё всегда знаешь, так ответь. Ответ был чересчур очевидным на тот момент. Отвечать на очевидные вопросы не любила, ведь неужели моего присутствия тогда в той гостевой комнате на первом этаже дома Каге не было достаточно? Неужели было недостаточно моего взгляда и покачивания головы с улыбкой, указывающие на единственную живую душу помимо хозяина дома? Мне так казалось тогда. — Знаете, всегда найдётся человек, советующий пробежать марафон другому с поломанными ногами. А моему мозгу казалось, что любое событие в то время могло случиться быстрее, чем растает лёд, поэтому нужно было быть быстрее. Быстрее мыслей, быстрее всего, чтобы успеть. Чтобы вобрать в себя максимум, как можно больше, желательно всё, что успеется. Как будто нужно было успеть до грозы. Затушила окурок в пепельнице, поднимаясь на ноги. Рука дёрнулась сама её забрать со стола, чтобы не оставлять в гостях и не мусорить. — Что думаете об индустрии тату? Круто, на мой взгляд. Возможно, стоит открыть салон здесь. Типа «имени Учиха». Звучит улётно. Забрала с кресла мантию, перекидывая через плечо. — Какие… к чертям татуировки? — Цунадэ-сама, ухмыльнувшись, закатила глаза. Отпускало её всегда быстро под мухой. — Которые как у меня. Круто же? Доброй Вам ночи, — попыталась изобразить трезвый поклон перед выходной дверью, но получилось так себе. Цунадэ-сама промолчала. — Кстати, касаемо тебя, — бросила вдогонку, когда одна моя нога уже была снаружи. — Скорее не пепельницу, а кофеварку. — Что? — пить надо было меньше, курить тоже, чтобы въезжать в очевидные причинно-следственные связи. — Целовать. Не пепельницу, а кофеварку. До меня дошло так сильно и так глубоко, что я чуть не повалилась на крыльцо от хохота. — Хорошо сказано! — вскинув ей большой палец вверх, удалилась наружу, шлепая по нагретому за день асфальту. Ночью столбик термометра не падал ниже двадцати девяти. Из слов на прощание от госпожи Пятой я успела услышать только «ты куда босиком» и «доброй» — видимо, пожелание доброй ночи. Теперь уже никогда не узнать. Уже у ворот тело остановилось, зажимая большими пальцами босых ступней горячий асфальт. Я обернулась на дом госпожи Цунадэ, игнорируя горящие от спиртного и травки лёгкие, собирая в них воздух с округи. Ведь если я чувствую — значит, это есть, существует — существую и я. — Я боюсь, что в этот раз мне придётся уйти. А я не хочу!! Я не хочу уходить!! Но мне придётся, понимаете??!! Цунадэ-сама, приоткрыв окно, оперлась на локоть, высовывая голову с высоким пучком волос наружу. — Ты уже ушла, чего орёшь? — А причём здесь Вы? Покрепче ухватила кроссовки в ладони. — Когда всю жизнь жил себе не тужил, думала, что мне будет всегда хорошо одной, что мне никто не нужен, что мне нравится одиночество, а тут на тебе, — заехала себе по колену подошвой, — и нахера вот появляется он. Цунадэ-сама ничего не собиралась спрашивать, молча рассматривая меня из окна. Икнув, развернулась, чтобы уйти. Слова подступали тошнотой, или это была обычная тошнота — не знаю. Я имела свой личный рекорд — не блевать с четырнадцати. Или пятнадцати. Память работала крайне странно. Шнурки с кроссовок, зажатых в руке, волоклись по дороге, а неизвестно откуда взявшаяся пепельница пасла травой, сигаретными смолами и невыносимой жарой. Выйдя за территорию Пятой, замахнувшись, швырнула её со всей дури, разбивая в дребезги о забор в оцинковке. Так я разбила вторую пепельницу, но уже специально. Но она мешала: надо было посреди ночи найти удобную локацию для организации тату-салона, и успеть то, не знаю что, прийти туда, не знаю куда. Например, успеть на собрании с Даймё следующим днём обсудить и принять столько нововведений, сколько бы влезло в него и его свиту. Нетерпение порождало нервозность, нервозность вспыльчивость, вспыльчивость импульсивность, а она — открытую злость с агрессией. Моя нога под столом дёргалась так, что шатался стол. Всё, что мне не нравилось, вызывало целую бурю, лавину, цунами, накатывающую и накатывающую, волны бились о берег, пока я, хлопнув по столу, не встала. — Границы сейчас итак хорошо охраняются. Нет смысла высылать лучшие составы на пустое времяпрепровождения там. Это может лишь помешать прокладыванию коммутационных магистралей. Но меня как будто не слышали. Ни аргументов, ни фактов, ни здравого смысла. Это взбешивало стократ. Резко отодвинувшись на стуле, без разрешения вышла вон, пока зал заседания не взорвался с легкой подачи моей руки. Цунадэ-сама хотела было бросить мне вслед взрывную печать или тяжелый кулак, но Какаши, спокойно ей поклонившись, сказал, что разберется сам. Нашел он меня сразу же — под самым раскидистым деревом, царапающей кору, чтобы угомониться. Бесшумно подошёл со спины в слепой зоне. — Всё хорошо? Я боялась, что если открою рот, то зарычу, по-настоящему. Мне казалось, что у меня выросли когти и клыки, которыми можно прокусить шею насквозь среднему оленю в лесу Нара. Клокочущая злость от неуслышания поднималась к горлу желчной волной. — Тише, малыш. Его тихий спокойный голос над ухом отозвался эхом прокуренных легких по всему телу. Ярость сжалась в коленях, дрогнув, а потом испарилась. Просто щёлк и всё. С головы будто сняли чугунную корону весом в несколько тонн. Волосы на шее казались сотнями жуков, спускающихся по спине и обратно. Сила — это не про поднятие тяжестей или грубое её применение. Сила — это успокаивать одной фразой, сворачивая волны цунами в свежий бриз, а скалистые горы в цветастые луга. Глубоко-глубоко затянулась, оборачиваясь. Пепельные брови выделялись на подзагоревшем лице, и мне вдруг стало дико интересно, загорела ли та часть, что скрыта под маской. Невъебически сильно хотелось узнать. Так, что пальцы в блестяще белых кроссовках сводило. Да и внутренности тоже. — Не было бы сейчас этой поеботни с собранием — прямо… здесь бы. Швырнув окурок в кусты, прошла мимо него, толкнув плечом. Слишком-слишком. Слишком странно, непривычно, противоречиво, много. Слишком много. Мир взрывался фейерверками, пока я не сделала их реальными — после собрания, относительно спокойно и конструктивно доведя переговоры до конца, не мелочась вылезла в окно, направляясь к ближайшему ларьку с фестивальной атрибутикой — на горизонте маячил Обон, и праздновать его я собиралась со всеми остальными. Цунадэ-сама и Какаши долго о чём-то украдкой перешептывались, что неимоверно раздражало. Чесались все татуировки одновременно. — Свечи, фонтаны, ракеты? Какие Вам? — А? — Фейерверки. Какие Вам? У нас самый большой ассортимент к грядущему фестивалю. Как я дошла до этого ларька особо не помнила. — Все. — Каждого вида по одному? Тучный лысый азиат в маленьком окошке обливался семью потами и безбожно вонял. Вместо двух передних зубов стояли позолоченные коронки, а на шее, под затылком, было вытатуировано «время истекает». Я приняла это за призыв к действию, волоча на окраину коробку батарей салютов, одиночных, стапелей и трубок с фитилями. Затащив на крышу дома плетеный стул, бутылку пива, я взрывала римские свечи. Треск стоял на весь квартал, уши начинало закладывать, но то был мой рассвет: я сидела, развалившись на спинке, в солнцезащитных очках и смотрела в искрящееся небо, улыбаясь, отхлебывая пива и забываясь в мгновении. Когда первая бутылка начала заканчиваться, я перешла на батареи, пролезая через лоджию второго этажа в дом. Над моей головой раздавался артобстрел, пока я брела в очках, мешающих разглядывать предметы на полу в темноте, то и дело спотыкаясь о разбросанные книги или свитки, пока в окно не залетел огромный камень, разбивая его вдребезги. Я еле успела закрыть лицо предплечьем, проливая часть пива на майку. Ринулась к балкону, выходящему на дом Саске. — Ты совсем уже охуел?! Он стоял на своем балконе, подготавливая второй булыжник к броску. — Это ты охуела уже в край!! Я ору тебе уже минут пять!! Быстро убери эту дрянь, я хочу спать!! Швырнула в него недопитой бутылкой. Саске успел пригнуться, а пиво разбилось над его головой посильнее моего окна. — Ты ебанутая?! Псина бешеная!! — Ты разбил мне ебанное окно!! — Нехуй шуметь!! Мы перекрикивали взрывы над моей крышей и друг друга. Очень не хватало грозы. Духота проверяла на прочность даже самых небезразличных к ней. — Мой дом — что хочу, то и делаю!! — Твори хуйню в другом месте, дай поспать!! Злость трясла руки и скрежетала моими зубами. Перелезла с балкона на крышу, швыряя в соседний дом стул, разлетевшийся в щепки от его щелчка, и пару подожженных фитилей, умудряясь подкуриться в процессе. Мы не спускались на землю, нам не нужна была твердь — где-то над невидимой границей, разделивший наш квартал, отбили друг другу по рабочей руке. Плечо болело так, будто скорпионы всего мира проткнули его жалом в одной точке. Боль пробуждает в нас зверей похуже скорпионов. Злость порождает в нас монстров страшнее тех, кем пугают в детстве. Спустить оба сгустка было некуда, но нужно было. Саске лишь попался под руку, отчего-то вмиг заебав. Я уже возвращалась обратно в дом, скинув с крыши оставшиеся из запланированных на ночное световое шоу фейерверков, когда он бросил в меня чем-то попротивнее булыжника. — Ты похожа на психичку. Солнечные очки пришлось снять, вешая за дужку на горловой шов. Шорты порвались на карманах, а я даже в пылу и не заметила. Саске после приземления так и стоял на границе пыльной дороги, сжимая кулаки, смотря прямо мне в глаза, он злился, он так сильно злился, что можно было сгореть заживо в этой злости и ночных плюс тридцати трёх. Одного удара хватило, чтобы вытолкать его с границы ближе к крыльцу соседнего дома. — Да пошёл ты нахуй, Учиха. И уйти за ворота, «творить хуйню в другом месте», как завещал младший брат.***
Задрапированные окна не пропускали в аудиторию свет. Капли с кондиционера гулко разбивались о пол, пыль на кафедре липла к ногам, а задница к шортам. Вообще всё липло ко всему, превращая каждую секунду в заряженный эквивалент раскаленного пространства-времени. — У тебя норм всё? Краски в журнальном свитке подтекали, пока Чоуджи просоленными пальцами перебирал дно целлофановой пачки, будто отыскивая чипсовое гран-при. — А, — он, встрепенувшись, вернул взгляду фокус, опуская его в пол. — Извини, семпай. Просто… ни разу не видел… — Чоуджи вздохнул. — Твои ноги, они… Всё не так, как звучит! — Да норм, — отмахнулась, отдирая от яблока зубами половину. — Мои ноги редко кто видит помимо миссий. У меня везде татуировки как бы. — Да я не это!... — Угомонись, говорю же, — с четырёх метров угодила огрызком в урну. Аудитория, наполненная сонными мухами, готовилась к очередной лекции. Акамару развалился на полу, свесив язык в бок, шумно и часто дышал. — Просто ещё цвет этот, розовый — Чоуджи вздохнул, запрокидывая голову под перевернутой пачкой, — необычно, вот и всё. — А что? — ткнула себя в футболку на груди. — Розовый — это цвет всепоглощающей, верной любви. И это не розовый. Это фуксия. Сакура, зевнув и прикрывшись ладонью, согласно покивала. Шикамару появился в дверях в тот момент, когда я, восседая с ногами на кафедре, в красках объясняла концепцию биопсихизма в социологическом контексте. Он слушал и слушал, молча, упираясь плечом в дверной косяк, а мне приходилось держаться взглядом за аудиторию, чтобы не сработал рефлекс поворота головы на зашедший источник звука. Помимо пустого места между Сакурой и Саем я наконец-то смогла разглядеть недоумение на лицах ребят. — Ты окончания зажевываешь, — обронил Шикамару, которого никто не спрашивал. — А иногда пропускаешь слоги. Весь остаток дня я следила за каждый звуком, выпадающим из моего рта. Шикамару еле слышно пробубнил «как пьяная», но уши, привыкшие брать на себя нагрузку из-за плохого зрения, всё всегда слышат, как локаторы. Тогда я была трезвее антарктических льдов, тающих из-за главных паразитов этой планеты — людей, решивших с чего-то, что они венцы мира сего. — Нет ни единого объективного доказательства существования психики у конкретного индивида нашего вида. — Метод селективного опроса? — Сай конспектировал всё всегда в формате рисунков. — Познание возможно лишь в общности, где существуют отношения между людьми. — Общество, — Сакура кивнула. — А что есть общество? Кроме скопления людей? Можно ли «общество» охватить взглядом, пощупать? Это нечто определенное, наделенное силой? Что если общество и отдельный индивид в чем-то тождественны? — Возможно, — Сай кивнул. — Ты так думаешь? Он снова кивнул. — Все всегда думают, но где доказательство, что то есть именно то, чем оно является? Думают о себе и сумасшедшие, что с ними всё в порядке, но что получается, каждый, кого насильно поместили в больницу — умалишенный, а кто за её воротами — нормален? Как доказать? Аудитория промолчала. — Знаете, в чём единственное различие между депрессивным индивидом и мазохистическим? Вторая ещё не потеряла надежду, в отличие от первого. Аудитория промолчала вновь. Сай что-то зарисовал, параллельно озвучивая логичный вопрос. — А в чём сходство? — Агрессия. Огромное количество подавляемой агрессии. Как правило, она направлена вовнутрь. Аутоагрессия. Возвращаемся к теме. — Пришла ещё одна поставка с учебной литературой. Мы рассортировали по специализациям и каталогизировали в электронном формате, как ты и просила. Шикамару, щелкнув зажигалкой в кармане, подал голос. — Это была задача, а не просьба. Чоуджи в повисшей тишине неловко хрустнул луковым колечком. Боковым зрением можно было заметить беззвучно цокнувшего в непонимании Шикамару, удаляющего прочь. Дверь за ним пришлось задвинуть самой, махнув пальцами наобум. — А где Ино? — Приболела. Приболела. Приболела? «Приболела» отзывалось в моей голове сотнями интонаций и оттенков тембра, возвращая к искреннему объятию на балконе её дома, цитрусовому шампуню, замысловатой закуске с крабом. Продолжать работать было практически невыносимым — всё нутро рвалось к двери, до аптеки, милой кафешке с куриным бульоном на вынос и дому Ино, чтобы узнать, как она. Закончив лекцию на семь минут раньше положенного, грудой скинула вещи в рюкзак, пробираясь по ступенькам наверх к Сакуре. — Можешь дать ещё рецептурных бланков? — тихо прошипела-прошептала, озираясь по сторонам. — Я тебе выписывала обезболивающее уже. Тебе должно хватить до конца лета. — Тебе жалко что ли? — легонько пихнула её в бок локтем. — Нет, — категорично тряхнув высоким пучком волос на голове, Сакура спустилась на ступеньку ниже, снова возвращаясь к шепоту. — Ещё не хватало, чтобы ты на барбитураты подсела. Чего не морфий сразу? Пф, морфий. Эта хрень из нас троих брала только Джея. — Мне не для этого. — Нет — значит нет. У меня работы куча, реанимация переполнена. А ты завязывай пить то, что тебе не нужно. Моему мозгу в тот момент было максимально срать и на реанимацию, и на уставший вид Сакуры с мешками под глазами, и на что угодно — кроме аптеки, в которую мне надо было пойти для Ино, и, если бы повезло, взять то, в чём нуждался лишь мой и только мой мозг. Что ему так было нужно в тот момент, то, в чём он нуждался настолько сильно, что любые мировые проблемы могли отойти на второй план — сейчас это было проблемой вселенского масштаба, но никто не понимал. Как и всегда. — Да пошла ты. Обогнув Сакуру, сбежала по ступенькам, ногой открывая дверь из аудитории целиком. Тогда я впервые увидела брови Сая в изломе удивления. Сёдзи дома Ино была задвинута не полностью — её мать, уехавшая в Кисараги но Сато за торговыми поставками, в спешке так и оставила, видимо. На моём месте мог быть Сай, могла быть Сакура, Чоуджи или Шикамару. Их она и ждала. Но какой тогда смысл в заботе без возможности сделать её спонтанной, бросив дела в резиденции. — Ты не спишь? Раскачивая белым целлофановым пакетиком из аптеки на указательном пальце, пока я разувалась у порога, я не боялась её разбудить — знала, что не спит. Со второго этажа раздались усталые шаги. Ино, набросив первое попавшееся хаори с перекрученными несшитыми участками рукавов и проймы, неуверенно шагнула на лестницу, всматриваясь в визитёра. — В смысле? Прищурившись, она улыбнулась. Остановилась на середине спуска, припав плечом к стене, прикрыла глаза, вздохнув. Гремя лекарствами и супом, вторую половину подъема я прошла сама, обнимая уставшую разбитую Ино от всего сердца, закрывая от мира и давая ощущение того, что в нём она не одна. — Как я могла работать, зная, что ты где-то там в деревне одна и чувствуешь себя плохо? Ино не шевелилась, прижимая меня к себе. Лишь хриплым шёпотом сказала «спасибо». Самое искреннее слово в языках всего мира. Уложить обратно, завесить окна, накормить, растворить шипящий в воде концентрат витамина С. — Как ты угадала, что именно у меня? — Жара и способы от неё избавиться: ты же сама врач, к чему приводят перепады температур? Сколько? — протянула руку, выпрашивая обратно градусник. — Тридцать семь и пять. — Жить будешь, — я улыбнулась. — Буду, — Ино, улыбнувшись, кивнула. — Вот это выпей — мне всегда помогает от тошноты. Слабость насколько по шкале от одного до десяти? — Уже три-четыре, думаю, — Ино перевернулась на бок, скидывая одеяло с ног. — Не вовремя всё так. Маме не помогла, Сакура одна там зашивается сейчас, в отделе кавардак. Хотя бы магазин ещё на месте стоит, — она хрипло-горько рассмеялась, прикрывая глаза. На бледное изможденное лицо падала тень ресниц, а я сидела на полу возле её кровати, скрестив ноги, пытаясь придумать, что ещё я могу сделать, чтобы ей стало легче. Я бы забрала всю боль, ломоту и усталость на себя, но не знала как. — Хочешь расскажу байку про одного хомяка? Раствор для компресса всё никак не хотел растворяться без осадка. — Давай, — Ино кивнула в подушку. — Жил-был один хомяк. Всё он хранил за щеками, ничего не проглатывал, ничего не выплёвывал. В итоге у него порвались щеки, и он умер, потому что нельзя всё хранить в себе. Конец. Ино ухмыльнулась, потирая глаза кулаком. — Да просто навалилось всё. Команда всё больше рассредоточивается по разным направлениям, с Сакурой как-то странно, не знаю, — Ино вздохнула, когда на её лоб лёг холод облегчения, прижимая компресс рукой покрепче. — Кризис какой-то, наверное. — Взросление. Это нормально, — пожала плечами, убирая с пола лишнюю воду. — Всё будет хорошо. Правда. — Обещаешь? Ино напоминала маленького ребёнка, который прятался в грозу под кроватью, уверенный, что его родители — грозные, большие и сильные, тождественны с силой мира, способные ему противостоять и защитить от него же. Что я могла ей ответить? — Обещаю, — кивнула, сжимая её исхудалое предплечье, — всё всегда приходит и уходит. Ты поспишь? Мне остаться? Я осталась. И когда Ино проснулась, она будто помолодела года на два. Мы пили чай: я, сидя на полу, а она на кровати, скрестив ноги, обхватив одинаково огромные чашки. Ино смеялась, иногда затихала и кашляла. Иногда зевала, а потом как-то странно вздохнула. — Я тут задумалась, знаешь. — О чём? — за всё это время я ни разу не отошла покурить. Я вообще забыла про никотин. — Почему есть те, кому делают быстро предложение создать семью, а есть те, кому ни разу? — О как, — хмыкнула в гладь черного чая в чашке. — Слишком многослойный вопрос. — Почему же? Тебе вот делали когда-нибудь предложение, Шерп? — Не делали. А должны были? — А почему нет? — Ино серьезно пожала плечами. — Мы просто… с Сакурой как-то эту тему подняли. Раньше она была уверена, что ждала бы Саске, сколько потребуется, а сейчас… Не знаю, кажется, будто никто и никогда теперь… ну. — Во-первых, у тебя есть Сай. Во-вторых, с чего ты взяла, что «будто никто и никогда?» Ино вздохнула. — Если бы ты была парнем, ты вышла за меня? Сделала бы мне предложение? — и рассмеялась. — Спрашиваешь ещё. Разумеется, да. Знать ей о том, что для этого мне не нужно быть парнем, ей не нужно было. — Я серьёзно. Ино услышала меня со второго раза. — Так что не говори так, Ино. — Я б тоже за тебя замуж вышла, будь ты парнем, — она улыбнулась, прокашлявшись. — Ну представь только! Господи, ты бы была идеальным мужем, правда. — Может быть, я не знаю, — эта тема разговора странным образом меня смущала. — Что тебе бы нравилось больше всего в девушках тогда, как думаешь? — Ино распустила волосы, пытаясь причесать их тонкими пальцами. — Эээ, — правда — это то, что первым приходит нам в голову, — их существование? — В смысле? — Ино рассмеялась. — Просто… что они есть. Разве нет? Они же прекрасны. Они — это лучшее, что случалось с нашим миром. Понимаешь? Она, закусив губу, кивнула. — Ты бы хотела? — Что именно? — Чтобы тебе сделали предложение? Хотя бы раз? Хотя бы для того, чтобы можно было сделать выбор и отказаться? — Нет. — Ты врёшь? Ино рассмеялась вновь. Мне захотелось покурить, но при больной подруге не представлялось возможным. — Ладно, всё равно ты никогда за меня не выйдешь. — Чей-та? Ино улыбнулась. — Твоё сердце кем-то занято. Верно, Шерпа Иллин? — Может быть. А может быть и нет. А может тебе бы ещё поспать, Ино. — Пока не хочу, — она отмахнулась, отставив пустую чашку на подоконник за подушкой. — У меня дел столько, жуть просто. Как я могу лежать вот так впустую? Работа, магазин, миссии. Какой тут отдыхать? — она расстроено плюхнулась затылком в подушку, зажмурив покрасневшие глаза. — Ну тогда представь, что ты руководитель отдела. И у тебя всего лишь один подчиненный. Он делает за тебя всю работу, без выходных, без отпуска, делает всё для тебя: захотела поесть — готово, захотела пить — готово, даже когда в уборную захотела — тебе помогли встать, отнесли туда. То есть вообще всё. Сотрудник этот даже во сне работает на тебя, заботится о тебе, а ты, оказывается, зарплату ему не платишь. — Как так? — Вот так вот. Ругаешь его, оскорбляешь, причиняешь вред, не даешь отдыхать, заставляешь его делать ещё больше, иногда даже презираешь. — Ужас какой. Это же бесчеловечно. — Разумеется бесчеловечно, — я поднялась на ноги, чтобы забрать её пустую чашку и сделать нам ещё чая. — Этот сотрудник — ты. Твоё тело. Относись к нему справедливо. Если оно хочет сейчас набраться сил и взять передышку — оно имеет на это право. Мы разговаривали, пока не стемнело, а её снова не начало клонить в сон. На этот раз здоровый, полноценный и неперебиваемый жаром, что изнутри, что снаружи. Плотно задвинув за собой входную сёдзи, я хотела вернуться в квартал, даже вышла на прилегающую улицу, но развернулась на четверти пути, рассматривая каждый встречный пустырь. Тогда была что ни ночь — так поиск локаций для новых построек, жизненно необходимых деревне, как мне казалось. Утром следующего дня я стояла с утвержденными чертежом и планировкой на пустыре, где из уродливой дыры в земле и грязи должны были родиться сотни, тысячи новых жизней. Строительная бригада, собранная не без помощи того баристы с непоседливой собакой, виднелась вдалеке. В белых формах и белых повязках на головах, у главы на груди и спине были пришиты светоотражающие ленты. Чтобы не нагружать их лишней информацией, на вопрос, что здесь планируется, я отвечала просто: — Храм. В тот день мы начали строительство центра психологической помощи. Территория клана Хьюга встретила меня приветственным сэмбейем в сахаре. Отказ девчушка категорически не принимала. В моём рюкзаке завалялся банан с завтрака, так что я решила согласиться хотя бы на обмен. — Банан? Я их обожаю!! Лопая банан за обе щеки, она, и я, пережевывая приторный сэмбэй, вошли вглубь, за ворота. — Так к кому Вы? — К Неджи-сану. — Нии-сану? — Так ты Ханаби, верно? У Ханаби под глазом лиловела ссадина от тренировок, прикрытая пластырем. — Вот там его дом! — Спасибо. Какое-то чудо свыше тогда удержало меня сказать «я знаю». Как много в этой деревне решал протектор, пусть и повязанный черт знает где. Неджи вышел на четвертый стук в дверь, ограничиваясь глубоким кивком. — Извини, что в выходной. Он качнул головой, призывая сесть на крыльцо. Протянула ему на автомате кофе. Неджи, улыбнувшись, взял в руки холодный стакан, а ветер дул ему прямо в лицо, забивая волосы к губам и пачкая их в подобии фраппе. Как много в этой деревне решали небольшие мелочи, одомашнивая её для меня. — Можешь заняться? — протянула ему свиток из кармана, перемотанный наглухо. — Как заместитель руководителя джоунинов. — Почему не Шикамару? Хороший вопрос. — Мне бы хотелось поручить это тебе. Неджи не раскрывая свитка убрал его под одежду к сердцу, накрывая сверху ладонью. — Сочту за честь взяться за личное поручение. Твоё доверие многого стоит. В моём мире те, кого я видела без одежды, всегда чуточку выше в градации возможного доверия всех остальных. Неджи протянул мне обратно стакан, повернув ко мне выемкой в крышке, чтобы было удобнее взять. Сзади я нарисовала карикатуру на одну из своих татуировок, пока ждала опускания пены в турке ранним утром. Неджи, обратив на неё наконец-то внимание, мимолетно улыбнулся, тут же поджимая уголки губ и опуская взгляд вниз. Карикатурная татуировка располагалась у меня ближе к левой груди. Запоминающаяся, если увидеть разок. — А, да, — я улыбнулась тоже, прикусив язык. Кто старое помянет — тому глаз вон, но данной ситуации это никак не касалось. — Я пойду. До встречи. Какое странное слово — «встреча». Никогда не знаешь наверняка, что какая-то из них может стать последней. Ханаби у ворот оттачивала удары мягким кулаком, громко считая вслух. — Ханаби — это же «фейерверк», да? — Да, — она, не отрываясь от занятия, жестко кивнула. — Не хотела тебя отвлекать. До встречи. — Странное слово «встреча», Учиха-сан, не думаете? Меня расчетверило дважды по двум половинам: с обращения и с того, что она озвучила мою мысль, промелькнувшую вот только что. Иногда я считала себя параноиком. Особенно, когда лучший друг в тринадцать с хвостом лет заявляет тебе, что ты можешь убивать силой мысли. Мне вдруг показалось, что это не мир тождественен с индивидом, а мои мысли с ним. И что если каждый внутри каждого, слоняясь в бесконечном солипсизме, может проникать насквозь, и границ нет для такого: тело не остановит мысли, а личные границы — что есть они для самой могущественной силы на земле? В споре «сознание порождает реальность или реальность порождает сознание» я зависла над точкой посередине, пытаясь не провалиться вглубь, потому что когда роешь яму другому, всегда есть вероятность, что именно ты в неё провалишься. Ямщик и заключенный — по разные стороны баррикад, но при падении ямщика в яму, вырытую собственными руками для заключенного, они не меняются местами: ямщик становится сам для себя и тем, и другим, и единственный, кто сможет вытащить его оттуда — только он сам. Быть ямщиком — это быть заключенным в суперпозиции, и если уж ты оказался на дне, выбирай то, что сделает тебя живым. Страх глубины размышлений сковал лишь на секунду — ногти впились в правое плечо, всё ещё побаливающее после «диалога» с Саске. Чувства — главный якорь существования в реальности, и пока я чувствую хоть что-то, моя суперпозиция выбирает каждый раз направления «жива». День прокатился солнечным диском к западу в резиденции, в походах по коридору от одной стены до другой — помогало сосредотачиваться, дополняя деятельность другим занятием, которое искусственно делало основное более интересным. Дофаминовый приход был жизненно необходим — бескофеиновое кофе сменилось девятью стаканами к вечеру, когда ноги занесли меня к Теучи-сану на вечерний рамен. В опустевшем Ичираку ужинали Какаши и Гай. Гай пытался потрепать его по голове, но Какаши уклончиво отстранялся, так безучастно и обреченно, что это вызывало улыбку. Наблюдать за их спинами, приподняв белое пыльное полотно с кривоватым иероглифом, давало чувство временного покоя и паузы в мультивселенной мыслей под черепной коробкой. — Шерпа-Саске? Теучи-сан, широко улыбнувшись, спросил как всегда с порога. И вопрос был, само собой, риторическим. — Шерпа-Саске. — Баааа, Шерпа!! — Гай крутанулся в кресле, взмахнув руками. Палочками он почти задел Какаши щеку, если бы тот, вздохнув, вовремя не отодвинулся. Бульон всё-таки успел долететь до его маски. Я бы сказала, что он был недоволен, но это скорее его обычное выражение лица — поди разберись, что к чему. — Присаживайся, — Теучи-сан свободной от пиалы рукой указал на соседний с Какаши стул. Выбор был не богат: либо к нему, либо на неудобный угол, либо в конец стойки. Мне было бы комфортно в конце, подальше от них, места прекрасно хватало, но рука Теучи-сана была непреклонна. Забралась на круглый стул, стараясь перенести вес подальше. Со стороны выглядело как уважение к собеседникам по правую руку — в полуобороте можно было спокойно вести дискуссию. Но я-то поесть пришла. Вот Какаши уже поел. Перед ним стояла пустая пиала с тремя рваными кусочками вакэги, прилипшими ко дну. Ладонью он подпирал подбородок, по привычке, возможно, заметной только мне, перебирая пальцами по маске на скуле. Так мы зеркалили друг друга до невозможности — мне пришлось переступить вшиваемую в меня днями японскую вежливость и приподняться на локте, выравнивая корпус в нейтральную позицию. Какаши, не сводя взгляда с иешинаби, которой Теучи-сан размешивал бульон против часовой стрелки в большом чане, хмыкнул. — ...продумал тут новую тренировку сразу на несколько групп мышц, а он не хочет со мной, представляешь, Шерпа? — Как так, — искреннее приложилась ладонью к щеке, имитируя поразительность новости для меня. Какаши тихонько хмыкнул, как всегда ни при делах. — Подумываю сделать программы для тренировки лицевых мышц, — Гай поднял в воздух указательный палец. Серьёзность, с которой он всё это проговаривал, меня убивала. В хорошем смысле. — Во время улыбки и так уже задействуются 17 групп мышц. Во время гнева или плача — 43. Или тебе больше надо? Гай деловито достал из бокового кармана костюма блокнот с коротким карандашиком, чинно полистал странички, выбирая чистую. Теучи-сан качал головой, стараясь не обращать внимания. Получалось так себе. — Плач или гнев… это плохо, не, — Гай помотал головой, — не пойдёт. А вот улыбаться — это хорошо, — он растянулся во все тридцать два, отдающие искорками в уголках, — есть ещё что-то? И он спрашивал на полном серьёзе. Ну. Ю ноу. — Есть ещё метод, один из лучших вообще для сохранения гладкости кожи на лице. Количество групп задействованных мышц варьируется от 29 до 34. По-моему, в самый раз. — Ого! — Гай увлеченно настрочил пару иероглифов. — А если постараться, можно прокачать самую сильную мышцу в нашем организме. — Идеальная тренировка!! — Гай воспылал. Какаши поджал губу. О, он прекрасно знал, что это. — И что это, кстати? — Гай, не отрываясь от своих гениальных записей, задал справедливый вопрос между делом. Теучи-сан, тихонько вздохнув, начал увлеченно размешивать бульон в обратном направлении. — Поцелуи, — откинула голову вбок. Контур подбородка Какаши, натянувшейся маской медленнее медленного обращался ко мне. Гай увлеченно записывал, Теучи-сан активнее помешивал бульон. Если можно было забыть про их существование, можно было сделать это прямо там. На вращающемся неудобном круглом стуле в Ичираку, под тихое бульканье сёю. Мы смотрели друг другу в глаза секунды три, не больше, но то во внешнем мире. В нашем прошло века три. На четвертой я отвернулась. Сердце колотилось в трахеях. Да даже когда меня пытали, я была спокойна, как слон. Когда меня зашивали, я была спокойна, как слон. Когда я переживала — да буквально всё что угодно в своей жизни — в конечном счёте я была спокойна. Страшно. Страшно и желаемо настолько, что плавило со стула. То ли от жары. То ли от того, что он сидит здесь по правую руку. — …когда уже дождь, невозможно просто! Гай-палочка-выручалочка. — Я думала такая погода укладывается в концепт твоей юности, Гай, разве нет? — Всё должно иметь меру, — Гай вскинул вверх указательный палец, покачивая им из стороны в сторону. — Теперь настала пора дождя. За всё лето ни капли, где это видано? — Глобальное потепление? — Это плохо. — Только с точки зрения социального ущерба, мне кажется, — я пожала плечами, — Сахара зеленеет, вода поднимается. Больше воды — больше жизни. Где одно умирает, рождается второе. Спасибо, — кивнула Теучи-сану, поставившему передо мной как всегда ведро рамена с тройной порцией тясю. — Так сильно хочется дождя, да? — Гай рассмеялся, желая мне приятного аппетита. — Дождь дождю рознь. Есть вот сезонный, есть дождь-кара небес. — Это как? — Гай передал мне палочки. Какаши в триалоге не участвовал, сокращая его до диалога. — Это когда ещё чуть-чуть и кажется, что мир затопит как при Великом Потопе, и нас всех смоет в один огромный океан без дна. Гай непроизвольно передёрнулся. — Есть ещё спрей, — я загнула палец, — хулиган, — ещё загнула. — Это когда ты думаешь, что скоро точно польёт, как из ведра, даже берешь зонт или прячешься в укрытии, но так ничего не происходит. Ещё есть дождь-слёзы либерализма, — загнула третий палец, — это когда то тут, то там, но пока что ещё не получается как следует вдарить, — отстучала костяшкой по столу, переключаясь окончательно на рамен. Гай пустился в россказни историй с экзамена, которые я и без того слышала раза три. С историй он плавно перескочил на старую миссию, принимаясь за очередную пиалу, наполненную заботливо доверха Теучи-саном. — Черепахи там вот такие были! — он, взмахнув руками, чуть не снес локоть Какаши со столешницы. Тот лишь проводил траекторию движения его кистей ленным взглядом, возвращаясь к созерцанию закипающего бульона. — Говорящие? — Да не, — Гай расстроено махнул рукой, — сухопутные или как их там. Это же не Нингаме. — Это твой из ниндзюцу призыва? — Он самый. Славная черепаха, хоть и ворчливым бывает. Я вообще так подумывал, жаль, что мы все не черепахи. — Черепахи? И почему же? — я хмыкнула. — Дом, — он похлопал себя по плечу, — с собой. Он же инвентарь для тренировок, в пищу идёт только полезная зелень, витамины, минералы, крепкие кости, зубы какие. А сколько они живут? Весна юности может длится десятками лет! Некоторые вон по сто пятьдесят лет вообще живут. Представь, вековая юность. Ты только представь! — протянутым большим пальцем он снова чуть не снёс посуду Какаши со столешницы. Я поджала губу, делая вид, что абсолютно не замечаю, как наши колени плотно соприкоснулись от очередного веснопредставления Гая. — Звучит интересно, конечно, тут не поспоришь, — уткнулась в пиалу, накручивая по не японской привычке лапшу на палочки. — А ты? Кем бы ты хотела быть из животных? — Динозавром. — Почему? Потому что они высокие? Сильные? Самые крупные на планете? Большие и страшные? Бегают с бешеной скорос... — Потому что они все уже мертвы, — оборвал поток Какаши, наклонив в мою сторону голову. Теучи-сан сделал вид, что чихнул, набугрив подбородок, Гай, немного растерявшись, тут же принялся смеяться, а мы под столешницей, прижимаясь друг к другу коленями из последних сил улыбались — каждый по-своему. Какаши в маску, так, чтобы не видел никто, и я одной ямочкой, приподнятой наверх. Есть большая разница между улыбками, где уголки губ смотрят вверх и вниз. У каждого, кто улыбается уголками вниз, можно ради интереса спросить, что же их так поломало в прошлом. Знаю по себе. — А вы видели когда-нибудь, как орангутаны примеряют солнцезащитные очки? Теучи-сан, улыбаясь, покачал головой. — Они сначала надевают вот так, — сняла с ворота очки, переворачивая их дужками вниз, — а потом уже правильно. По крайней мере, я всегда видела только так. И это, кстати, интересным образом доказывает идею о том, что человеческое сознание не допускает двух ошибок дважды, не в буквальном смысле, а сознание — есть высшая психическая функция, присущая из всех приматов только людям. Значит, только у нас оно и есть. — Биопсихизм? — казалось, Какаши уже не остановить. — Принципиально другая концепция. Ничего не попишешь. Так же как в дилемме «не думай о слоне». — Теперь я думаю о слонах, — гоготнул Гай с галёрки. — В этом и суть. Мозг упускает всегда частицу «не». Поэтому настраивать себя на что-то надо не из позиции отрицания, а из прямого действия. Вот. Ткнулась палочками в бульон, и на этом дискуссия оборвалась: Какаши перевёл взгляд с точки перед собой на меня, опустил в мою пиалу, поднял на меня и снова опустил. Так что я просто ела, всё до краев и последних кусочков вакэги, прилипших ко дну. Дни становились короче. Июль перетёк в август. Попрощавшись с Теучи-саном, уже пошли к выходу, когда самый медлительный в силу обстоятельств Гай окликнул нас. Если быть точнее — Какаши. — Йо, Какаши, ты книгу свою забыл. Он даже не оборачивался — просто откинул голову на плечо, натягивая маску на кадыке. Мне захотелось выпить. — Это моя. Гай однозначно держал в руке обложкой к нам мой экземпляр. — В смысле? — он от неожиданности расхохотался, укладывая Ича-Ича себе на колени. Может, отказывался верить. — Это моя книга, Гай, — отпустила штору, возвращаясь внутрь. Протянула руку. Неосмотрительно с моей стороны было разбрасывать книги где не попадя. Нехорошо как-то. — Точно твоя? — Гай не сдавался. Какаши вздохнул. — Дай проверю, пожалуйста, — аккуратно дёрнула её из рук похитителя, отыскивая красные чернила вокруг одной-единственной фразы во всей книге. Втяни животик. Красные чернила улыбнули, возвращая к тому странному дню, когда я услышала от Наруто признание в чувствах к Саске. Как мы пили и ели сайру, мешали бухло и делились многим сокровенным. Не понять, что из этого было сокровеннее: его исповедь об ориентации или моя исповедь об единственно возможном условии устного признания в любви мною. Ухмыльнулась, захлопнув книгу. Убрала в карман. — Точно моя. Спасибо. Наруто я, кстати, давненько не видела. Да и с Саске контакт сводился к минимуму с каждым днём после той вечеринки. Какаши всё это время молчал, рассматривая красные иероглифы на вывеске Ичираку. Он проводил Гая дома, а потом нашёл меня в самом неочевидном месте — там, где мы проводили церемонию открытия экзамена. Там, где Хокаге впервые выходят в своём статусе к жителям родной деревни, принимая овации. Базорексия никуда не делась — она увеличивалась прямо пропорционально времени, ускоряясь подобно камню, брошенному с самой высокой точки мира, несясь ко дну, о которое могла разбиться так сильно, что уже не собрать вовек. Встал рядом по левую руку, как и я укладывая локти на ограждение. За спинами пять каменных голов и одна невысеченная смотрели на нас сверху-вниз. Но в тот момент сквозь меня мог проходить только свет, а не их замурованные в скале ухмылки, миллиарды звёзд смотрели на нас тоже, не ухмыляясь, но и не освещая. Свет шёл изнутри. — Луна сегодня красивая, правда? Какаши не поднимал взгляда, рассматривая снова что-то перед собой, склонив голову так, что она опускалась ниже уровня плеч. Я же смотрела как всегда наверх, высоко задрав голову, пока не заболели шейные позвонки. — Так новолуние же. Где ты её увидел? — я рассмеялась. Он, хмыкнув, промолчал. Но голову наконец-то поднял. — И правда. Новолуние. Звёзд было слишком много. Резиденция погрузилась в тьму. — А вообще, если так задуматься, столько поколений всегда смотрело на одну и ту же Луну. Отомо Табито или Фудзивара Акисукэ. Ранасингхе Премадаса. Что если Луна убивает людей? — Думаешь? — Какаши тихо рассмеялся. — Всё может быть. Вдали шелестела листва. Звёзды время от времени закрывали темные облака, испаряясь дымком за считанные минуты. — Концепт: что если облака тоже смотрят на нас сверху, и такие «а эта в форме депрессивной идиотки, смотри». Какаши лишь тихо хмыкнул. — Слышал, ты помогаешь местным с ремонтами. Я закурила. — Это скорее формат взаимодействия «услуга за услугу». Мне нужны в их домах потайные местечки, которые я могу разрисовать. Какаши коротко кивнул. Наши локти не соприкасались. Очередной контраст, где на людях вы сидите, прижавшись коленями и бедрами так, что их можно сломать, но наедине — ничего. Даже взглядом не пересечься. — Ну или грабить. Он хмыкнул, наконец оборачивая голову на меня. — Уверен, грабитель из тебя бестолковый. — Отнюдь. В моём послужном списке пара серьёзных грабежей со взломом. Нужно было вытащить реликвии, что-то вроде проклятых. Или обчистить оружейный склад в разведке. — В тебя стреляли? — Конечно. И я стреляла. И в меня. Смысла никакого, конечно. Как-то раз Итан проснулся от шума в лагере, выходит и видит картину маслом: я с пистолетом, дуло которого упирается в лоб нашего директора, и он с таким же у моего лба. Каждый из нас нажал бы, если не Итан. Получила потом от капитана команды нагоняй. Одна из причин, кстати, почему он капитан. — А это вообще законно? — пепельная бровь приподнялась. — Разве так можно со студентами? — У нас можно было всё. Четыре пятых части обучающихся — сироты или социальные сироты, как я, где тут манерам наберёшься? — Нигде, — Какаши кивнул. — Смотри, — он легонько толкнул меня предплечьем в предплечье. — Звёзды падают. Как же давно я не видел звездопад, ты не представляешь, — маска натянулась в улыбке. — И правда. Звездопад, — подняла голову вслед за ним ввысь. — Может, Персеиды. Обычно у них пик активности ко дню рождения Джея. Двенадцатого августа. — Что подаришь ему? — Пока не знаю. Но что-нибудь обязательно, передам с суммонами как обычно. — Желание будешь загадывать? — Какаши кивнул на небо, вновь улыбнувшись. — Клише? Снова? — Снова, — он кивнул. — Мне они нравятся. — Мне тоже. Пока не передумала, опустила мизинец не ограждение. Безымянный, средний, указательный. Медленно перебрала ими влево, навстречу его ладони, сжимающей перекладину. Я плелась медленно, как улитка, обдумывая следующий миллиметр по сто раз. Чёрт возьми, он всё ещё отставлял вбок мизинец, прямо как я, только на этот раз не за чашкой кофе — он будто остановил. Я замерла, отводя взгляд снова наверх и вбок. Повыше, подальше. Его мизинец в перчатке сгрёб к себе сразу три моих пальца, а потом ладонь обхватила мою целиком. Так мы смотрели на звездопад, взявшись за руки, прототипируя новое клише. — Дайме очень доволен успешным проведением экзамена в новом статусе. На неофициальном обеде сказал, что динамика Страны Огня на фоне других стран колоссальна. Теперь он однозначно уверен в успехе любого нововведения. — М, — я кивнула, затянувшись, — успех. Успех — это как беременность. Все поздравляют тебя, но никто не знает, как много раз и как сильно ты ебался с чем-то или проёбывался. Смех Какаши из рёбер закутывал в теплый невидимый плед. — Смотреть на звёзды, это всё равно, что смотреть в прошлое. — Да, — он кивнул, накрывая большим пальцем мой, пролезший под перчатку. — Возможно, какие-то из них уже умерли. Целые колонии могли вымереть, а свет до нас от них всё идёт и идёт. Жаль, что нельзя заглянуть также в будущее. — А что бы ты там хотел увидеть? — Не знаю, — Какаши пожал плечами, — хоть что-нибудь. Доказательство. Гарантию. Нет никакой гарантии, что под некрепким льдом нет огромного океана. — Нет ни единой гарантии, что там не простая лужа. Суперпозиция наличия и отсутствия дна. — Тогда хотя бы в настоящем. Сейчас столько всего параллельно происходит в мире. Увидеть бы, посмотреть. Узнать. Впервые мир перестал быть неизмеримым, далёким и всепоглощающим своей бесконечностью. Его держали защитные стены по периметру деревни, над которой сверкал звездопад. — Видеть события из настоящего — это и есть жизнь. Какаши, улыбнувшись, кивнул. — Так странно описывать время прошлым, настоящим и будущим. Это… как пытаться засунуть слона в холодильник или что-то вроде того. Как в детской игре, где надо описать что-то тремя словами, а человек должен понять по ассоциативному ряду. Знаешь такую? — Слышал. — Какими тремя словами ты бы описал меня тогда? Ну или я тебя могу, если хочешь. Луны не было, но семь сцепок на руке будто светились, улыбаясь со мной. — Давай по очереди, Иллин. Я начну. Одиночество. Я кивнула. — Депрессия. — Порно? — Так это ты, а не я! Я рассмеялась. — Нет, это ты, — он потянул на себя мою руку, обхватывая ещё сильнее, по запястье. Игра в слова закончилась, так и не успев начаться. Мы замолчали. Вспомнилась другая игра — почти в доктора, почти детская. — Где болит? Какаши пожал плечами, отворачивая голову и вновь поднимая взгляд на звёзды. Они отражались в дне чёрных радужек, заставляя пропускать вдохи и выдохи. — Я знаю, что ты не в порядке, но тебе не нужно прятать это. Или наоборот показывать, если не хочешь. Выпутав руку из его перчатки и длинных пальцев, потянула за плечо на себя, обнимая. Без привычной жилетки, он всё равно был тёплым, и это были не ночные плюс двадцать восемь, а просто он. Мир. Уложила горячую ладонь ему на грудь, там, где сердце. Боги, как оно спокойно стучало, отдавая в ткань. Моё отстукивало ритм в такт, попадая в сильные доли, и, казалось, тона с полутонами давали один оттенок — красный. Мой любимый цвет, как обводка чернил в Ича-Ича Рай. — Где болит, Иллин? Я поджала губу. — Немного правое плечо и нога. Возможно, спина ещё. Одна ладонь скользнула с лопатки вниз, на поясницу, вторая — вперёд, обхватывая плечо. Голова — вбок, к плечу. Теперь помимо жала скорпионов всего мира в одной точке на плече навечно отпечаталось прикосновение его маски и губ. Когда он опустился на колено, обхватывая мою ногу, скользя по голени вниз, до самого кроссовка, уже запылившегося, преступная мысль посетила мою голову — что я буду чувствовать, если однажды он так сделает для предложения. Здесь и сейчас говорили, что я буду самой счастливой, ведь у меня есть он. Остальные потоки времени я игнорировала, вцепившись намертво в суперпозиции за то, что есть. Тем летом я носила шорты чаще, чем за всю свою жизнь, и в тот момент не пожалела. Чувствовать прикосновения его пальцев, перчаток, маски и горячих губ под ней через слой ткани было бы преступлением. Лицо бросило в жар. Пальцами с ожогами от сигарет потянулась к его лбу, подцепив протектор. Утянула его назад, чтобы не мешал пропустить его волосы через пальцы от самых корней до самых кончиков. Если вести так медленно, кажется, что им нет конца. Но он был. Спустилась на затылок, шею, большой палец на скулу и рука, чуть не стащившая маску, на миг потеряв бдительности, замерла, придя в себя. Но не заметить, как она дрогнула, было невозможно. Какаши лишь поднял на меня взгляд, притягивая к себе моё колено поближе, и, не разрывая зрительного контакта из миллиарда звёзд, с ухмылкой смотревших на нас, оставил поцелуй ровно в центре. Рука дернулась на подбородок, пока большой палец обводил контур его губ. Горело всё. Что было первее — он начал подниматься или я потянула его наверх за подбородок — навсегда останется неизвестным. Мы стояли на расстоянии одного полусогнутого локтя, смотря прямо — никакого сверху-вниз и никакого снизу-вверх. Его ладонь сжимала рубашку на моём животе. Я моргнула первой, не выдержав этого. Момент снова распался на атомы, только на этот раз не до конца. Его остаток камнем лёг на живот и в район сердца. — Мне… у меня задание небольшое от Цунадэ-самы. — Ага, — прибрала свою руку с его лица обратно к себе, сжимая пальцы в замок. Свою ладонь он убрал на ограждение, будто ничего не было, как и всегда. — Надо идти? — Да, — Какаши кивнул, — форму надеть. Всунула ему обратно протектор в карман, стараясь больше взглядами не пересекаться. — Привези дождя, куда бы ты там не уходил, будь добр, а. Какаши хмыкнул, разворачиваясь, чтобы уйти. — Привезу, — сжал моё предплечье, удаляясь тремя ровными шагами к ступенькам. — Обещаю. Нужно было срочно на что-то съехать, напоследок сказав ему в спину. — Твоя одежда итак отлично смотрится, или там какой-то дресс-код? Нормальный у тебя прикид, — чёрт дёрнул зацепиться взглядом ему ровно между лопаток, ведь когда он обернулся — резко, без предпосылок — свою финальную реплику он озвучил, смотря мне прямо в глаза. Сверху-вниз, так, как умел только он. — Думаю, лучше всего моя одежда смотрелась бы на полу твоей спальни. И, улыбнувшись, развернулся, спокойно спускаясь по лестнице дальше, пригвоздив меня к ограждению на две сигареты вряд, пока я пыталась сдержать это в себе. Это было прекрасно.***
— А эту стену? Может, панно из рисовой бумаги? Как раз скроет утеплитель в щелях. Неджи кивнул, передавая мне банку темно-синей краски. Тен-Тен была на затяжной миссии в Земле вместе с Ли, но её присутствие давило и так, смотрело на меня с котацу и каждой сёдзи, с деревянных поверхностей и из окна. Старалась в него не смотреть, чтобы не видеть собственное отражение, снимающее радиатор, чтобы за ним оставить очередной пазл из общей картины. — Шерпа-сан, — Неджи прислонился к подоконнику спиной, складывая руки на груди, — может, стоит притормозить с проектами? — Итан наплакался, что ли? Итан нихера не успевал. За мной мало кто успевал в тот период. Неджи промолчал. — Джей на связь не выходит. Странная ебатория, — очертила кистью нужный изгиб, — ладно, — вздохнула, — уверена, всё в порядке. — Может, вам с Шикамару стоит это обсудить? За парой партий в шоги. — Нахуй надо, — отмахнулась, укладываясь почти на пол. Искусство — дело тонкое. — Что-то произошло? — Всё в порядке. Неджи вряд ли поверил. Стянув волосы повыше, принялся шкурить смежную со мной стену. Этому дому определённо не хватало ремонта. — Когда там следующее клановое собрание? — В октябре. — Дожить бы ещё. С этим Неджи как раз-таки согласился, но вновь промолчал, просто кивнув. Полароид, аккуратно прикрытый хозяином дома от пыли, начинал во время работы потрескивать от активного использования. Снимков было сделано три четверти от нужного, нельзя было позволять ему отъехать раньше завершения масштабного плана. Ино через пару дней ворвалась на лекцию с опозданием — проверялась у медиков на факт окончательного выздоровления. Прокралась на самый верхний ряд, стараясь не шуметь и не сбивать меня с темы, но, поймав на себе мой взгляд, улыбнулась, помахав мне рукой. В тот момент я думала, что никогда не подозревала о том, каково это — начинать иметь настоящую подругу. — Сегодняшняя лекция — финальная из теоретического материала этого блока. Теперь вы все переходите к практике, параллельно вам нужно подумать, готовы ли вы взять под старшинство себе кого-нибудь из генинов. Важно, — постучала указательным пальцем по доске, исписанной от и до, — только если у вас хватает времени и ресурсов. В нересурсном состоянии не пытайтесь переступать через себя, добром это не кончится. Тем, кто отсутствовал сегодня — их товарищи по команде обязаны передать всё, о чём мы говорили. Капитаны, проследите за выполнением. — Но у нас нет капитанов, у нас только учителя, — Ино, наспех дописывая конспект, подала голос с самого конца аудитории. — Да боже мой, — отряхнула ладонь от мела, — постоянно забываю. Есть ли вопросы? Всё понятно? — Чакрам. Можешь ещё раз повторить? — Киба вырисовывал ластиком карандаша что-то на столешнице. Нарисовала заново схему на доске. — Есть просто Чакрам, Обратный и Вторичный. Первый движется только вперёд по направлению от тебя. — Именно с лица? — Да, только анфас. Не профиль. Обратный — в противоположном направлении, возвращает обычный к тебе. Вторичный применяется независимого от первого, то есть воздействия не комбинируются. Они как бы вместе, — сцепила пальцы замок, поднимая повыше, — но порознь. — Первый — красный, а второй — синий, так? — Киба что-то начеркал в свитке. — Всё так. — У меня есть вопрос не в тему! — Чоуджи взмахнул рукой. — Можно ли сказать, что каждая твоё воплощение из татуировок — часть тебя, семпай? — Эм, — стёрла всё с доски до сияющей чистоты. — Наверное. А почему ты спрашиваешь? — Я видел немного, но в каждом, что я видел, по вибрациям будто ты, но какая-то другая. — Точно, — Сай кивнул. — У каждого есть какая-то… одна отличительная особенность, ведь так? — Ну, — пожала плечами, — может быть. Джинада — хороший вор, но просто потому, что ему приходилось воровать, чтобы было чем питаться и на что-то жить. Трист всегда придёт на запах крови — это помогает ему находить израненных в абсолютно любой ситуации и в любом месте. Он всегда найдет самых покалеченных, чуть ли не мёртвых. Не только снаружи. — Палиганима что-то вроде мстительного духа. Однажды её предали свои, и это в буквальном смысле подрезало ей крылья, и теперь она не может летать. Месть извратила её сущность, и теперь мы имеем то, что имеем. Инк в своё время был неплохим художником, но в какой-то момент над ним решили подшутить, и добавили в чернила кровь, осквернив его творения. Теперь этими же чернилами он убивает. Хеликс отбитый на всю голову, всегда лезет в самое пекло, орёт, привлекая к себе внимание, чтобы взять весь удар на себя. Но от его руки пало много своих, поэтому он вроде как изгнан из родного дома. Нерг что-то… вроде пророка. Как Оракл. Не то, чтобы он видит будущее — не совсем верно. Он, скорее, присутствует в каждом моменте каждого измерения и каждого возможного исхода событий, и быстро может выделить, по какому сценарию всё произойдёт. Выглядит всё это так мимолетно, будто он видит будущее. Так, — сунулу руку в карман за пачкой, — по теме вопросы остались? Аудитория покачала головами. — Свободны тогда. Они освободили помещение быстро, прикрывая за собой дверь — чтобы я наконец смогла покурить. У подхода к перерытому котловану меня окликнул бариста. Не вспомню его имени, хоть об стену головой бейся. Так часто случается с нашей памятью — что-то забывается, освобождая место для более важной информации. А что-то мы пытаемся забыть специально, только вот это так не работает. — Добрый день! Как Ваши дела? — Вы сегодня здесь работаете? Идзакая с выходом на улицу в такую жару работали всё чаще и чаще. Посетовал на погоду, помолил о дожде, посмеялся над своей собакой — дежурные переговоры. Но заказ мой принимать отказался. — Вам тут уже просили передать, я пообещал выполнить в лучшем виде. — О, — стряхнула пепел на дорогу. — И кто же? — Не могу сказать. Но мне сказали, что Вы поймёте. — Постараюсь, — пожала плечами, незаинтересованно наблюдая в расфокусе за помолкой кофе и его тихим спором с мальчиком из подсобки. То был ни капучино, ни латте, ни фраппе и даже ни черный. — С двойной порцией сливок и без сахара. Вот, держите. Уже оплачено. Взяла из его рук стакан, приоткрывая крышечку и заглядывая внутрь. Но и там не было ни единой подсказки. Круг тех, кто знал о моём любимом кофе вращался ограниченной картотекой в моей памяти, но нужный персонаж никак не выбирался. — Это за открытие целого нового мира. Вот, что просили передать. — А. Динь-дилинь, персонаж выбран и подсвечен яркой лампочкой. Хорошо разыграно, Какаши Хатаке. — Это, наверное, за всё, что Вы сделали для нашей деревни и всех Скрытых Стран. — Да, — отпила кофе, проверяя температуру. И здесь угадал, чёрт возьми. Сколько ещё мне до дурки, подскажи? — Именно за это. Спасибо. Можно мне ещё? Только холодный и поменьше. — Да с радостью. Миссия не улыбаться украдкой в кофе, пока бариста занимался вторым стаканом, была успешно провалена. — Спасибо. Хорошего Вам дня. — И Вам! Заходите почаще! Котлован был живым. Бурилось, сверлилось и падало. Стукалось и противно царапало барабанные перепонки циркулярной пилой. Государственные постройки не возведешь руками Ямато — бюрократия восстанавливалась в полном цвете. Кризис и нищета миновали. Финансирование лилось из ушей поднабравшего в весе Дайме. Цунадэ-сама, рассматривая стройку у самого обрыва, была как никогда красива в тот день. Её точеная из камня копия смотрела строго на нас, куда не прячься. — Здравствуйте. — И тебя не болеть. Как чуунины? — Все молодцы. Это Вам, возьмите, — протянула ей стакан. Бариста от чистого сердца вставил в него самую пеструю и витиеватую трубочку, что у него была в запасе. Пятому Хокаге она не очень шла, но Цунадэ-сама, улыбнувшись, дёрнула у меня из руки свой кофе с особенной радостью. Третьим к наш подошёл прораб. — Первый этаж должен быть чуть пониже. Прикрыт насыпью выше фундамента. Помните, что освещение на первом этаже должно быть искусственное по большей части, поэтому сверяйтесь постоянно с моими чертежами. Прораб молча выслушивал каждое моё замечание и шпильку, а потом пробубнил в полсилы: — Где ж это Вы видели баб, которые мужиками командуют. Очевидные вопросы имеют очевидные ответы. — В зеркалах. Да, Цунадэ-сама? Цунадэ-сама, грозно приподняв подбородок, кивнула мне, и без слов аннигилировала болтливого прораба. Пяти минут созерцания стройки для контроля ей хватило. АНБУ проводили её в резиденцию, оставляя меня один на один с самым важным проектом в моей жизни. Это было волнительно, но лишь в хорошем ключе. — Батюшки, а что ж такое тут строится? И в таком районе? Бабуля-зевака лет шестидесяти нашептала ещё что-то на незнакомом мне диалекте. Может, что-то из молитв к Будде, я не эксперт. Опрокинула в себя остатки кофе, стараясь не закуриваться рядом с открытыми работами. — Психушка. Бабулька побледнела. Вот третьего инцидента с гражданским мне явно не хватало. — Да шучу я, Ба-чан. Церковь это. Христианская. Больше оскалилась, чем улыбнулась. Вот чёрт меня дергает за язык, не иначе. — Иисус Христос. Слышали о таком? Было бы лучше, если я заткнулась нахуй. — Кто таков? Есть вероятность, что я не очень понимала её старческий диалект и дефект речи из-за отсутствующих порядка двадцати зубов. Задерживаться здесь, рядом с ней, рядом с этим осуждающе-брезгливым взглядом не хотелось. Этот взгляд пробирал до костей и часто снился по ночам в кошмарах. — Я. Шаркая массивными подошвами, быстрым шагом дошла до ближайшей урны. Очень сильно хотелось курить. Сигареты не брали.***
Присела поудобнее, стараясь бесшумно, не привлекая внимания, намотать кухонное полотенце на руку. Подошла поближе. Паркет под ногами прогибался от переноса веса. Западня. Жертва. Ямщик. В дверь постучали трижды. Муха, загнанная в угол, упорхнула тут же. Перелетела первый этаж и села почти у самого потолка над холстом. Цокнула, скидывая полотенце на стол. Вот и поохотились. Война была объявлена молча, лишь одним жужжанием в пустом двухэтажном доме, где по ночам всегда звуки раздавались с утроенной силой. Всё чаще и чаще было сложно засыпать не только от прущего фонтана идей, но и океана навязчивых мыслей. Верить в призраков и прочую муть приучают в детстве — по мультикам, кино и сказкам, где дух старой ведьмы охраняет болота, пьёт кровь девственниц и разговаривает с тобой через зеркало. Не знаю, я мало смотрела, как-то было не до этого в своё время. Да и видела похуже того, что опишут даже двадцать вместе взятых Братьев Гримм и Гансом Христианов Андресенов. Но каждый раз, когда я честно пыталась заснуть, казалось, что в темноте со мной кто-то есть. Кто-то может ухватить за лодыжку, торчащую из-под одеяла из-за жары. Кто-то просто зайдёт, останавливаясь в дверном проёме. Кто-то просто будет на меня смотреть, а мне становилось жутко. Тело передёргивалось, лампочки с дня рождения Саске растяжкой на стене включались. Единственное, что помогало ухватить хотя бы несколько часов сна: представление — нет, оно происходило как будто воочию, по-настоящему — тёплых объятий, крепких рук и мягких губ на своих же. Невыносимость нереальности придумываемого стократ перебивало любую дрянь во тьме, да и с чего бы мне её бояться, если внутри — истинная Тьма, страшнее всех сказок, ужасов и психологических триллеров. Какаши ушёл слишком не вовремя — здесь и сейчас начинали истончаться, тормозя мир вокруг и меня саму. Хотелось растянуть, продлить — неважно, хоть насильно — этот период. Хотелось, чтобы он не заканчивался, чтобы было всегда так, как тогда. Первым козырем стала депривация сна. Но картинки, помогающие засыпать, стали преследовать и наяву. Посреди какого угодно процесса: чистишь зубы (а в зеркале вы, прижимаясь друг к другу, целуетесь), мелешь кофе (а под этот шум на заднем фоне ты сидишь на столешнице, обнимая его ногами, и вы целуетесь), куришь, сидя на крыльце (а рядом сидит он же, руки на щеках, и вы целуетесь). И так по кругу без остановки весь день. Отодвинула сёдзи, выслеживая параллельно местонахождение надоедливой мухи, разрушившей мой бастион одиночества. Одна из дощечек крыльца выступала чуть выше остальных миллиметра на два. Лысая башка «время истекает» из ларька фейерверков удалялся за ворота. — Тупая башка, — пнула дощечку, доставая то, что он там оставил. Оглянулась по сторонам — даже кота не было на улице. — Напророчил, ублюдок. Сжала в руке пакетик покрепче. Второй козырь был мне бесконечно противен, как и я сама себе. А у лысой башки был удобный бизнес — днём фейерверки, ночью гаш. Саске вышел развесить бельё на улице. Спокойно на меня посмотрел, мимолетно кивнув подбородком как «привет, хули тут стоишь». Меня всё это бесило. Обычность Саске, несмотря на всё неосязаемое дерьмо, что витало вокруг. Флаг ЛГБТ над нашими головами развевался сильнее привычного — в тот день было ветрено, но всё также солнечно, но всё также жарко до одури. Молча развернулась, возвращаясь в дом. Намотала на правое запястье чёрную ленту, как маячок в реальности, не дающей упасть куда-то в безграничное пространство, где нет ни света, ни дна. Ведь когда рядом был он, было и дно, было за что держаться, пусть и с завязанными глазами, в полной темноте, но пока его руки обнимали, пальцы сжимали до красных вмятин на коже, было спокойно. Сигареты не брали. Внутри роилась тревога, подобно миллиону смертельно жалящих ос.***
Первой пришла Ино, снова отрывая меня от войны с мухой. Муха была упитанной, летала быстро, как молния, выстраивала цикличные маршруты в воздухе, похожие на идеальный квадрат. — По какому поводу вечеринка? Бухнулась лбом ей в плечо, обнимая от всего сердца у порога. — Разве нужен повод? Моргание становилось катастрофически неприятным. Следить за Ино, пока она разувалась, пытаясь сосредоточиться на медлительности мира, было затруднительно: каждый раз одна точка пространства накладывалась на другую, выводя петлю, вниз и вверх. — Твоё выздоровление — чем не повод? Мир вращался, как карусель, превращаясь в замкнутый круг. Страх, что возникнет страх, что возникнет страх, что возникнет страх. Нужно было хвататься, держать и оттягивать, нарушая негласное правило, что время — не резина. — Это какой язык? — Ино вышла из уборной, отряхивая руки. Вода испарялась в этом бесконечном тридцатиградусном аду сама по себе и слишком быстро. — Немецкий, — сделала чуть громче, чтобы слышно было по всей кухне. Клятая муха села рядом с пепельницей, потирая лапки. Так я разбила третью пепельницу, с героическим «да сука иди сюда уже». Муха осталась жива, улетая снова в неизвестном направлении. Ино, смеясь от нелепости вперемешку с жалостью, помогла убрать осколки, пепел и окурки, вытирая столешницу дочиста. Вторым пришёл Чоуджи с тремя килограммами отборной свинины для домашнего барбекю. Киба, Сай и Ли пришли вместе. Ли травил байки, Акамару вилял хвостом, волоча хвост по пыльной дороге. Чоуджи приветливо отодвинул им сёдзи, помогая пристроить на кухонной стойке зелень и кимчи. Киба, переступив порог, обернулся: Акамару, подвиснув на крыльце, решил развалиться прямо на нём, в теньке, подставляя мордашку встречному ветру. — Да пусть лежит, если хочется. Поставь ему воды. Притянула Кибе миску, фокусируя взгляд на одном предмете за раз. Контролировать нистагм было сложнее всего: фокус бегал от обуви каждого гостя и обратно, от снятых протекторов до каждого шва на шортах и рубашках. Муха пролетела строго передо мной, сворачивая у навесного шкафчика. В прыжке её снова достать не удалось. Эта война начинала забавлять: примерить на себя роль обычного человека, который может избавиться от мухи, лишь загнав в угол. — Можем открыть окно или дверь, чтобы она вылетела, — Сай разделил мою пацифистскую позицию, предлагая пути обхода. По-простому, по-людски. Пока мы стояли поодаль, продумывая различные способы прекращения войны, Ино порхала по кухне в поисках ножниц и щипцов для барбекю, открывая один за одним ящички и выдвигая полочки. Сай не сводил с неё глаз. И я в какой-то момент тоже. А потом она оглянулась, почувствовав это, улыбаясь ему, покачивая в воздухе найденными трофеями. Я вдруг почувствовала себя третьим лишним в максимальной степени. Впрочем, ничего нового. Всё, как всегда. Сместилась ближе к мухе, пытаясь задавить её локтем. Успехом попытка не увенчалась. Чоуджи идеально наточенным ножом разделывал мясо, замерев взглядом в одной точке. — Семпай, так их две походу. Оказалось, и правда две. Вторая была поменьше, ещё проворнее, пыталась улететь повыше, билась, как долбанутая, о потолок, об окна. Но стоило открыть створку — улетала пулей обратно. Вздохнув, плюхнулась на диван, подобрав под себя ногу. Запасных пепельниц больше не было, пришлось кастомизировать пустую банку от цао гу. Ребята справлялись с барбекю отлично. Докурив, присоединилась к ним. Жаровня с углями в такой жаре уже вообще погоды не делала. Вытяжка на удивление работала тихо, всё заглушал старый немецкий панк-рок, Киба качал головой в такт, пытаясь вникнуть в незнакомый диалект. — Звучит, будто кого-то приговаривают к смертной казни, — он протянул мне щипцы. — Есть такое. Задумалась всего лишь на секунду, об умлауте, цьон и словах с безударными приставками, а решётка уже чуть съехала в сторону, щипцы ткнулись в уголь, отсекая кусок, приземляющийся на моём запястье. Он чудом не задел ленту, которую пришлось подтянуть повыше, чтобы не болталась во время рукопашного боя с обеими мухами. Как же это было больно. Я боли такой не чувствовала, явной, трезвой, настоящей, как все нормальные люди, наверное никогда во веки веков. Я поймала истинные ступор, рассматривая, как раскаленный уголь тлеет на мягкой коже, почти у вен. Первым среагировал Киба, сщелкнув его обратно. Второй — Ино, за руку оттаскивая меня к раковине с ледяной водой. Третьим — Сай, тут же оказавшийся рядом с пластинами льда. Мне было всё это незнакомо. Но что-то подсказывало, что это всё правильно. Правильно, когда организм реагирует болью. Когда боль — это просто маячок, что что-то пошло не так, скорее одёрни руку. Самая важная защитная функция организма. Боль должна быть именно такой. Она пыталась «нормализоваться» с того момента, как я при Саске ударилась об угол. Вот так — это нормально. Вот такой концепт — нормален. Боль не любит никто, но она нужна. И я её ненавижу. Мне больно от одной мысли, что мне может быть больно. Что тату-мастер снова поднесёт ко мне свою иглу, что на тренировках мне кто-то заедет по костям, что кто-то на улице разобьет мне нос, что мне придётся шагать больными ступнями по улицам, держать разъебанной рукой хотя бы чертову кисть. Боль должна быть такой. Ослепляющей на мгновение, такой, когда мушки со звёздочками на секунду вспыхивают перед глазами, потому что так работает этот механизм, когда ты принимаешь его. Когда твоё тело взвизгивает на доли секунд, заставляя уйти от объекта, причиняющего боль. Или бить. Бей или беги, но не замирай — вот так это должно работать, это правильная боль, это адекватная боль. И если я её, блять, терплю, это не значит, что она мне нравится. ПОНИМАЕТЕ?! Волна эйфории затопила и схлынула, оставляя миг осознания, пока Ино обрабатывала моё запястье. — Шерпа, всё хорошо? Всё было отлично. Я была готова разреветься от счастья. — Не болит? — Сейчас уже не так. Я смотрела, опустив голову, как её пальцы заботливо придерживают кубик льда, медленно водя им по красной коже. — Всё в порядке, просто твоё тело начинает работать с тобой в одной команде, и не блокирует ощущения. Нас часто учат диссоциировать в такие моменты, чтобы не чувствовать боли, а тут видишь, всё сработало, как надо. Всё в порядке, Шерп. Шерп. Когда-то так меня называл только Джей. Сутулая собака, пропавшая куда-то в последнее время. Стало так легко от того, что я всё это прочувствовала. Что я нормальная, что мои людские механизмы адекватные, что всё правда в порядке, как сказала Ино. Следа от уголька не осталось, не осталось его и от съехавшей на меня решетки — только узкая розовая полосочка, которую Ино прикрыла бинтом, тактично не замечая никакие другие шрамы. — Нормально? Не туго? Вместо ответа обняла их обоих, благодарно кивая обеспокоенным Кибе, Ли и Чоуджи. Конечно, нормально, ведь у меня появилась настоящая подруга. Понимаете? Барбекю успешно продолжилось. — Семпай, я взял тебе ушек! — Ли торжественно протянул мне свою заначку. За столом мы практически не сидели, подходя к нему перевернуть мяско или сразу утащить себе на листик салата. Принесённый Кибой соус был таким вкусным, что ему приходилось меня останавливать, чтобы я его не выдула из пиалы. Свиные ушки от Ли были бесподобными. — ...да, такие люди иногда правда пугают. — Скорее отталкивают, — Киба поддакнул Ино, когда я возвращалась с очередного поля сражения сразу с двумя мухами. Ничем их было не достать, ничего их брало. Будто у них даже от жары, которая всех превращала в ползающие мешочки костей и мяса, была бронезащита. — О чём речь? Чоуджи передал мне тарелку с обновленной порцией мяса. Поблагодарив, запрыгнула обратно на столешницу рядом с мойкой, потягивая пиво из бутылки. В тот раз Саске допить не дал, а остатки грех было не уложить с таким ужином. — Знаешь, люди есть такие, у них будто… по две личности. И обе стрёмные. Присвистнула от смеха в горлышко бутылки. — Всего лишь две? — пришлось проглатывать крупные куски мяса, чтобы просмеяться и запивать пивом. — Ой умора. — Это выглядит всегда, как какой-то жалкий торг, — Кибе больше всего нравилось на полу. Не мудрено — там прохладнее. — И после этого торга всегда следует какая-то… чушь, — он фыркнул, поджав нос. — После торга всегда идёт депрессия, — пожала плечами. — Иди Акамару покорми. Мяско подостыло. Киба поднялся с пола, пытаясь поймать ещё и муху, которая реально уже начинала надоедать. И вторая тоже. На еду они не претендовали, будто просто хотели всех утомить своими акробатическими пируэтами в воздухе. Но я всё ещё почему-то терпела. Он отодвинул сёдзи локтем, сталкиваясь нос к носу с Шикамару. — Чем это пахнет? — Мясом, будешь? О, нет, Шикамару спрашивал не про мясо. Такой же куритель всего горючего на свете, как я, узнает его из многих. Мне вдруг стало так стыдно. Немецкий панк-рок заглушал мир, но я слышала всё, повернувшись к незваному гостю. Киба, угостив его кусочком, присел к Акамару, кайфующего на ветерке по-полной. Шикамару прошёл внутрь, потягивая сигарету, выискивая взглядом пепельницу. — А где пепельница? Банка из-под грибов явно не была похожа на подарочную пепельницу в честь четвертьвекового юбилея. — Разбилась. Он, вздохнув, плюхнулся на свой любимый стул. Подтянул к себе замену пепельницы, стряхивая пепел, закинул руки за голову, откинулся на спинке. Ино, Сай и Ли молчали, косясь на меня. Чоуджи сжимал и разжимал в руке щипцы. Напряжение чувствовали даже две клятые мухи, нарезающие круги у потолка. — Вот ты конечно, — Шикамару затянулся, — С подарками аккуратнее надо. Злобы не было, отнюдь. Это же Шикамару. Завалившийся без спроса и поносящий меня за досадную случайность. — Зачем приперся? — Так вечерина же, — затянулся снова, приоткрывая для приличия один глаз. Шкрябнула этикетку на бутылке пива. — Я тебя не приглашала. Ино приподняла и опустила брови, уводя взгляд в сторону. Напряжение разрасталось. Не гоже выгонять гостя, но блять. — Подарки ломаешь, на барбекю не приглашаешь. Что там по понятию дружбы? В душе не ебала, что с этим понятием, но дальше слушать уже не могла. Да, я знаю, что отвратительный друг, что я не умею дружить, что люди терпят меня только из-за того, не знаю что, что лучше всегда без меня, что в любом моменте я третий лишний и подарков я уж, тем более, не достойна. Я знаю, твою мать, Шикамару. Спрыгнула со столешницы, наспех перебирая по карманам комбинезона. Сжала в ладони зажигалку, пригвоздила её к столешнице рядом с его рукой. — Забирай свой хренов подарок и вали. Ино поджала губу. Сай тоже. — Эй, ты чего. Шикамару выставил ладони вперёд, пытаясь за ними, видимо, скрыться. Я даже не подходила к нему, просто стояла напротив, через целую столешницу, ставшей непробиваемой глухой стеной. Такого рода стены — самые прочные с моей стороны, устойчивее любого монумента. В любимый сорт стен вкладываешься по максимуму, отдавая предельное мастерство и сноровку. У меня таких было. — Я сказала, вали. С каменным лицом поднявшись на ноги, задвинул за собой стул, не сводя с меня взгляда. Он, наверное, многое хотел мне сказать, но иногда слова не нужны. Иногда всё отпечатывается с детализацией точной фотографической памяти на лицах, рассеивается в уголках губ, поджатом подбородке, тяжелых нависших веках, сузившихся зрачках, ровной линии бровей с прогибом посередине. Наотъебись забрал зажигалку со стола, пихая в свободный карман, и вышел. Киба неловко переминался с тарелкой в руках всё это время за его спиной. Немецкий панк-рок уже был не в силах заглушить что-нибудь, но он отчаянно старался. Две назойливые мухи соревновались с противоположных сторон от нас, кто сильнее выбесит. Сёдзи, наконец, задвинулась. — По… Щелкнула пальцами обеих рук, убивая мух моментально, с таким хлопком, будь то взрыв газа или потрошенная мелкая птичка, разлетевшаяся с пухом и прахом, если бы в неё кинули увесистый снаряд. Чоуджи до конца свой вопрос решил не озвучивать. Спустя минут пять молчаливого пережевывания мяса всеми присутствующими, Сай философски заявил, что конфликт — это абсолютно нормально. К тому же, это было личным делом нас двоих, но никак не их. Так что он выбрал достаточно интересную позицию: проделать со своим носом одну вещь, недосягаемую для 99% населения этой планеты — не совать не в свои дела. Седьмой команде повезло с повышенной концентрацией серого вещества хотя бы у одного её члена. Ли снова выправил линейку множественных диалогов, будто ремонтник, зашпаклевавший дыру в стене. Чоуджи начал учить заинтересованных, как правильно промывать листья салата, чтобы они сохраняли форму и не висели понурыми, как он сказал, «ушами собаки в грозу». Кибе сравнение понравилось. Акамару всегда боялся гроз, хоть и храбрился. Кибе ли не знать. — А ты гроз боишься? — Ино протянула мне ещё одну бутылку, самостоятельно открыв. Я даже не просила, вообще-то, не смотрела и не намекала. Просто это Ино. Ино знает, что надо. Ино знает, когда надо. Ино становилась для меня драгоценным обелиском, показывающей мне за целых двадцать пять упущенных лет, что дружба может быть и такой тоже. Боже, храни девушек на Земле. — Нет. Наоборот. А ты? — Смотря какая гроза. Тут ей вспомнилась история из детства, связанная с её первым воспоминанием о грозе. Я слушала как никогда внимательно, перебирая на запястье ленту поверх бинта. Так присутствие Какаши рядом казалось осязаемым. Он будто сидел тут же, прикасаясь своим бедром к моему, легко уложив ладонь чуть ниже лопаток, чтобы я не шваркнулась со столешницы, звонко смеясь. Даже глаза закрывать не надо было, чтобы чувствовать, скорее примерять, прикосновение его ничем не скрытых губ с тех немногочисленных мест, что его хранили, на шею. На губы. На щеки. На волосы. Ключицы. Терпеть с каждым часом становилось всё невыносимее и невыносимее. Сжала покрепче пострадавшее запястье, чтобы выжать хоть какую-то болевую реакцию. О, она была такой яркой. Было вновь так непривычно, так правильно больно и хорошо, что я была похожа, наверное, на наркомана, открывшего легкий способ вбирать дозу без последствий и привыкания. — Болит? Вместо ответа отмахнулась. — До свадьбы точно заживёт, не переживай, — Ино легонько стукнула меня в плечо. Я практически её оспорила и практически сформулировала готовый саркастический опус, но не смогла. — Да, — кивнула, хлебнув пива. — Обязательно. — Если человек сильный, это не значит, что ему не больно. Это был третий ярчайший инсайт за последние пару недель, произнесенными разными людьми, но все три раза — для меня. Ино его не заметила, да как и никто другой в том числе. — Слушай, а интересный ты пример привела с разными личностями в совместном командном планировании. — Какой? — уселась на столешнице поудобнее. Отбитая латеральная лодыжка время от времени скулила от соприкосновения с холодной ручкой нижнего шкафчика. — Депрессивные личности. — А, — кивнула, — ага. — Я мало что поняла, конечно, но интересно. Они с Саем мельком поулыбались друг другу. — Вот скажи, есть какие-то железобетонные признаки, чтобы определить личность как депрессивную? — Эм. Вопрос меня поставил в крайнее затруднение. Решила ответить по старинке: козырь на козырь, вопрос на вопрос (оно же — клин клином вышибает). — А вот я, как думаешь, депрессивная личность или нет? — подпёрла ладонью подбородок, готовясь к увеселительному представлению. — Хм, — Ино прикусила губу. — Думаю, что нет. Я широко улыбнулась. Ямочка на правой щеке впала в положенное ей место. Ино, увидев это, решила дополнить своё пояснение. — Ну ты вот улыбаешься. Смеешься. Чувство юмора у тебя зашибенное, ты всегда что-нибудь для нас организовываешь, чем-то вечно занята, работа у тебя кипит, бывает, как… отчудишь, — Ино тепло улыбнулась, сглаживая тональность «отчудишь» в исключительно положительном ключе. — Ты всегда помогаешь другим, вселяешь надежду, поддерживаешь и находишь такие слова даже тогда, когда сил уже никаких нет. Улыбнулась ещё шире. Лениво откинулась, наощупь выуживая из контейнера с кухонной утварью нож. — А так? — дёрнула его лезвием к своей шее, тут же одергивая обратно. Улыбаться я не прекращала ни на секунду, ни на миллисекунду, ни на микросекунду. — Или так? — лучезарно изобразила пантомимку, как я вскрываю себе вены, снова не донося до конца, убирая нож и выпрямляя спину. — С ума сошла! — Ино рассмеялась. — Да я же пошутила, господи, — рассмеялась с ней в унисон, подтягиваясь на столешнице повыше. Сай неловко поозирался по сторонам. — С Сакурой встретиться не хочешь? Да твою ж мать. — Зачем? — У вас какой-то конфликт был, я слышала. Как-то нехорошо. Пустяк же? Ино — часто в лоб и всегда правду. — Неважно. — Да что ж вы такие, а, — Ино свернула из листьев салата лодку. Потом начала вытягивать её в трубочку. — Я-то думала, ты мудрее в этом плане будешь. — Не хочу я сейчас с ней это обсуждать. Лады? Ино вздохнула, не отрывать от дела. Тарелка устойчиво держалась у неё на коленях. — Ладно. Смотри, — протянула мне своё творение для демонстрации. — Что это? — Как леденец на фестивалях. Обон же скоро. — Странно называть это фестивалем, кстати. Уже же традиция поминовения усопших. — В этом и суть. Души наши близких, родных, любимых на целых три дня возвращаются в наш мир. Это настоящий праздник. Мы должны их подобающе встретить и подобающе проводить. Такое светлое величие, понимаешь? — Танцы, фонари и салюты? Ладно, понимаю. — Тебе понравится! — Ино улыбнулась. — Тем не менее, трость, — покрутила снова передо мной видоизмененным салатным листом. Чоуджи рядом отмывал щипцы от налипших прогоревших кусочков. — Похоже же да? Я пожала плечами. Чоуджи согласился. — Жалко, на самом деле, такие тросточки. — Это почему же Чоуджи? — Ино пыталась пристроить её у него в прическе. Долой венки и цветочки, новая салатная мода. — Первое, что сделает слепой человек, если сможет снова видеть — выкинет трость, которая ему помогала больше всех. — Да ну тебя, — Ино просунула палец под струю воды, целясь брызгами ему в лицо. — Грустно звучит как-то. — Зато как есть, — Чоуджи благополучно увернулся. То не было инсайтом — просто очевидная вещь, озвученная Чоуджи за мытьем посуды. Обычная фраза, которая прозвучала пророчеством в тот момент. Закат за окнами был скорее лазурным, чем багряным. Лишь бы не оставаться одному, занимая свою голову, руки и сердце чем угодно — да всем подряд. Книгами, пусть десятком одновременно, чтобы наверняка, разговорами с кем угодно и о чём угодно. Музыкой — много, разной, жанрами вперемешку, неважно каким именно фоном, но чтобы он был. Чтобы не было тишины, чтобы внимание хваталось за что-нибудь: потряхивающаяся от смеха прядь Ино на глазу, шумное дыхание Акамару с открытым ртом с крыльца, боевые полосы на лице Кибы, выглядящие темнее обычного, шум утяжелителей Ли под формой. Чем больше вокруг образов, звуков, запахов, ощущений — тем лучше. Всё, что угодно, лишь бы не падать в себя, снова возвращаясь туда. Там нет дна, ты тонешь бесконечно. Снова, и снова, и снова, и снова. И когда тонешь, невозможно держаться лишь за один буёк — ты цепляешься за все, сразу, насколько хватит цепкости рук, не можешь ухватиться за что-то конкретное надолго — оно тоже может выскользнуть — скачешь со второго на третье, чтобы оставаться на плаву, ведь под ноги смотреть — страшнее смерти. Ребята разошлись ближе к полночи, сытые, улыбчивые и сонные. К часу ночи, выкурив чуть ли не залпом треть пачки, долетела до того местечка, где можно было сделать самый лучший тату-салон по моему мнению. Заброшка не пугала своей пустынностью, слоем пыли, на котором можно было рисовать суми-э, пачкая палец до ощущения бархатистой накладки на нём. Заколоченные окна смотрели на меня безразлично, будто меня не было вовсе. Нажала большим пальцем на обожженное запястье, перемотанное бинтом Ино и лентой. Ленте хотелось дать имя «лента Какаши», как Мёбиуса, только с более глубоким сакральным смыслом лично для меня. Поврежденный участок кожи отозвался болью. Всё было нормально. Ведь пока есть боль, значит, я реальна, и мир вокруг особенно. Значит, я здесь и сейчас, значит, вот моё тело, а вот мои руки, небо над головой — настоящее, звёзды и растущая Луна. Не сепия, не плёнка и не вакуум. Замахнувшись, с локтя выбила окно, без проблем пролезая в неровную дыру что в дереве, что в стекле. Внутреннюю часть бедра задело сколом, но совсем чуть-чуть, вызывая новый прилив сил и мотивации к действию с прилагающейся инструкцией: чем сильнее держаться за каждое взаимодействие мира в секунде, тем он ярче, реальнее и… Радостнее? В опутанной паутиной кладовке нашла поломанную щетку, сбивая эту самую паутину вниз, чтобы не путаться в ней головой. Нет ничего противнее пыльных нитей, застрявших в волосах. Управляться таким переломанным инвентарём было так себе, в руке не лежало, приходилось придерживать то тут, то там. Особо не отличаясь терпением, как всегда, дернула с запястья ленту, крепко заматывая место излома. Так дело пошло быстрее. Пыль собрала в одном углу, комки грязи во втором, осколки и мусор в третьем. Фасад здания уходил куда-то вниз, крыша нависала с одной стороны, а со второй на манер мансарды уходила почему-то наверх. Непропорциональный, ассиметричный, непонятной архитектуры закуток, неизвестно откуда взявшийся. Складывалось ощущение, что он пережил разрушение деревни, да так и остался один-одинешенек на отшибе. Ведь неизвестно, когда именно ёбнет. Обвалится ли крыша, пока ты спишь, треснет ли потолок, пока ты работаешь здесь в поте лица, развалится ли кладка снаружи или внутри, образовывая дыру в стене. Всегда проще сделать что-то новое, чем ремонтировать то, что неизменно сломлено и разрушено. Иногда починке что-то просто физически не подлежит. К тому же, ломать — не строить. Верно? Половицы скрипели в тональности до-мажор, и из них можно было при должном старании сложить незамысловатую мелодию (как два притопа три прихлопа). В какой-то момент я даже начала подпевать — подвывать, подмычать — слушая лай собак вдалеке, накладывая на это шелест листвы, хлопающие звуки, будто кто-то развешивал огромные простыни, в которые можно было укутать Землю, встряхивая их перед этим. Не поток — совокупность точек, стройным рядом чередующиеся друг за другом. Метроном жизни, если бы он существовал, но двигался поступательно лишь в одну сторону, без ускорения. Самый жуткий момент в наших снах — ощущение падения, оно настолько сильное, что мозг нас пробуждает, как от кошмара, чтобы это всё прекратить, пресечь на корню. Жаль только, что в состоянии бодрствования так не работает. Наверное, было бы проще всегда пребывать в сумеречном или сонном состоянии сознания, но тогда всё было не об этом. Тогда была лишь пыльная постройка, скорее лачужка, где пока ещё ничего не рисовалось на перспективу, только оттирание от стен следов краски для чернил, пятнышек, будто кто-то тушил сигареты, от подоконника. Перебросила щётку в левую руку, чтобы смахнуть стаю неспящих мошек, роящихся перед глазами. Ткань черной ленты зацепилась за деревянный выступ, дёргая на себя длинную нить. За этой нитью потянулась вся остальная конструкция, от силы приложенного импульса доламывая щётку окончательно. Казалось бы, деталь, которая была призвана починить сломанное, доломала её окончательно. Если чинить — то только покупать новый держатель. Стоило отвлечься лишь на секунду, а точка невозврата пройдена. Восстановлению не подлежит. Подержала в руках две половины обычной деревянной палки. Почувствовала сходство со своими предками-приматами. Посмеялась сама с собой в тишине. Нет ничего замечательнее смеха, облачения в юмор того, что другому кажется абсолютно несмешным. Это же так просто — веселить других, слушая лесть и искренние комплименты о твоём чувстве юмора — самая доступная легальная социальная игра, в которую быстро учишься играть, если трагичность происходящего внутри и снаружи настолько велика, что снизить её самому невозможно. Палочка-выручалочка, пилюлька от самовыпила, радость в глазах окружающих и одобрение, производство развлечения для других как самосуть, лишь бы не обращаться вовнутрь. А хули нам клоунам. Вернула взятый без спроса инструмент обратно в кладовку, аккуратно стягивая ленту. Намотала чуть выше запястья, оторвала зубами выбившуюся из лоскутка нитку. Выбралась через окно, прикрывая дыру от лишних глаз, отошла на три шага подальше, осмотрелась снаружи. Неоновый герб клана смотрелся бы на вывеске идеально. Как тот на доме Саске, который треснул из-за попавшей в него бутылки пива. Когда я вернулась в квартал, этот треснутый герб смотрел на меня слишком предвзято — видимо, было повреждено устройство того механизма, что дарил ему свет в темное время суток, поэтому герб мигал, моргал, не имея никакой логики во вспышках и порядка действий. Иногда даже что-то потрескивало. Волейбол с Саске сошел туда же, откуда и взялся — вникуда, его вещи, обдуваемые ночным ветром, были повернуты гербом от меня. Каким-то (странным) воронам не спалось вместе со мной в ту ночь. Одна из них ошивалась возле моей ноги. Каждый раз, стряхивая пепел, сидя на крыльце, я прикрывала место над её головой ладонью, чтобы она не обожглась, или пепел не попал ей на клюв. Вторая ворона сидела на перекладине, иногда переминаясь с ноги на ноги — как привычка у людей раскачиваться взад-вперёд. Славная привычка, которую не замечаешь у себя, пока тебе на это не укажет кто-то другой. Как это было у меня, например. Третья ворона что-то пыталась стащить из урны возле лавки с глициниями. Так мы и задремали с тремя воронами ближе к рассвету, разбудила меня та же, что и тёрлась вокруг ног до этого, перепрыгивая с дощечки на дощечку крыльца. — Ну, чего тебе? Она даже не каркнула, смешно спрыгивая вниз, взлетая тут же высоко-высоко, над домом Саске. Отлепившись от балки, села ровно, зевнув. Плечо успело онеметь. Поверх вытатуированного глаза Итачи остались красные полосы и мелкие кусочки дерева, кажется. Похлопала по карманам комбинезона. Одна лямка свисала на локте, мешая полноценно подключиться к собственным конечностям спросонья. Пришлось тащиться за кофе. В доме было так чисто, что можно было увидеть собственной отражение в надраенном паркете. Поэтому я и не смотрела вниз. Умыкнув самую большую чашку из имеющихся, шаткой походкой вернулась обратно, усаживая на крыльцо, как всегда широко расставив колени. Подкурилась. Вообще, просыпаться на крыльце своего дома с рассветом — интересный концепт. Теплый воздух обдувал голые ноги, солнце грело лодыжки и плечи. Почему-то чесалась ключица, там, где раньше была ограничивающая метка. Зажав сигарету зубами, распутала бинты на запястье, рассматривая под солнцем вчерашнюю производственную травму. Там не было и следа. Размяла пальцы, сжала-разжала кулак. Запястье и кожа на нём функционировали как новенькие. Правду говорят, как на собаке заживает. Сколько не бей, сколько не режь, сколько не пытайся убить, сколько не расквашивай лицо и не отбивай внутренности. Заживет, да ещё и следа не останется. Не всегда, конечно, но если пройтись по каждому шраму, если задуматься хотя бы на мгновение, как именно он был получен, становится жутко от несоизмеримо малого отпечатка по сравнению с силой травмы, которая его оставила. Покрутила ненужным теперь уже бинтом в воздухе, наматывая на указательный палец по часовой стрелке. Размотала обратно. Любые повторяющиеся действия всегда максимально возвращали концентрацию, насколько это возможно. Ворона, теребившая половину ночи урны квартала, подскакала по дороге ко мне. — Да что вам тут, мёдом намазано? Прокашлялась от дыма, запивая кофе. Ворона, наклонив голову вбок, смотрела на меня своими черными бездонными пуговками вместо глаз. Птицы иногда бывают забавными. Движение их головы — та ещё занимательная вещь, особенно по утрам, особенно, если просыпаешься сидя в их окружение. — На, — протянула ей свёрнутый бинт, — выкинь, по-братски. И ворона — вот же чёрт — склонив свою головёшку ещё ниже, цапнув клювом, забрала его, прыгая по дороге к ближайшей урне. Вспорхнула, скинув в полёте свою ношу строго в яблочко, и улетела в неизвестном направлении. Мазохистические и депрессивные личности схожи лишь на невротическом уровне, что не скажешь о пограничном и психотическом. Всего лишь три уровня — а как многое их различает, эти самые уровни. Встретить невротипика в наше время — диковинность, и диковинность обоснованная. Сколько травм ещё должно пережить человечество, чтобы наконец взрастить в себе гигиену психического здоровья? Так или иначе, конец у этих двоих прогнозируется один. Никто сильнее их не носит в себе валуны агрессии, направленных на самих себя. Валуны не дробимы, неподъемны, а когда какой-то ошметок выходит наружу, то выглядит это взрывоподобно. Но то лишь маленькая часть — так, камешек в ботинке, мешающий ровно ходить. Стряхнула пепел, непроизвольно осмотревшись под ноги, но ворон никаких вокруг меня уже не было. Все разлетелись по своим вороньим делам. Мир в то утро укрывал свободным куполом, не давящим и не сдавливающим. Небо в этих широтах тоже было высоким, но нигде и никогда я больше не видела такого неба, как на острове, где я родилась. Там небосвод будто отражается от другого измерения, повисая между двух миров, подёрнут пасмурной дымкой и туманом, укладывающимся подремать на сопках. Там Солнце маленькое, и Луна тоже, но это не делает их менее красивыми. Волосы на затылке чесали шейные позвонки, уйма переделанных проектов в каталогизированном порядке прогинали своей тяжестью второй этаж. Я сделала уйму всего, будто куда-то торопясь, как в вопросах жизни и смерти, и не видела в этом ничего странного. Оставив чашку с кофе на перекладине, поднялась на крышу, чтобы снять оттуда флаг. Он висел далековато, как мо мне. Прижав флагшток локтем к ребрам, добрела до ворот. Установила на новом месте, разгладив фиолетово-лилово-синюю ткань, отныне навечно ассоциирующуюся с днём рождения Саске. На самом деле был выбор: такой флаг или сине-желто-розовый, но Саске для меня > (или даже >>>>>>>>>>>) рассуждений о разнице в бисексуальной и пансексуальной ориентации. Шкала Кинси для определение сексуальной ориентации была самым дурацким, нелогичным и возмутительным тестированием в моей жизни, где по тому, как человек снимает свитер, выжимает бельё, смотрит на свои пятки, чешет (или не чешет) затылок, курит, прикусывая сигарету или держит его в руке между тяжками, предлагалось выявить предпочтения личности в том, кого ему ебать. Это был наиболее возмутительно омерзительный перечень вопросов, на которые приходилось когда-либо отвечать. Хотя, вот моя мать была бы довольна результатом тестирования «бисексуальность», ведь в раннем детстве я получала за то, что отжимаю бельё, как «мужик». Тогда впервые меня огорошило хоть что-нибудь, и я всё не могла взять в толк, как, блять, можно неправильно отжимать сраное бельё, мир, ты совсем уже ебанулся? А касаемо курения дедушка Фрейд был бы мною доволен. Вот только про перманентное желание сосать чей-то член он не то, что бы говорил. Оральная фиксация чревата ещё алкоголизмом, проблемами в пищевом поведении — там уж из крайности в крайность, от компульсивного переедания до нервной анорексии, как вариант. И уже после того, как прорежутся зубы, впервые в каждом из нас формируется садист. Маленький такой, карманный, но — о боги — не дай никому застрять в этой стадии. Как и во всех последующих. Убрала выбившуюся ниточку с флага, намотав аккуратно на палец, чтобы остальной шов не распустился вслед за ней. Моя первая команда научила меня «гадать» по ним: что-то вроде любит-не любит, на каждый оборот вокруг фаланги, или что-то такое. Уже и не вспомнить. С годами память иногда походит на решето, удерживая лишь то, что так тщетно пытаешься забыть. А вот хорошее пропускать, как сквозь пальцы воду. К тому же, мне ведь двадцать пять. Вот же дела. Подняла голову к небу без единого облака и подобия предвестника грозы. — Дела. Ощущение себя самой на двадцать пять лет пронзило как молния, только без катаральных исходов. Просто как сходить за рисовыми пирожками с начинкой из яйца и зеленого лука с кимчи. Двадцатипятилетние ноги и двадцатипятилетние ноги, а что самое главное — мозг и ум. Им бы я могла больше, им бы я могла лучше, хоть Итан итак отнекивался и постанывал в переписках, что больше уже не влезает ни в него, ни в кого-нибудь из моих или его подчиненных. Я знала, что обычно могу лучше. Впервые жизни работа съехала на неизведанный мною фон, а на переднем маячила фигура в форменной одежде джоунина, со шрамом на глазу и брови, со светло-синими венами на руках, всплывающие образами то тут, то там. Никакая работа не могла с этим посоревноваться. Никакая другая мысль на всём белом свете не могла прикрыть это хотя бы частично, как в лунном затмении — и то было бы проще. Но нет. Флаг дёрнулся на ветру, ускользая из ладони. Флаг би, а не панов, потому что он был здесь для Саске. Моя ориентация могла себе спокойно понизить (или повысить?) ранг ради него, чтобы обобщиться по нему и для него. Именно в его честь и в качестве дани его храбрости в борьбе с самим собой. И тогда я задумалась. А что если пансексуальность есть просто всеобъемлющая любовь к этому миру? Тогда и просыпаться по утрам на крыльце своего дома под тёплыми лучами августовского солнца есть счастье? Чувствовать себя на свой возраст — тоже?***
Какаши бесшумно вернулся, легко отодвигая стул и усаживаясь обратно, как ни в чём не бывало. Никто даже и взгляда не поднял на него, не дёрнул веком и не повёл ухом. То, как он заходит куда-то, равно как и выходит, ежесекундно нарушает баланс в любом помещении — даже на собрании с Дайме, плевать. Это же будущий господин Шестой. Континуум рвётся, внося неравномерность распределения: на самом верху — он, а где-то там, внизу, где жарко и ближе к Аду — все остальные. У этой кривой есть ещё один странный пик, скачущий то вверх, то вниз, то вверх, то вниз, а когда две вершины выравниваются, вставая на одну линию, становится реально не по себе, как в настоящих триллерах, где мурашки по спине, волосы на затылке дыбом, а губы сжимаются в тонкую полосу, чтобы не проронить ни звука. Подбородок опускается сам по себе, оголяя затылок в наклоне, не требующем никаких приказов и слов. Цунадэ-сама, убрав длинную прядь за ухо, чтобы не было лишнего барьера, не выдержав, прошептала. — Ты что там, огрел её чем-то? Чего она сразу как шёлковая? Какаши безэмоционально переложил голову на другой бок, делая вид, что вопроса не услышал. Посмотрел прямо перед собой, на Дайме и свиту, на позевывающего в кулак Шикамару. Снова прямо и наискось. Вторая вершина, которая, находясь в полном слоновьем спокойствии, вселяет ужаса многим больше, чем при топтании чьего-то лица тяжелыми ботинками до крови и выбитых зубов. Страшно не при крике, страшно не от дёргающейся под столом ноги, страшно не при бьющихся предметах и летающих в воздухе невиданных тварюг и сгустков — страшно при тишине. Откинул голову на другой бок, стараясь повысить привычный тембр хотя бы на полтона — тем выше, тем менее слышно. Чем ниже, тем сильнее. — Последнее, что может сделать в этой жизни человек как мужчина — это ударить женщину, Цунадэ-сама. Пятая, промолчав, выгнула бровь, стараясь произвести впечатление внимательного слушателя речей держащего слово в тот момент. Активные обсуждения и прения были лишь наруку для возможности тайком поперешептываться со своим преемником. А почему бы и нет. — Нормальный из тебя Хокаге получится, что ты мне всё мозги делаешь. А, Какаши? — Я не делаю, — потому что никто не сравнится в этом мастерстве с ней, — и Вы сами не планируете передавать дела. Так что я ни при чём. — Да потому что, — Цунадэ-сама фыркнула, — сначала семьёй обзаведись. Жену найти, клан продолжи, а там уж и дела передам. Не надо заканчивать, как я. — Смысл? — это скорее утомляло, чем мотивировало продолжать дискуссию шепотом. Какаши подпёр ладонью щеку, финализируя скучающий вид. — Действительно, — Пятая вновь саркастично фыркнула. — Учись на ошибках старшего поколения. Найти спутника своей жизни — дорогого стоит. Тем более для каге. Чтобы был хоть кто-то по силам, в состоянии выдержать это местами неподъемное бремя вместе с тобой. Так что как найдешь — тогда и поговорим о передаче титула. Какаши промолчал. Со стороны казалось, что он вообще не случал этот сбивчивый шепот — как комар. А о чём зудит комар разбираться не принято. Ровно напротив, через бесконечноразделяющую столешницу привычно не тряслась нога. Лишь длинные пальцы, выкрашенные непривычно в красный, тихо перебирали по дереву, задавая странный умиротворяющий такт. Как колыбельная, только для взрослых. Как мантра, только для потерявших духовность. Как медитация, только для выпавших давным-давно из осознанности. Все три сферы начинали обретать форму (а две из них попросту возрождаться) с размеренным тактом в три четверти — как в вальсе. Король среди танцев. Шарм. Красота. Образованность Начитанность. Искусство. — А что, если я уже нашёл? — Так вперёд, — Цунадэ-сама фыркнула уже в третий раз. — В чём проблема? Какаши, стараясь не поджимать губу под маской, промолчал. — Не спусти эту жизнь. На выпивку, похабную литературу, случайные встречи и гору работы. На пустой дом. Не заканчивай как я или балбес Джирайя. Есть вещи гораздо важнее в этой жизни, но… в итоге понимаешь это, когда она уже подходит к концу. — Человеческая жизнь тянется слишком долго для одной любви. Просто слишком долго. Любовь чудесна, но кому-то из двух обязательно станет скучно. А другой остаётся ни с чем. Застынет и чего-то ждёт. Ждёт, как безумный. Цунадэ-сама поджала губу. — Не кончай, как мы. Ну или хотя бы одолжение сделай. Я же закрываю глаза на то, что ты порнографию при детях читаешь, и ничего не говорю. Какаши приглушенно кашлянул под маской. — Ой да как хочешь, — махнула на него рукой, наматывая на указательный палец длинный локон между делом. — Будешь Джирайей версией два-ноль, — за кашлем прозвучало не очень хорошо скрытое «старый извращуга». — Я не такой. Интересно, а дёрганье ногой под столом может быть заразным? Синдром беспокойных ног или как его правильно? Дефицит железа? Кофеин? Что это и откуда вообще? Тоже от хронической бессонницы? Через стол напротив ничья нога больше не дёрнулась до самого конца собрания. Передача эстафеты? Приведение к балансу? — Я… когда всю жизнь считаешь себя… Сюда бы хорошо подошло слово «ассексуальным». Интересно, а Дайме вообще не плевать, что его половина не слушает? — ...а потом появляется… Сюда бы хорошо подошло слово «она». Цунадэ-сама сделала вид, что надменно не фыркнула, прикусив щёку. — Твоё прошлое в тебе уже не нуждается, Какаши. А вот будущее ещё как. И не только оно. В этот момент мы с Пятой пересеклись взглядами, потому что МЕНЯ УЖЕ ДОЕБАЛО В КРАЙ НАХУЙ эта беседа шёпотом, черт знает о чём и черт знает, почему меня так выводило из себя. Ещё понять бы, что именно бесило больше: что я ничего не слышу, или что это не я могу себе вот так позволить говорить с ним открыто на публике. Максимум, что мы можем себе позволить это «привет», «коллега», «всего доброго», «мне нужны N / X / Y / M / T отчёты к обеду, спасибо» и грёбанное всё. Агрессия — как ежесекундный муд с крайне скупым ассортиментом: пассивная или ауто. — Подумай как следует. Назови хотя бы одну причину, по которой этого не должно случаться? Какаши промолчал. — Только правдивую. Никогда не уходи в рационализм и логику, когда дело касается человеческого сердца. Так и с ума сойти можно. Или закончить ещё не начатое, — Цунадэ-сама подписала переданный ей свиток, возвращая обратно. — Говорят, в мире и без того уже много счастливый историй, и тут одной меньше, одной больше, — Пятая пожала плечами, немного повышая шепот, — мол, а смысл тогда писать ещё одну историю в копилку человеческого наследия. Но врачей вроде тоже много, так почему тогда люди умирают? Ландшафтных дизайнеров тоже много, от чего тогда вокруг столько всего убогого и некрасивого? Фотографов — как грибы после дождя повырастали, почему тогда столько некрасивых фотографий то тут, то там? Цунадэ-сама, не сводя взгляда с Дайме, прикусила ноготь на указательном пальце, с годами уже абсолютно не замечая эту свою привычку. — Но балбес Джирайя один раз уже написал историю, которая спасла мир шиноби. Что если и в другой можно найти что-то спасительное? Дёрнула подбородок вверх, косясь на него полубоком. Какаши казалось, что этим взглядом можно дробить тектонические плиты, но, даже не моргнув, спокойно его принял, под полуприкрытыми веками удерживая фокус перед собой. — М? Риторические вопросы не требует ответов. Цунадэ-сама повернула голову обратно, до конца собрания сохраняя подходящее её статусу молчание. Цунадэ-сама была слишком мудрой, чтобы переносить это на трезвую голову иногда. А грозы всё не было и не было.***
О моя сутулая собака!
Здесь должна быть шутка про Клуб 27, но её не будет, потому полагалось озвучивать устно, а позвонить тебе я не могу. Кажется, циклоны с островов нагнало наконец-то сюда, и третью магистраль вырубило к чертям. Которую, кстати, проектировал ты. Почини там её, ладно? И вот угораздило именно в такой день. Что ж. Я уже даже не надеюсь, что эта гроза дойдёт до нас, связь с коммутацией утеряны в трети страны Огня, жара убивает, без кондиционеров и холодильников просто беда. Кажется, скоро Коноха превратится в зомбилэнд, но я и не против, лол. Помнишь, кстати, как мне пришлось прятаться вместе с тобой от грозы в шкафу? По нам троим не только парк скульптур Вигеланда плачет — ещё и аспергер кровавыми слезами в три ручья. Работаем пока на резервных аккумуляторах, но неизвестно, насколько их хватит. Но какого черта я вообще это пишу ладно короче С днём рождения, родной. <3 Что-то ты куда-то пропал в последнее время, ты же живой там, да? Хотя Итан бы мне рассказал, но он немногословен, на удивление.Ш. И. Н. (давеча У.) 12 августа XXXX года
Затушила окурок в очередной консервной банке. Старую пришлось выбросить — мне она просто в какой-то момент перестала нравиться. Сложила письмо покомпактнее, для пафоса нацепила сверху именную печать. Бутылка виски бликовала на солнце, которое должно было катиться во вторую половину дня. Первую пришлось убить на спешную мобилизацию внутри деревни из-за последствий дурацкого циклона на востоке. Гражданские даже ничего и не заметили особо, мы как-то тоже. Такие мелочи, пережив всевозможное дерьмо в своей карьере, уже попросту не замечаешь. Сложила аккуратной стопкой на столе рядом с передачкой для Джея фотографии. Проект был завершен. В передачку к Джею уходила всего лишь парочка — остальное предназначалась не ему. Убрала стопку, еле помещающуюся мне в руку, в раздвижной шкаф — он открывался сверху-вниз, и иногда я думала, что будет круто засунуть туда свою голову: если отпустить гофру, перегородка шваркнется строго на шею. Хмыкнула, подкурившись. Август держал в странном трепете, как будто что-то произойдёт, вот-вот, со дня на день, а может прямо сейчас, но ничего не было. Ведь если не думать о слоне — он не появится в твоей голове, правда, для этого нужно представлять весь остальной зоопарк, забивая мысли чем угодно и всем подряд, лишь бы не видеть слона, которого как не пихай в холодильник — не спрячешь, всё равно когда-нибудь выпадет, заполонив своей тушей весь дом. Или черепную коробку. Повязала на бутылке красную подарочную ленту, заплутала в узле и бантике. Пришлось импровизировать, и если бы Джей у меня спросил (а он бы обязательно это сделал), как называется это убожество, я бы сказала, что «черепаший-накрест-лежащий». Я бы многое хотела написать ему в письме. Что у меня появилась настоящая подруга, что обрастаю верными подчиненными, ем рамен богов каждые вторник и четверг, да и вообще просто ем, и вроде живу как обычный такой штатный человек. Лишь в одном приврала — ни Саске, ни Наруто ничего ему не передавали. Пожалуй, для этого как минимум нужно было их видеть. Но я не видела. Дела, суматоха, тренировки, задания, задачи, проекты, ремонты — все эти взрослые штучки, от которых никуда не деться, а вот время они сжирают будь здоров, успешно дистанцируя людей друг от друга временами. Потянувшись, сползла со стула. Спалось отвратно или вовсе не спалось, глаза привычно были подёрнуты будто песком, но мне ли не привыкать. Допила третью по счёту за день чашку кофе, забив на её помывку, так и оставив в раковине. В этом кофеиновом подсчете даже стала забывать, кто привил мне эту дурную привычку или скорее выдрессировал условный рефлекс. В душе долго залипала с закрытыми глазами в попытке уснуть, оперевшись на стену, но не удалось. Водопровод вообще никак не пострадал, даже по-дружески ошпарил напоследок, а затем шлифанул ледяной водой. Бесплатная закалка, очень практично, очень удобно. В гардеробной тоже залипла в точке, но уже гораздо более интересной. В полу из-за абы какого строительного процесса моей некогда будки для политзаключенного начинала образовываться ямка из-за просадки. Маленькая, почти незаметная, но какая есть. Ямка. Яма. Неважно, кто именно в неё сбросит, важно, кто вытащит, и реальность этого мира состоит в том, что как правило этот человек — ты сам. А ещё, ты к тому же и сам ямщик — тот, кто в неё и сбрасывает, пусть и неосознанно. Осознанность вообще странная вещь: когда она есть, ты чувствуешь всё, когда её нет — ты в свободном падении, и здесь главное вовремя его прервать и зацепиться за хоть какое-то дно. А то так и укачать может. Мало ли. Отодвинула дверцу, перебирая черные плечики, сложенные друг на друга вещи, какие-то мятые, какие-то расположенные нелогично. Моим главным критерием в этом плане была чистота. Оглянулась на ямку в полу. Именно она тогда позволила вытащить из шкафа не «рабочую робу» — серое, марсала и темно-синее. Как говорится, маленькая ямка для человечества, большая для конкретного человека. Как с шагами на Луне, только наоборот. Кстати, ведь и правда, почему обычному миру приходится мастерить всё подряд, чтобы исследовать хотя бы малую часть окружающего мира, когда нам всё это доступно по щелчку. С другой стороны, этот самый обычный мир когда-то нас сжигал. Инквизировал. Бойкотировал и изгонял, боялся, узурпировал, заставляя отгородиться непроходимым железным занавесом от лишних глаз, чтобы просто жить в гармонии с самими собой. Всегда найдутся угнетенные и угнетатели, мир никогда не придёт в утопию. А если и придёт, то только через репрессии и геноцид. Стянула капюшон, поправляя волосы на затылке. Почесала висок. Каждую мысль приходилось держать в узде, чтобы она не разогналась как в адронном коллайдере до вселенских масштабов, полных чего-то сплошь беспросветного. Взяла помаду в руки, да так и подвисла у зеркала. Закрыла, оставляя обратно. Терракотовый неплохо бы смотрелся, но что-то остановило. Забрала со стола письмо, виски, барабанные палочки на заказ с гравировкой. Самые первые я ему сломала — нечаянно, просто не рассчитала силы. Вину моего проступка это никак не умаляет. Было жарко и душно, как будто лицо замотали непроницаемой плотной маской, в которой тяжело хотя бы просто дышать. Но стоило подуть ветру, становилось прохладно. Непонятная, амбивалентная погода, которая удручала бесконечно. Деревня готовилась к празднованию Обона, параллельно молясь о дожде. Клан Инузука отгородил в местной речке маленький выступ, чтобы собаки могли переждать там жару. Курить было практически невозможно, всё равно что есть песок в Сахаре, не запивая. Казалось, даже язык иссыхал. Земля прогрелась настолько, что рисовые поля увядали один за одним, генины прятались в теньке или в призванных техниках, убегая от пекла. Там уже было не то, что до отлова кошек, вообще ни до чего дела. Все бродили как в трансе, не замечая друг друга на улицах, прятались в прохладных идзакая и без конца пили воду потрескавшимися губами. Ино дежурила у бокового выхода, окружив себя со всех сторон листьями гобо, как тентом. — Привет! — Привет, родная. Как ты? Ино, улыбнувшись, ткнулась лбом в ограждение. — Водыы, — прохрипела, как в фильмах ужасов. Путь до западных квадратур предстоял не самый короткий, так что вода у меня была. Вытащила бутылку из кармана, где хранила в прохладе от солнечных лучей. Протянула Ино за горлышко, чтобы нечаянно не нагреть рукой. — На. Всё забирай. — Лучшая, — Ино, схватив воду обеими руками, выдула половину одним махом, чуть ли не давясь. — А ты куда? — вытерла рот манжетом, закручивая крышку. — У Джея день рождения сегодня. Вот, — указала на второй карман, — подарок ему. Два месяца назад на её месте был Шикамару, а на месте Джея — Итан. — Здорово. Как у него дела? — Да нормально всё. Наверное. — Наверное? — Пропал куда-то. Бывает. Да, — отмахнулась, — уверена, ничего не случилось. Работа у нас такая. Всё хорошо. — И то верно. Попрощавшись с Ино, двинула за ворота. Самое пекло уже почти спало, солнце заходило теперь раньше, а темнее становилось в районе девяти. Всё всегда циклично. День-ночь, времена года, восходы и закаты. Обошла священный лес Нара с другой стороны, чтобы удлинить путь. Хотелось просто ходить, просто дышать, просто смотреть на небо, просто слушать ветер, птиц, насекомых. Передала сложенный бандеролькой подарок, распрощалась и там со всеми, возвращаясь обратно. Идти опять коротким путём не хотелось. На грозу, которая всё же дойдёт до нас, как всегда не надеялась, просто бесцельно бродила с луга до дальнего тренировочного полигона, закрытого и поросшего высокой травой с бамбуком, от маленькой пересохшей реки до огромных каменных валунов, переходящих в удобные для шпионажа пещерки. У одной из них была обтесена сторона, выходящая к маленькой равнине, обнесенной лесом. Она больше была похожа на заброшенный ангар, на которого нанесло землю и случайные семена токкобана — цветов камикадзе, если верить байкам. По легенде, они появились здесь, потому что эти цветы уронили пилоты-камикадзе из своих самолетов, когда пролетали над горой Каймондакэ. Ещё они, вроде как, обильнее всего цвели рядом с полигонами именно пилотов-смертников, и как эти цветы появились вообще в Японии — всё ещё остается загадкой. Плюхнулась на камень у входа, сдув с него пыль. Пыль в окружении леса была своеобразна — не такая, как в деревне, где каждый третий не мог толком соображать из-за духоты, но самопожертвенно готовился к Обону. Мои ящики фейерверков всё ещё стояли на крыше и ждали меня, чтобы в полночь вместе со всеми торжественно открыть трёхдневный фестиваль. Вещи я глажу редко, но в этот раз отгладила юкату по самое не хочу. В этот раз мне было кого встречать (или провожать?) из мира (или в мир?) мёртвых, хоть и всего на три дня. Солнце садилось всё ниже и ниже, пачка сигарет пустела, палец всё сильнее и сильнее уставал каждый раз мне подсмаливать, небо было чудесным. Прижалась спиной к стене, даже не задирая голову — угол обзора был и без того роскошным. Сверху небо, вокруг рощица, а передо мной почти идеально ровный круг низкой травы, как будто инопланетные популяции из научной фантастики оставили его здесь для меня. Раньше бы я однозначно попросила их отсюда меня забрать, типа я вам заплачу, если похитите меня Но не сейчас. Где-то вдалеке вдарил гром. Дёрнулась, чтобы высунуть голову наружу на источник звука. Восток темнел. — Да неужели. Он правда темнел! — Ха! Ткнулась спиной в камень обратно, прикурив. Вот он, наивысший кайф жизни: просто где-то сидеть, просто курить, прикрыв глаза, дожидаясь приближения грозы. Насекомые активизировались, но внутрь ко мне не залетали. Природа готовилась к чему-то глобальному, будто сверхважному, переходя в военный режим, если такой существует у природы. Перед закрытым веками полыхнуло молнией. Раскат грома резонировал в груди, наполняя её целиком. — До чего же прекрасно. Местность темнела с каждой выкуренной сигаретой, ветер шумел, деревья не гнулись, лишь мотались из стороны в сторону, потом и вовсе утихая. Первый наплыв грозы был таким себе — ни туда, ни сюда, видимо, просто какой-то краешек выпал на эту местность, глаз же бури был ещё вдалеке. Даже ничего не покапало, хотя можно было услышать плач и молитвы земли, иссохшейся в мумию. Солнце ещё пробиралось сквозь легкие тучи, где-то вдалеке висела радуга. Мало. Потом гром раздался ещё ближе — тучи на востоке стали вмиг тяжелыми, свинцовыми, серыми настолько, что становилось бы жутко, если бы я боялась. Все, кто мог, попрятались в лесах или в норах под землей. Я предлагала паре муравьям моё убежище, но они отказались. Может, не поняли, что именно я говорю. Лес начинал шуметь дождём. Молнии подёрнули линию юго-востока. Мне на плечо, торчащее из укрытия, наконец-то капнуло. Капнуло передо мной, в траву. В сухую землю левее, а потом ещё, ещё и ещё. Прохлада и свежесть затопили всё вокруг. Прикрыла глаза, вдыхая далёкий-далёкий озон, приближающийся сюда. Мы дождались. Мы все этого дождались, практически два с половиной месяца. Семьдесят три дня. Тысяча семьсот пятьдесят два часа. Дышать наконец-то стало легко и просто, полной грудью, от объема кислорода в воздухе можно было пьянеть. Гром гремел всё сильнее и сильнее, спешно темнело, вся живность пряталась по углам, а я, сжигая окурки, поднялась на ноги, отряхнув штанины с накидкой. Носить что-то длиннее кропа без бретель было невыносимым. Приспустив рукава, шагнула навстречу грозе, улыбнувшись. Прикрыв глаза, считала каждую каплю, разбивающуюся о лицо, поднятое к небу, о веки, щеки, шею, грудь, живот, ладони, плечи. Стена дождя оставляла за собой лужи, и в них можно было прыгать, прямо, с разбега, забрызгивая всё вокруг. Я была как прихотливое растение, которое без воды не может прожить и дня, и вот оно наконец добралось до живительной влаги. Для полного счастья оставалось только плюхнуться навзничь лужу и водить руками, как звёздочка. Но курить хотелось сильнее, особенно после забега по кругу под проливным дождём. Промок не то, что топ, даже нижнее бельё, хоть бери и выжимай. Еле как вытащила из заднего кармана примятую пачку, мокрыми пальцам дергая фильтр на себя. Не получалось. Ногтями тоже не получалось, пришлось тащить губами и зубами, а толку — всё равно промокло насквозь. Но а когда меня это останавливало. Подкуриться-то я даже смогла, прикрывая палец туловищем, а вот сигарета гореть не хотела, угасая после каждой неполноценной затяжки. Вздохнула. Пришлось идти обратно в укрытие, и там уже курить по-людски. Отжала волосы, свисающие полы ткани, стряхнула воду из груди. Холодно не было — дождь был чертовски тёплым — видимо, грибным. Ветра не чувствовалось, метра три-четыре в секунду максимум, для нас что штиль. Присела обратно, чтобы лишняя вода стекла. Это всё было похоже на очень хороший транс, от которого не хочется просыпаться. Дождь шумел в неповторимой тональности, успокаивая даже самое израненное сердце и безумную голову. На автомате сожгла окурок, восседая дальше. Бывает так, случайно сел или лёг, и выбрал самую лучшую позу из всех, что когда-либо пытался принять нарочно. Вздохнула и выдохнула. Чертовски хорошо. Даже слишком. — Так и знал, что ты здесь. Плечо дёрнулось вместе с шеей, поднимая голову повыше и вбок. Этот голос можно было узнать с закрытыми глазами в любой Вселенной или её альтернативе. — А ты что здесь делаешь? — Возвращался через этот район. Ты же сама говорила, что у Джея день рождения, и ты будешь отправлять ему подарок. Какаши стоял напротив, ровно в том инопланетном круге, который мне так понравился. С края расстёгнутой жилетки стекала вода, с длинных ресниц тяжелыми каплями падал дождь прямо на маску, вычерчивая контуры скул, щек, подбородка, губ. Как меня вообще можно было найти именно здесь. Как. Как? — Я просто искал место, которое выбрал бы сам. А вот так всё понятно. Хмыкнула, протерев глаз от воды. — Иди сюда. — Зачем? Господи, это было так весело. Какаши, улыбнувшись, поднял руки открытыми ладонями вверх. Я никогда не видела его настолько одухотворённым, как в тот момент. — Я обещал, что привезу чёртов дождь. Так что иди сюда! Мокрая ткань прилипала к подсыхающему телу, было скользко, сыро, тепло, непонятно, снова весело, странно, шумно из-за дождя. Слезла с камня, поднимаясь на ноги. Подошла вплотную к линии, разделяющей укрытие от водной стены. В приглушенной темноте можно было увидеть немногое, но он был четче всего этого мира вместе взятого. Такой же промокший, такой же довольный дождю. Шагнула за границу. Плевать, что только-только начала высыхать. — Долбанное клише, — для вида фыркнула, подходя на расстояние вытянутой руки к нему. Свои он скрестил на груди, и улыбаться не переставал. — И не говори. Так долго пришлось ждать, — Какаши кивнул. — Ждать чего? Вода долбила по затылку, стекала по шее, переносице, губам, мешая говорить. — Дождя. Стало немножко странно. — Ты же сама говорила, тебе они нравятся, ведь «есть в этом что-то. Поцелуи под дождем и всё такое. Кабинет, весь усыпанный цветами». Иначе какой смысл, верно? Блять. Слышать свои слова из чужих губ слово в слово всегда пугало, но не в этот раз. Я точно помнила этот момент: поваленное бревно, два моих придурка по бокам, костёр, храп Наруто из медицинской палатки, шорох наблюдателей в кустах. А может и не наблюдателей вовсе? — Подслушивал, что ли? Я почти что рассмеялась. — Неспециально, — Какаши приложил указательный палец к уху. — Острый вулканский слух. Иногда раздражает. А иногда наоборот. Я просто хлебала воду, стекающую с волос вниз на лицо, не в силах отвести от него взгляд. В черных глазах напротив не было дна — лишь отражение штрихов капель за моей спиной, усиливающихся с каждой минутой. Для успокоения большим пальцем вцепилась в ленту на запястье, стараясь её не распустить по волокнам от долбящегося сердца в груди. Какаши опустил взгляд. Мне хотелось кричать. Улыбнулся. — Так её и носишь. Поднял обратно. — Надень. Я бы выполнила в тот момент любой приказ, отданный минимальной уважительной просьбой. Главное, чтобы она была произнесена его голосом и его тембром, который мне казался бархатом на языке, если бы удалось попробовать. Сдёрнув с запястья, спешно закрыла глаза, завязывая покрепче. Всё лучше, чем выдавать трясущиеся руки — то ли от дождя, то ли от того, что дальше могло произойти всё, что угодно. — Поправлю. Мокрую ткань невозможно надеть ровно и пристроить на себе как надо без чьей-либо помощи. Тёплой даже в такой дождь ладонью выправил шов, чтобы не давил на бровь. Очертил её пальцем, спускаясь на скулу, контур подбородка. Я надеялась, что сердечный приступ просто от такого получить невозможно, иначе человеческая популяция давным-давно бы вымерла. Пальцы остановились на щеке, перерастая в ладонь. На вторую щеку тоже. Вот так просто — обхватить моё лицо руками, а я уже тону под дождём, пытаясь дышать, а не захлебываться водой вперемешку с воздухом. Мир тянулся резиной, время стояло на месте, не двигаясь никуда, всё застыло, даже дождь будто выключили каким-то небесным выключателем, по подбородку стекала вода, пока он наклонялся поближе к моему уху, чтобы не перекрикивать дождь. Свободный участок щеки задела промокшая насквозь маска, а потом — кожа, настоящая, точно такая же, начинающая подмерзать. И этот голос, обжегший половину головы сразу же. — Третий случай. Я не могла дышать вновь. Звуки, запахи, прикосновения, изображения — всё пропало, существуя где-то там, за толщей моей застывшего мира, повисшего высоко-высоко над Землей, и из пяти самых важных человеческих ощущений остался лишь один — вкус. Его губ и дождя на моих. Мир рухнул на меня, придавил, размазал, вывернул, сжал, распался, взорвался, поднял на самый верх, как на американских горках, выбил почву из-под ног, ударил об неё и снова вознёс, распяв. К этому распятию руки тянулись сами — под жилетку на поясницу, на грудь, где сердце, сжимая мокрую форму замершими пальцами. Всё стало холодным, тепло сжалось в одну точку — начала начал — там, где я, придвинувшись вплотную, поцеловала в ответ. Это было похоже на смерть и возрождение, зацикленных в ленте Мебиуса на века. Мы целовались под проливным дождём, передавая тепло по кругу, глотая воду и друг друга целиком. Губы горели огнём, впивались глубже и глубже, потому что мне не нужен был дождь, чтобы воскреснуть, мне нужны были лишь они — всё это время, всегда — они. Горячие, мягкие, с трещинкой справа на нижней губе, по которой можно было провести языком наискось, петлёй попадая внутрь. Внутри был ад. Я не знала, что приоритетнее, дышать, пытаться не захлебнуться, не выпадать из реальности каждый раз, когда он прижимался сильнее. Слишком много всего. Каждое движение языка внутри разливалось цунами жара под промокшей одеждой, мы прижимались ещё теснее, не пропуская дождь — грудь, низ живота, путались в руках друг друга, потяжелевшими от воды тканями, голые рёбра под его пальцами тряслись и хотели ещё и ещё — желательно просто содрать кожу и залезть внутрь. Дождь шумел всё громче. Наощупь, наклонять голову, следуя, срывать дыхание и замирать, когда он поддел пальцами волосы на затылке, оттягивая вбок — так, чтобы спуститься на шею. Переборов дождь, залезла обеими руками ему под форму, цепляясь за кожу. Губы не смыкались, глотая крупные капли, по одежде стекало вниз, притягивая всё ниже и ниже, ближе и ближе. Нельзя было допустить разрыва хотя бы на миллиметр, нужно было цепляться и держать изо всех сил, чтобы это не заканчивалось. Скользнув ладонями вниз, из-под одежды, обвила руками его шею, перетягивая на себя. Его локти мертвой хваткой сжали талию и рёбра, приподнимая на себя. Еле заставив себя отлепиться от его губ, прижалась виском к виску. — Нам надо возвращаться, пока тут всё не затопило к чертям. Какаши, гортанно вздохнув, ослабил руки, отпуская обратно на твердь, больше уже похожую на море или целый океан. Вода поднималась, не успевая всасываться землей. Легонько потянул за ленту, чтобы я всё могла видеть. Например, горящие глаза и самую искреннюю улыбку, что мне встречалась, пусть и под маской. Мои стёртые уголки губ не могли собраться обратно, не могли опуститься вниз, нижнюю отбивал дождь, смывая слюну, неизвестно чью именно. — Да, — он кивнул, — тебе придётся очень крепко держаться. Сейчас очень скользко, — указал большим пальцем на свою спину. Я была и не против. Уложила ладони ему на плечи со спины, уже почти заняла позицию, как он остановил, вновь поворачиваясь ко мне лицом. Не проронив ни слова, обратно натянул ленту на глаза, сам с себя стянул маску, наклонился, мягко, долго, невозможно, невыносимо, поцеловал, оттянув нижнюю губу. Затем просто сам закинул на себя и двинулся в деревню, перебираясь с дерева на дерево в стиле шиноби. Еле успела обхватить его шею локтем, заново освобождая глаза. Хотелось смеяться в голос, хотелось расправлять руки навстречу ветру, хлестающий дождь вообще не чувствовался, лишь его ладонь, крепко сжимающая мои переплетённые икры чуть ниже своего живота. Вложила всё, что разрывало изнутри в одно-единственное касание губ по линии роста волос на затылке, но удержаться дальше не смогла. Опять просунула руку под форму, второй выводя у него на груди абсолютно ровные вертикальные следы от ногтей, тут же исчезающие один за другим. Когда он в перелёте между деревьями успел откинуть голову мне на плечо, прикусить через маску шею, свободной рукой сжимая бедро, следующей секундой успешно приземляясь, даже не пошатнувшись на хлипкой ветке, мне захотелось уменьшить расстояние до деревни до жалких сантиметров, а не километра. Казалось, мы издевались друг на другом вечность, провоцируя не дальше дозволенного, как вот уже позади остались защитные барьеры, ворота, показались неосвещенные улочки. Все либо прятались от дождя, поливающего саму деревню не так жестоко, либо готовились к открытию Обона, собираясь в центре. Впереди показалась его панелька, и это значило бесконечно много. Ни дом, ни его ни мой, ни чей кабинет, просто его квартира — та, где мы просто спали, спасаясь от кошмаров и хронической бессонницы, разрушающей мозг. Та, где мы просто говорили, где выглядели как самая обычная пара, переживающая лучший момент начала обычных человеческих отношений. Просто дверь, в которую как-то стучалась, не успев остановить саму себя. Просто холл, в котором когда-то разувалась впервые, нечаянно услышав, как он приветствует место, в которое вернулся. Защелкнул дверь за моей спиной, наконец опуская на пол. Натянув ленту обратно, спихнула с себя обувь, снова протягивая к нему руки, цепляясь за плечи. Остановиться уже было невозможно — ни мне, ни ему. Стянул с себя одной рукой жилетку, бросая на пол, корпусом вдавливая в дверь, нависая надо мной, целуя сразу до дна, поднимая легко повыше, так, чтобы ногами я могла обнять его талию, скользя спиной выше по двери. Оттолкнулась локтем, плечом стряхивая лишнюю промокшую насквозь ткань. Он держал меня в воздухе, придерживая лишь под ягодицами, второй рукой помогая стаскивать мантию, а с себя верх рабочей формы. Я настолько вслепую выучила уже всего его, что даже еле отдавая отчет в своих действиях, всё равно четко определяла руки, каждую мышцу, складку одежды, шрам и изгиб. Следующим моя спина встретилась со стеной коридора. Мы заливали водой всё подряд. Пол, стены, за моей рукой тянулся след на шкафу, который попался под руку, когда он спустился с шеи на ключицы, оставляя между ними горячий след от губ. Ориентация в пространстве была сломала, мир вращался ретроградно, когда мы чуть не навернулись в дверях ванной, смеясь. Почувствовав под собой стиральную машину, потянулась к нему ещё ближе, не хотелось размыкаться хоть на секунду, но штаны пришлось снять, швырнуть снова куда-то в темноту, где-то был потерян носок, второй сам сполз, скатавшись от воды. От холода не колотило — колотило от этого. Это впивалось гладкой стеной душевой кабинки в лопатки, пока сверху, наконец, не обдало теплой водой. — Горячее? Его ладонь лежала на моём солнечном сплетении, ноги подкашивались, тяжелые волосы облепили лицо. — Да. Говорить было так тяжело, рот не слушался, язык существовал отдельно, натёртые губы цеплялись за клыки. Теперь уже горячая вода стекала по спине, ей хотелось подставлять плечи, прогибаться в пояснице, прижимаясь ещё ближе в итоге к нему, грудью к животу, ладонями водить по лопаткам, целовать без препятствий, открыто, снова глотая всё, что текло по бокам, попадало на язык, на его, на мой, на места, где они сталкивались, беспорядочно, шумно, мокро и жадно. Прижала ладони к его груди, очерчивая шрам, второй, третий, ещё один на бедре, сбоку, почти у ягодицы, притянула к себе ещё и ещё, пока он тянул меня к себе в ответ, собирая волосы в кулак, пригвождая талией себе к паху. Живот тёрся о скользкую кожу, оставляющую влажные тягучие полосы на нижнем прессе, я дышала диафрагмой специально, чтобы каждый раз проезжаться по ней всё сильнее и сильнее. Стоны и хрипы давились водой, холод превратится снова в зной, но теперь уже он шёл изнутри. Припечатала его к стене, скользя ладонями по стеклянным дверцам, оставляя разводы и отпечатки, пока наощупь спускалась вниз, на колени, целуя от сердца до колена с поперечными шрамами от осколочных ранений, полученных лет десять назад, рукой проводя от них по внутренней стороне бедра до низа живота, как всегда одними губами вылавливая в пространстве дутую вену слева от меня. Стоило провести по ней языком, в волосах оказались его руки, легонько сжимая мокрые волосы, уводя их назад. Всё было настолько не так, как обычно, что не верилось в реальность происходящего, но оно было. Было его хриплое дыхание, вода, бьющая в щеку и прямо в губы, пар клубился вокруг, как облака, в раю было как никогда спокойно. — Иди сюда. Обычно мы говорили, и говорили много, успевая вести дискуссию до, во время, и после, но не тогда. Тогда мы целовались, и, прекрасно осознавая, что это для него впервые, параллельно понимала, что для меня тоже, потому что всё, произошедшее ранее, не могло даже приблизительно сравниться с этим. Стоило подняться, сильные руки обвили за поясницу, притянув к себе, снова целуя в шею, бесконечно, одна ладонь скользнула к ягодице, сдавливая так, что нога практически сама повисла на нем, цепляясь за ногу. Второй обхватив шею, большим пальцем потянул назад, чтобы я запрокинула голову, и снова поцеловал, от подбородка и вниз. Пальцы с бедра скользнули вбок, проводя сзади, внутрь. Даже вся вода мира не смогла бы смыть его прикосновения. — Я согрелась. А ты? Шептать прямо в губы никогда не было настолько эйфорично-интимным. — Да. Чувствовать чужой шепот на своих губах — тем более. Спустила ногу, прильнув напоследок всем телом, пока он, потянувшись вперед, выключал воду и отодвигал стеклянную дверцу. — Эм, Иллин, там… Видимо твой. В коридоре и прачечном отсеке слонялся Месияс — что-то вроде стража света, очищающего всё вокруг, способного призывать на каждого союзника ещё по защитнику, который возводил непроходимую защитную оболочку. — Такой с молотом и в огромных ботинках? — Да. — Сам соскочил наверное. Не заметила. Ты прости, у него…. привычка дурная всем всегда помогать. Небось убирает за нами теперь, да? Какаши беззвучно рассмеялся, заматывая меня в полотенце и убирая воду с волос. — Да, и вещи наши сушит. — Идиотина, — ткнулась лбом ему в плечо. Ничему Месияс не учится. И появляется ещё иногда непроизвольно. Сто лет его не видела, и продолжала бы ещё столько. — Никогда не научится заботиться сначала о себе, а потом уже обо всём мире вокруг. Сколько не говори — всё без толку. Махровое полотенце приятной тяжестью легло на веки — лента тоже вымокла, и её нужно было просушить отдельно. По крайней мере в системе координат Какаши. — Убрать его? — Не надо, если тебе он не мешает. — А тебе? Какаши промолчал, набрасывая мне на плечи свой хаори. Когда мы проходили мимо, лично я ведомая вслепую его теплой рукой, хотелось показать Месиясу самый душевный средний палец из всех, но не успела — Какаши задвинул дверь в свою спальню, отрезая нас друг от друга. Пол к тому времени уже был весь убран, а формы очищены практически до конца. Приложила ладонь ко лбу, высушивая ленту окончательно — не хотелось следить на его подушке, а оказаться в ней лицом я очень сильно планировала. Сильнее, чем когда-либо. Кровать под спиной ощущалась совсем по-другому, то, как она прогнулась под его весом, когда он, опираясь на ладони, мягко навис, чтобы снова поцеловать. Ногами обвила его за талию, перебирая пальцами волосы. Вот она разница между сексом и любовью, ведь сколько не объясняй, пока не испытаешь на себе — не поймешь. В ней вы никуда не торопитесь. Лежите на боку, лицом друг другу, оттягивая полы хаори, чтобы поцеловать в оголённый участок. Плечо, бицепс, предплечье. Водите ладонями по ногам, по бёдрам, поясницам и лопаткам, собираете на них ткань, оттягивая её ещё дальше. Прижимаетесь каждым сантиметром тела друг к другу, вытягиваясь навстречу, медленно, уже не срывая одежду, не гонитесь куда-то, за чем никогда не успеть. Американские горки вдруг выправились, превращаясь в нормальное распределение, где пик нежен, длителен, величины перестали быть дискретными, пугающими, опасными, непонятными, запутанными. Всё, как у нормальных людей. Придвинулась ещё ближе, закинув на него ногу, поцелуем не стараясь продавить в подушку — скорее просто давая себе возможность вздохнуть чуть больше, чем мне дозволено. Она есть в тихом хриплом дыхании, почти бесшумных стонах и вдохах, медленном скольжении слизистых друг о друга, выбивающих ток из позвоночника и одновременное прикусывание губ. Прижалась ещё сильнее, с моей гибкостью спокойно принимая его в себя даже в такой позиции. Губы распахнулись навстречу, единомоментно улыбнувшись. Она есть в мягком перекатывании, медленном снятии хаори, сидя сверху, в ладонях с выступившими венами, придерживающих за талию, очерчивающих её контуры, каждую линию поочередно пальцами, притягивающие вниз, чтобы я легла грудью на грудь, сердцем к сердцу, наконец-то, имея возможность просто касаться, просто целовать, без единой стены и перегородки, слоя ткани или океана слов. Она есть в запястьях над головой, которые он держал лишь подушечками пальцев, мягко касаясь венок и выступающих костей, снова нависнув сверху. В сбившемся дыхании прямо в шею, от которого тело покрывается мурашками на каждом выдохе, потому что вы, наконец-то, как одно целое, переплетенное настолько, что не разобрать, где берёт начало чья рука и как она перетекает в уже другую ладонь, стягивающую простынь. Она есть в безмолвных стонах, от переплетенных в замок пальцев, мягких толчков внутри и скольжении кожи там, где внутренняя часть бедра соприкасается с его внешней, в крепком объятии ногами — внизу — и руками — за шею, одна рука в волосах, а вторая цепляется за спину, пока поясница прогибается навстречу каждому толчку, стараясь взять ещё ближе, ещё теснее, чем может быть. Она есть в шорохе простыни и сбившейся подушке, в трепете под рёбрами, во влажных уголках глаз под лентой, потому что никогда и ни с кем такого не было, и это больше ни с чем не сравниться. Пальцы обхватили бедренные кости, приподнимая повыше таз. Ладони скользнули на живот, сжимая пальцами талию, практически соприкасаясь с обеих сторон. Не прижимаясь друг другу, я всё равно чувствовала его дыхание на своей коже, странное, волнующееся, нерешительное, будто пытаясь озвучить что-то неимоверно важное. — ...втяни животик. Ха. Чёрт. Мышцы рефлекторно сжались, напрягая рельеф, чтобы ему было видно всё. В голове было сверхпусто, лишь одно обещание, озвученное тогда, когда уже надежда была практически утеряна, смыта в канализацию и затолкнула в кремационную камеру. И она поднимается с низа втянутого до упора живота, выше, прямо в него, перебирается дальше, царапается, щекочет, сводит и покалывает, пока не достигает рта, потому что наступает тот самый момент. Когда ты можешь это сказать вслух. — Я люблю тебя. Лучше быть уже не может, выше быть уже не может, глаза и без того готовы выпустить из себя что-то неописуемое, светлое, безграничное, непривычно хорошее и то, чего ты так долго ждешь, ждал, ждала, искала, надеялась, делая вид, что уже давно никому не веришь и давным-давно никого не ждешь. Жмуришься, боясь, что сейчас просто сорвёт уже последние тормоза, удерживающие в вязком болоте, так долго мешающем нормально жить. А потом не происходит ничего. Лишь толчки, шлепки, дыхание, стихнувший дождь за окном. Пузырь лопнул, возвращая мир на свои места. Вот кровать, а за головой окно, вот она скрипит, а вот чужая кожа на собственной, в которую вдруг — только замечаешь — так рьяно впиваются собственные пальцы, боясь отпустить или потерять. Вышедшее изо рта испаряется, рассеивается в воздухе, ничего не меняя, забирая у нормального распределения такой вожделенный пик, для которого, как до этого казалось, будет вершиной нового мира сказать это. Механичность шлепков. Механичность вдохов. Изгиб в пояснице куда-то пропал, ноги и руки как-то странно висели в пространстве. Единственное, в чём была ясность: меня просто трахают, как и годами до этого, технично, ловко, берут до конца, но… мне-то от этого что? Что мне это даёт? Простая монотонность туда и сюда, я… А чем я тогда отличаюсь от своих обожаемых проституток? Глаза распахнулись, но нашли лишь глухую темноту. Ресницы царапались о ткань. Вцепилась в его бока, пытаясь остановить. — Стой. И ничего. Лишь толчки сильнее, дыхание более хриплое, механика, техника, автоматизм, когда тебя просто берут, без каких-либо высоких структур — банальная человеческая похоть. Она буквально звенела. Мир распался и стал набором слагаемых, приземлённых, обычных, таких, как и всегда, за одним небольшим исключением. — Я ничего не чувствую. Вцепилась ещё сильнее, повышая голос. — Я ничего не чувствую! Блять! Кости врезались в пальцы, но остановить я смогла. Силы в ньютонах моим рукам не занимать, если потребуется. Должен был быть выход, хоть что-нибудь, пока мир начинал кренится, медленно скатываясь с отвесной скалы такой высоты, что не видно дна. Отдёрнула руку, зажимая ленту. Если бы… увидеть, это могло бы помочь? Чем-то? Хоть как-то? — Не надо. Он обхватил пальцы с зажатым кусочком ленты. Армрестлинг, только вот приз пока что вообще не ясен. — Дай. Я впервые на своей памяти была настолько непреклонна. Дёрнула руку, пытаясь освободить глаза. — Нет же, я сказал. Широкая ладонь накрыла половину лица, пытаясь остановить. Самая странная борьба в моей жизни — за какой-то кусочек ткани. — Хватит!! Хватит нести эту чушь про лицо, приносящее смерть!! Хватит!! Звуки вытекали из моего рта, но я их не чувствовала. Какаши отстранился. Его вес с кровати пропал. Села так, что чуть её не сломала, рывком снимая чертову ленту с глаз, моргая по очереди, чтобы привыкнуть к свету. Он стоял в трёх шагах от меня. Этим взглядом и разворотом плеч можно было закатывать страны в асфальт, не утруждаясь ни капли. — И много ты ещё слышала тогда? — Какая к чертям разница? Отпихнув одеяло, встала. Температуры пола не чувствовалось. Возможно, он был ледяным. Я понимала, что говорю всё подряд, что угодно, всплывающее в памяти, чтобы получить хотя бы что-то. Чтобы закрыть этот сраный гештальт, висящий дамокловым мечом над нашими головами. Мне кажется, я могла вылить перед нашими ногами самую последнюю грязь, лишь бы всё вернулось, лишь бы мир собрался воедино, лишь бы я перестала скользить, повиснув максимум на пальце над бесконечной пропастью. Нужно было вернуть чувствование. Я почти умоляла свою голову придумать хоть что-нибудь, лишь бы снова чувствовать. — А она видела. Я хуже неё, да? Ей ты своё лицо показывал без проблем, а мне нет? Я настолько хуже твоей Рин? Пожалуйста, я не хочу снова возвращаться в то место. Там очень страшно, и нет вообще ничего, там пусто, темно и оттуда нет выхода. — Да?! Что мне ещё сделать?! Там нет ни радости, ни горя, ни жизни, ни смерти, там ничего нет. Там ничего чувствуется. Там так одиноко. — Может, мне ещё умереть, чтобы.... — Прекрати. Его голосом можно было колоть галактики, вытаскивая, как ядрышки, Черные Дыры, и складывать их за щекой. — Начни уже нести хренову ответственность за свою собственную жизнь, и очнись уже в конце концов от прошлого!! Собственный крик слышался как через стену, отдающую в обратку эхом. — Тебе лучше уйти. Я не хочу туда. Умоляю. — Конечно же, куда мне до них всех. Кто я такая, а? Кто я, БЛЯТЬ?! Мне страшно. — Уходи. Мне так чертовски страшно. — Уходи! Оно отзывалось в треснутом зеркале внутри мозга сотнями голосов, наложенных идеальными обертонами ровно в одну треть — тысяча триста двадцать герц. Скажи это. Я же говорила тебе это, скажи. — И не возвращайся. В яблочко. Меня дважды просить не надо. Хотя вот как раз-таки это я слышала дважды. Не прикоснувшись к двери, отодвинула её. Месияс без лишних движений застыл на бедре. Накинула высушенную им одежду, обулась, закрыла за собой входную дверь и пошла. Всунула руку в карман — одна покоцанная сигарета в смятой-перемятой пачке. Пойдёт. С неба накрапывало. Ха. Ах. Ахахахах. Ахахахахахахахахахаха. АХАХАХАХАХАХХА БЛЯТЬ — БЛЯТЬ! Я расхохоталась на всю опустевшую улицу, по которой брела, не зная куда. Я же ведь знала. Я всё знала. Я же сказала, что всё так и будет. Или… Я сама сделала всё, чтобы это случилось? Сама привела всё к тому, чтобы снова оказаться в дерьме? Смех не унимался. Смех царапал горло. — Чёрт. Споткнулась в темноте о камень, обходя его стороной. Чёрт чёрт чёрт. Почему я это сказала?! Зачем?! Зачем я ему это наговорила?! Я убью тебя. Я реально тебя убью. Чёрт. Ори, сколько влезет. Никто тебе не поверит. Чёрт. Лучше бы ты сдохла. Бить тебя сильнее надо. Чёрт. Я тебя ненавижу. Съебись из моей комнаты. Ты мне не сестра. Чёрт. Сдохнешь ты там уже или нет? Чёрт. Посмотри только на себя, как тебя земля носит. Чёрт. Ты монстр. Чёрт. Ты психопатка. Сдохнешь на войне — да всем плевать. Уродский шрам. Ты правда думала, что нужна здесь? Отвали, кудрявое чмо. Дождь хлынул по новой. Таких, как вы, бог никогда не простит. Фу, блять, ты лесбуха что ли?! Не трогай меня, сраная извращенка. Поднялся ветер, кренящий деревья всё сильнее и сильнее. А я шла. Вот только уже не смеялась. Таким как ты место в психушке. Ты предала все наши надежды. Из-за тебя Конфедерация несёт невосполнимые потери. Тебя проще казнить. Дождь хлестать по лицу наотмашь. В голове разливался океан, который ничем нельзя было заткнуть. У ближайшего дерева меня вывернуло всем проглоченным дождём. Мир падал. Бездна без дна простирала объятия, довольно улыбаясь из темноты. От этой ухмылки кровь стыла в жилах. Нам приказали тебя убить. Это всё из-за тебя. Сильнейший член Акацуки убит. Учиха. Он подорвал сам себя. Ебаная психопатка. Сдохни уже, живучая дрянь. Живи теперь с этим дерьмом. Пойдем в ту комнату, папа с мамой ничего не узнают. Пусть тебе до конца жизни снятся кошмары, как я болтаюсь в петле, уебище. Почему ты не сдохла на войне? Попыталась сдержать океан в голове руками, вцепившись в неё пальцами, но он перелился через край, затапливая всё вокруг. В каждой встречной луже можно было утонуть, деревья гнулись, листва слетала с них, как перышко, гром гремел низко и близко, прямо над головой, молнии рассекали небосвод напополам, прорастая до колоссальных размеров. Дно. Мне нужно было дно. Хватит меня вытаскивать. Может, я хочу сдохнуть. Долбанная эгоистка. Нахуя ты не дала мне тогда покончить с этим? Нет меня — нет проблем. Однажды ты сгоришь окончательно. Помяни мои слова. Шлюха. Убей себя. Самоликвидируйся. Что ты наделала, лживая тварь? Было бы лучше без тебя. Ты закончишь в сточной канаве. У тебя нет никаких шансов. Ты ничего не добьешься. Ты никому никогда не будешь нужна. Ты правда думала, что такая как ты может понравится? Она лучше. Ты всё испортила. Ну так давай, режь себя. В густом лесу было тихо. Широкие кроны укрывали эту местность от посторонних глаз и ушей. Шагнула вперёд, наконец обретая дно. Ни одного оленя в этот раз по дороге не встретилось, хотя саму дорогу я не особо помнила. Глаза застилал странный туман. Попыталась вытащить уцелевшую сигарету, втискивая фильтр в зубы. Руки, ноги, туловище, всё так удачно лежало. Не хотелось нарушать. Небо над головой было практически чёрным. Стая ворон одна за одной пересекали его, громко каркая. Это выглядело как настоящее нашествие. Вот нет ни страха, ни тревог, ни жизни, ничего. Здесь пусто. Здесь всегда просто темно. Только как в этот раз — впервые. — Какого хуя? Опять какую-то дрянь иллюзионист хренов придумал? Не буду я тебе ничего говорить! Ну вот. Башку разбудила. — А, нихуя, это ты!! Что ты тут забыла? С единственным, кто мог меня найти в лесу Нара, успешно разосралась. Вряд ли Шикамару теперь будет заинтересован в моём существовании. Единственный, кто мог оказать соответствующую медпомощь — тоже. На кой чёрт вообще это Сакуре. Сигарета норовилась выпадать изо рта. Крепче её сжимать не хотелось. Поднесла палец, щелкнула. Пара искр тут же погасли. Пощелкала ещё — ничего. Ещё щелкнула — пусто. Ну как так-то. Выпустила сигарету. Та укатилась в грязь, моментально промокая. На дне собиралась красивая по форме лужа, подходя к ушным раковинам. Не зря так торопилась, не зря так пыталась успеть всё закончить. Вдалеке раздался салют. Наступила полночь, а с ней и Обон. Подношения мёртвым, встреча мёртвых, проводы мёртвых. Хм. Как в тему. Вот так и встретила Обон, только не по ту сторону, получается. Не совсем так, как планировалось. Зато аутентично. — Ты хули молчишь? Замерзнешь тут нахрен и умрешь, ещё этого дерьма мне не хватало! Мёрзнуть? Но ведь чувствуют это только живые. И если чувствуешь хоть что-то, значит ты жив. А если наоборот — ты мёртв? — Отстань, Хидан. Прикрыла глаза, сгруппировавшись по привычке. Очень хотелось поспать. — Я давно уже умерла. Ведь если я ничего не чувствую, как я могу быть живой. Так?