Центаурея

      — Стас. Ты же в курсе, что твое имя прекрасно рифмуется с нехорошими словами? — произнес Федя, стоя во дворе гостиницы с тлеющей сигаретой и краем уха вслушиваясь в ругань из окна поселенных в одну комнату актрис, которые не могли определиться, кому занимать ванную первой. — Я подозревал, что ты затолкал меня в жопу, но меня не предупредили, что она с геморроем.       О блохах Стас, едущий обратно в город, слушал с негромкими смешками, а на то, что Федю определили вместе с Грозным, присвистнул:       — А вот это хорошо, Феденька! Очень хорошо! Если сдружитесь, то пойдет твоя карьера в гору с места, в галоп…       — Не надо мне, — прервал мечтания Басманов. — Я и без его помощи могу, у меня и так способности.       — Ты те свои шорты взял?       — Какие шорты?       — Трикотажные, где издалека видно твою половую принадлежность, в облипку.       — При чем тут шорты, Стас?       — Грозный же открытый бисексуал.       Басманов нажал на кнопку отключения вызова, бросил окурок в банку из-под нескафэ и вернулся в холл, где актрисы, приглашенные на роли второго плана, наседали на администратора, требуя ответа, почему вода из крана течет только двух видов: «кипяток» и «адский лёд». Когда он вошел в спальню, Грозный уже был помыт, завернут в полотенце и разбирал чемодан. Федя заценил голую спину с татуировкой-переплетениями, — коловраты, лунницы, узлы Бригит — подзадержался взглядом на поясничных ямочках и потому не сразу заметил, что кровать в спальне одна, но огроменная, настоящий траходром, застеленный белым покрывалом, в середине которой сидел лебедь, скрученный из банных полотенец. Судя по изгибу шеи, птица была сколиозной и своим существованием приносила эстетические страдания окружающим.       — Номер для молодоженов, — пояснил Грозный, вешая на плечики костюм в чехле. — Если хочешь, можешь спать на кресле, оно раздвигается.       — С чего бы? — Басманов, стащив худи, бросил его на стул, и настала очередь Грозного ощупывать взглядом его пресс под майкой и штанги в сосках, проступающие под тканью. — Я имею на нее столько же прав, сколько и ты — предлагаю на «ты». Так что спать я буду со всем доступным комфортом.       Схватив лебедя за сколиозную шею, Федя тряхнул его, расправляя полотенце, достал из чемодана чистое белье и свои самые скромные шорты, а потом, подумав, положил их обратно и отыскал те, что вспомнил Стас — в облипку. Стасик не раз обмолвился, что эти шорты способны пошатнуть гетеросексуальность — трикотаж имел свойство зажевываться в стратегически важном месте, открывая на обозрение примерно половину булок, причем спереди все натягивалось, и можно было узнать размер его члена без метода пальпации. Потому что — а почему и нет? Почему он должен стесняться или прятать свои самые выгодные стороны, тем более перед таким «очень приятно, царь»? Грозный ведь недаром сам взял эту роль, отчасти потому, что понимал — лучше него никто не сыграет. В актерской тусовке нет второго такого, как он. И таких как Федя — тоже. Уж Басманов себе цену знал, точнее, ее отсутствие, ведь он, его васильковые глаза, кудри и задница были бесценны, потому никакие Грозные со своим апломбом его самооценку понизить не смогли бы.       Из ванной Федя вышел как из купели, такой свежий и соблазнительно влажный, что Грозный долго смотрел на него, не замечая этого за собой, поверх экрана ноутбука. А потом Федя уронил расческу и наклонился, и у Ивана вместе с отказом мозга оборвалась ниточка, удерживающая челюсть — задница Басманова в трикотаже была как голая, и даже рука зачесалась потрогать мягкий бугорок внизу.       Вот же… Видимо, Басманов был таким же хитровыебанным как снаружи, так и внутри, решив не упускать возможность запрыгнуть на ступеньку выше через постель. Федя, тряхнув мокрыми кудрями, забрался на кровать, вытянул свои ланьи ноги и, улыбнувшись, воткнул между собой и Иваном подушку. Затем — вторую, накрыл баррикаду пледом и улегся, исчезая из его поля зрения.       — Это еще зачем? — спросил Грозный.       — Личное пространство, извини.       «Цену набивает», — подумал Грозный.       Ну-ну. Пускай старается. Отпихнув подушку подальше, ровно к середине кровати, Грозный выключил ночник и тоже лег, не без удовольствия вдыхая запах обычного земляничного мыла.       Спалось неплохо, Федю было не слышно, не видно, и проснулся Басманов раньше, успев принять душ и позавтракать в столовой внизу, где Грозный немного позже впервые со времен своего детства имел честь загребать столовой ложкой пюре такого желтого цвета, что почти канареечного. Благо, компота не было, только обычный чай, потому как кофе он здесь брать не решился.       До того, как за ними приехал нанятый заранее микроавтобус, Грозный успел повторить роль — должны были снять сцену застолья, операторы с группой укатили еще раньше снимать планы.       По прибытии к деревянным хоромам на краю зажопинска, памятнику старины, всех прочих согнали к гримерам и костюмерам, а к Ивану они пришли сами, натягивая на него нечто похожее на мужской сарафан, расшитый каменьями, подпоясывая кушаком и накидывая на плечи побитого жизнью, но оживленного специальным спреем для меха соболя.       — А ничего, что я так? — Грозный указал на свои конечности в найках.       — Камера только по пояс захватит, — сказала Вера, гример, распределяя по его лицу тональник мягкой розовой фигней, имеющей форму яйца. — Кожа у тебя сухая, Вань. Надо масочку с авокадо.       — Сами смазывайте своё авокадо. Мужик я или кто? Я его только сожрать могу.       Вспомнив о еде, он оглядел стол — овощи, мясо, рыба, пироги и каши. Прямо рядом с его локтем стояла вазочка с красивыми блестящими крупинками икры, и он, не утерпев соблазна, взял деревянную ложку и ковырнул горку, а та, вместо того, чтобы рассыпаться, прилипла к ложке единым куском. Грозный взмахнул ложкой, и кусок шлепнулся в вырез Вериной футболки.       — Ваня! — воскликнула та, соскребая с себя субстанцию. — Ты как в первый раз снимаешься!       — Я думал, настоящая, — сказал он.       — Настоящая протухнет, пока мы тут все запишем. Сам же знаешь.       — Ага. А по документам напишут, что настоящая. Все равно средства из бюджета на безвозвратной основе, историческое же кино, патриотизм.       Осветители еще расставляли оборудование и проверяли рельсы для камеры, когда в зал, провонявшийся побитым соболем, молью, раскалённым стеклом в лампах и пластилиновой икрой вошел Басманов в длинном мужском сарафане, которым Грозный окрестил кафтан, и шубе, которая им же была обозвана «меховой хуйней». Какого-то лешего на Феде еще болтались яркие, как рябиновые грозди, серьги.       — Жарко — пизда! — сказал Герман, осветитель. — Иван Василич, без притока воздуха никак. Спаримся.       — И что ты предлагаешь? — спросил Грозный, глядя, как Федя плывет к столу, белый, как сметана, но с алыми зовущими губами.       Герман, посуетившись у сваленного в углу мусора, приволок вентилятор на ножке, воткнул в розетку и направил поток на Грозного. Грозный нахмурил брови и поджал губы, а Сухоногов, второй режиссер, прискакав со своим режиссерским стулом, восхитился:       — Ваня, вот так — идеально! Настоящий царь!       — Мне в ебало дует, — ответил тот. — Давай уберем.       Вентилятор переместили, но не слишком далеко, ровно настолько, чтоб он не дул в лицо, зато относил в сторону Грозного аромат васильков — Басманов напер на голову венок. Заметив, что он на него смотрит, Федя спросил переливисто, как строчку из песни пропел:       — Есть ли кто краше меня?       — Любаня, — хмыкнул Грозный, пряча смущение. — У нее родинка на груди.       Любаня, играющая жену опричника, игриво хохотнула. Басманов улыбнулся сам себе, глянул исподлобья, и у Грозного засосало под ложечкой странным тревожным чувством.