Осенняя хандра

В плеере у Майки играет что-то невообразимое тоскливое из рекомендаций друзей, голос у вокалиста высокий, нежный, песню он поет о несчастной любви. Майка в английских словах полный профан, но это она понимает по его тону, по тому, как опадают в конце фраз аккорды. Совсем, как листья под ноги. Листья бурые, тонкие, безжизненные, совсем не такие, какими украшают сейчас витрины магазинов или рисуют на картинах художники. Настоящая осень серо-бурая и мрачная, а вовсе не яркая, буйная и красновато-желтая. Майка думает, что с любовью похожая ерунда: в книгах и песнях это все гораздо больше, чем на самом деле. Например, Майке решительно никто не рассказывал, как быстро острая боль неразделенной любви превращается в тоскливую, ноющую ломоту. Так должно быть в плохую погоду у Майкиного деда-ветерана болела раненная годы назад нога. Ты просыпаешься с этим ощущением, носишь его с собой весь день, и оно тебе даже вроде уже не мешает, ты забываешь почти, и только когда готовишься к решительному прыжку, тебя вдруг отшвыривает на землю, в самую грязь, со всей силы. Майка к своей ране давно привыкла, даже к этому вечному ограничению, она и не пугается уже, когда вдруг посреди самого искреннего веселья у нее щемит в груди и перехватывает дыхание, стоит ей только повернуть голову и заметить его. Майка думает, что это чертовски глупо и пошло, про такое и фильмы-то, наверное, уже не снимают. Она нескладная, худая, вечно в черной куцой куртке и стареньких джинсах — мама зовет ее сиротой казанской — и он улыбчивый и обаятельный, словно с картинки сошедший, голубой-белый-бежевый и даже ботинки в тон. Для него другие девушки: с длинными волосами, тонкими профилями, на изящных, высоких шпильках. Майка носит кеды, все девочки ее типа носят кеды и напоминают брошенных щеночков. Осенью таким щеночкам особенно тяжело, ведь летом всегда находятся дети, которые подкормят, не надо искать кров, не надо мерзнуть. Майка дует на покрасневшие и озябшие руки и прячет их в рукава куртки, поджимает пальцы в своих модных — фиолетового цвета — кедах, и чуть ускоряет шаг. Она перепрыгивает через неглубокую лужу посреди тротуара, чуть не врезается в серьезного дядечку в темно-коричневом пальто, уворачивается от чьего-то рюкзака. «Все хорошо, — твердит она про себя, — все будет хорошо». Это обычная ее мантра для осени, в конце концов, та — не вечна. Еще чуточку потерпеть и выпадет снег, прикроет непотребную серость вокруг, добавит света и надежд. На Новый год Майка загадает желание про взаимную любовь, и оно сбудется. В это Майка верит свято, хотя ей уже восемнадцать, и надо бы быть реалисткой. Надо бы, но Майка в глубине души считает, что это очень скучно. Майка доходит до нужного подъезда, взбегает по ступенькам, рассеяно кивает знакомым ребятам с курса, тянет на себя огромную дубовую дверь. Она идет тяжело, а потом вдруг поддается, и Майка чуть не летит назад, в чьи-то крепкие руки. — Кашу надо кушать утром, — говорит ее принц и улыбается. Он всем улыбается, Майка знает, но ей вдруг становится так тепло и радостно, и она почти забывает, что один только взгляд на него причиняет ей нестерпимую боль. — Я ем, — глупо говорит она. — Не верю, — фыркает он и чуть подталкивает ее в спину. — Пойдем, тебе надо выпить чаю и согреться, Рыжая. — Почему рыжая? Я же… — Вот, — он снимает с ее плеча кленовый лист, ярко-рыжий, каких и не должно быть в природе, — поэтому. Ну, идем же. Он обгоняет ее, показывает охраннику студенческий, и вот между ним и Майкой уже целое море людей, а Майка стоит совсем одна и копается в своей сумке, — конечно, у нее огромная, неудобная сумка, в которой ничего сразу не найдешь — и секундное это чудо исчезает. Он снова где-то там в своем мире, а она в этой осени. Серой и пустой, холодной и такой безнадежной. — Майка! Она вздрагивает, роняет студенческий на самое дно и быстро поднимает голову. Он стоит перед ней, сурово смотрит и качает головой. — Я сейчас, — лепечет Майка, и он снова улыбается. Он всем улыбается, но за ней-то он вернулся, и Майка улыбается в ответ.