Доказательство (не)виновности

      МинЦзюэ просыпается посреди ночи от жуткого, громкого детского плача, и ловит себя на мысли, что не знает, что делать: обычно на ноги его поднимала тревога, звук боя, дрожь сабли в руке (ему не привыкать спать с Басей в обнимку, как шутил иногда младший брат), и в таких случаях совершенно понятно, что нужно рваться в бой, раскидывать противников, и восстанавливать покой в крепости, лагере — не важно! где бы он ни находился! Шестое чувство, воспитанное и вскормленное внутри за годы ночных охот и бесконечных сражений, не подводило ни разу, исправно подсказывая тот самый момент, когда нужно было срочно встать в полный рост и поднять оружие. Сейчас оно молчало. Вокруг стояла непроницаемая тишина, тело было ватным, слабым, только-только проснувшимся, его пошатнуло, стоило подняться на ноги — как он отвык от этого чувства слабости! —, и только громкий, надрывный плач и тихие шаги прерывали марево вечернего покоя. То, что происходило сейчас, его, пожалуй, удивляет, интригует. Борясь с желанием плюнуть на всё и лечь обратно, мужчина сильно дёргает плечами, накидывает на плечи верхнее ханьфу, не утруждая себя тем, чтобы завязать его, как подобает, и выходит из комнаты. Идти на крик оказалось сложнее, чем казалось изначально — во-первых, потому что несмотря на громкость вопля, он раздавался словно издалека, а во-вторых, было довольно неудобно пробираться сквозь многочисленные, разрозненные укрепления, петляя по коридорам дольше положенного. Им пришлось плотно потрудиться, чтобы изменить планировку хотя бы внутреннего убранства крепости, чтобы хоть немного усложнить задачу псам из клана Вэнь, забаррикадировать все тайные и нетайные проходы внутрь, поскольку перекладывать всё до камня было бы просто невозможно. Сейчас Нечистая Юдоль напоминала больше лабиринт, обнесённый высокими каменными стенами, чем крепость. МинЦзюэ боролся с собой, петляя по наспех сооружённым коридорам: он понимал, что сейчас резиденция уязвимее некуда, но сдавать её не хотел и не имел морального права, зная, что всё здесь будет уничтожено — наследие его предков станет прахом, каменной пылью.       Когда он выходит к источнику крика, внезапно находит взглядом высокую фигуру в белом, окружённую, очевидно, адептами помладше и двумя женщинами в серо-зелёном — их обеих он знал, и обеим был благодарен. Одна из них помогала тёте, матери ХуайСана, поднимать на ноги сына — сейчас её гордую голову уже покрывала седина, сабля была оставлена на полке с оружием, и уже больше десятилетия к войне няня отношения не имела, но всё равно решила остаться, чтобы поддержать старшего воспитанника, чтобы забрать на себя невоенные обязанности, чтобы помогать раненым, а вторая — её дочь — была второй по статусу управляющей резиденции, в её распоряжении в своё время находились прачки и повара, а сейчас — небольшая горстка людей без заклинательских способностей и слабых адептов, готовящих еду и изредка несущих дозор, чтобы дать воинам шанс отдохнуть. МинЦзюэ хмыкает, замечая на лице няни недовольство, и с каким-то смешливым разочарованием, смежным с желанием попросить больше никогда так не делать, наблюдает за тем, как она отвешивает растерянному Лань Хуаню, к полам рукавов которого цеплялся кричащий ребёнок, которого пыталась забрать младшая заклинательница, подзатыльник. Тот нисколько не обиделся, не скривился, лишь виновато потупил взгляд и постарался отцепить детские пальчики от шелковистой белоснежной ткани. — Что здесь происходит? — Громогласный голос мужчины заставляет адептов Лань поспешно выстроиться в ряд и склонить головы, СиЧеня вздрогнуть и как-то слишком нервно улыбнуться, а обеих женщин — фыркнуть. — Глава, вы должны отдыхать! — Недовольно кривит губы «главная по тарелочкам», и МинЦзюэ смешливо отмечает, что даже если она старше его самого, сейчас выглядит слишком по-детски, оскорблённо. — Господа Лань прибыли меньше палочки благовоний назад, мы вышли их встретить и заметили на руках у юного господина ребёнка. Тот, как увидел нас, так сразу как закричал! Я, кажется, помутилась слухом! Пытаюсь забрать да укачать, так ещё громче вопит! — А-Сонг*, успокойся, — фыркает статная старуха, кивая ему тяжёлой головой, на её лице при слабом ранне-вечернем свете особенно точно видны глубокие морщины, — боюсь, что мальчик просто боится незнакомых людей. — Но и я ему не так уж давно знаком, — нервно хмыкает наследник Лань, всё же отцепляя ребёнка от своих рук, и передавая полностью в руки Не Сонг. Ребёнок, едва-едва утихнувший, сильно кривит лицо и было раскрывает рот для нового крика, но проворная воительница успевает начать укачивать его, словно пританцовывая на месте, и тот лишь хнычет. — Мы нашли его в одной из деревень близ тракта по дороге в Цин Хэ. Он лежал в плетёной корзинке, прикрытый соломой и тряпками, думаю, его хотели спрятать. Деревня… сгорела, — МинЦзюэ сильно хмурится, подходя ближе и кривя губы. Псы из клана Вэнь жгли его земли, убивали простой люд, и только за это каждый из них был достоин смерти. Он принимает решение отправить разведчиков на поиски крупных отрядов, — Я просил встреченных мной торговцев и путников позаботиться о мальчике, но все отказывались: у кого свои дети, кто просто не умеет с ними обращаться… пришлось забрать с собой. — Будто бы вы умеете, молодой господин Лань! Да даже наш безрукий глава лучше справился бы! — Фыркнув, девушка кивает в сторону враз нахмурившегося мужчины и вскидывает нос, гордо удаляясь в сторону, где располагалась её вотчина: неясно, то ли ставит точку в этом разговоре, то ли спешит успокоить ребёнка, то ли сбегает от гнева младшего, но всё же куда более грозного заклинателя. Росли они вместе, и МинЦзюэ и правда мог спустить подруге детства с рук неуважительно обращение к себе, но не в присутствии учеников другого ордена, и она это знала. Её мать разочарованно качает головой, фыркает себе под нос, но вслух ничего не произносит, предлагая господам Лань проследовать за ней для трапезы с разрешения главы ордена. МинЦзюэ разрешает.       Небо едва-едва налилось глубокой синевой, когда они закончили приём пищи: разговоры во время еды у адептов Лань были запрещены, поэтому рис они едят в полнейшем молчании, и МинЦзюэ снова чувствует сонливость, тихо, недовольно фыркает, на пару секунд опираясь головой на ладонь, поставив локоть на край стола, и кидая взгляды то на своих адептов, измученных, но довольных, быстро уплетающих еду и то и дело кидающихся друг в друга какими-то обрывчатыми фразами, то на гостей, сосредоточенных, растерянных от такого вопиющего невежества, но заинтересованных. Что все они ещё молоды и, вероятно, не знали об обычаях и манере воспитания в других орденах, он не сомневался — СиЧень, в пример им, выглядел спокойно, не первый раз навещавший Нечистую Юдоль. Разве что это наблюдение и вырывало его из состояния полусна.       Из трапезной — помещения пустого, крытого, но просторного — все выходят едиными колоннами, предоставляя расторопным помощникам возможность быстро привести в порядок посуду и столы. Лань Хуань невесомым призраком оказывается подле названного брата, неуверенно хватая за край рукава, и улыбается, когда его пальцы сжимают в широкой ладони. МинЦзюэ сонно фыркает, утягивая его за собой в сторону комнаты, и молодой человек очень быстро теряет нить, ведущую обратно — коридоры, широкие, странные, непривычные, кажутся ему совершенно незнакомыми, как и комната, в которой они оказываются. Названный брат снимает с пояса саблю, укладывая на небольшой прикроватный столик, и грузно падает на низкую кровать, закидывая одну руку за голову. — Уж прости, что не веду себя, как подобает главе ордена, я слишком устал; ночью спать опаснее, чем днём, — фыркает он сам себе под нос, протягивая руку к присевшему на край кровати гостю. Когда их пальцы снова сплетаются в крепкий замок, мужчина позволяет себе прикрыть глаза, — Я попросил бабулю принести нам чай, а пока что с удовольствием послушаю, что у тебя нового. Как добрались? Всё хорошо? Окрестности всегда кишат псами Вэнь. — Всё в порядке, нам повезло заметить патруль до того, как они успели привлечь внимание более многочисленного отряда. Ничего страшного, МинЦзюэ-сюн, — В голосе Лань Хуаня сквозит улыбка, и несложно представить, как белоснежный рукав закрывает чужие тонкие, изящные губы. Чужая забота, беспокойство, такое простое и очевидное, всё равно было приятно. Глава ордена Не и сам растягивается в гордой ухмылке, слегка запрокидывая голову, когда вторая рука гостя мягко касается его волос, перебирая тяжёлые пряди. Привычный хвост он так и не собрал, слишком разнеженный после недолгого, неглубокого сна. — Когда я отбывал из Облачных Глубин, А-Сан попросил наведаться, как выдастся шанс, и, признаться, я очень искал такую возможность. Он очень беспокоился о тебе, сказал, что ты близок к искажению ци, — МинЦзюэ фыркает, слыша, как дрожит голос любимого человека. Брат всегда волновался: по поводу и без, и это его беспокойство, беспочвенное (или всё же нет? мысли о том, что причины на то были, мужчина гонит прочь) волнение заражало всех окружающих, цеплялось за полы ханьфу и не исчезало до последнего. — Раздувает из мухи слона, как всегда. Всё в порядке, — Его голос звучит твёрдо и уверенно, но он не уверен, что смог убедить гостя, и всё же приоткрывает глаза, чтобы заглянуть в обеспокоенные, влажные карие глаза. Только из упрямства он находит в себе силы сесть, чтобы притянуть СиЧеня ближе к себе, заставив прислониться лбом к своему. — Да, нам всем тяжело, есть раненые, есть те, кто не выдерживает, но мы справляемся. Нас пытаются сломать, но не смогут, — Он отстраняется едва ли на фень** подносит чужую ладонь, сжатую в собственной, к губам, нежно целует костяшки, — Я справлюсь. Всегда справлялся. Вам обоим не о чем беспокоиться.       Он молчит о том, что золотое ядро после каждой схватки пульсирует всё сильнее, что гнев накрывает с головой всё чаще, что Бася дрожит от каждого неосторожного взгляда, просит крови. Первые признаки надвигающейся болезни, уносившей души предыдущих глав клана и генералов. Покой покинул его в тот же день, когда крепость стала основной целью врагов: кажется, его орден хотели уничтожить, как те малые кланы в ещё мирное время, стереть с карты. Чем дольше они держали оборону, тем больше становилось раненых, и это неизменно приводило главу Не, как стратега, как полководца, к мыслям о том, что это бесполезная битва, бессмысленная трата сил, что нужно оставить крепость, сданную по всем фронтам, и спасать войнов. В своё время, ещё до официального начала войны, чета Цзян бросила Пристань Лотоса, вынеся оттуда самые главные ценности, вроде сборников клановых техник и перечня магических кругов — их тактика была самой логичной в сложившейся ситуации. Подробностей МинЦзюэ не знал, но точно был уверен в одном: им это было сделать значительно проще, в том числе и с точки зрения одобрения или непринятия другими кланами, поскольку стратегического и военного потенциала в их резиденции было не так уж и много: открытая местность, никаких укреплений, кроме защитного купола, деревянные, легко воспламеняющиеся постройки… Опасное место для ведения битв. Нечистая Юдоль же — каменное укрепление в десять раз выше человеческого роста, оснащённая военными складами и снаряжением. Вывести всё это просто невозможно, а отдать в руки врагу — подписать себе смертный приговор. Если бросать резиденцию, то сжигая мосты, и от этого внутри что-то раздирало когтями душу и сердце, а глаза застилал гнев. Он был упрям. Слишком. И боролся со своим личным, непрактичным, лишним сейчас желанием отстоять родную крепость. — Позволишь сыграть для тебя? — неуверенно, завороженно спрашивает наследник Лань, проводя музыкальными пальцами по смуглой щеке, снова прислоняется своим лбом к чужому, и МинЦзюэ смаргивает наваждение и разжимает кулаки. Он, как едва-едва приручённый дикий тигр, фыркает, постепенно расслабляясь. Сердце в груди Первого Нефрита ухает громко и пронзительно, на душе неспокойно, и он едва ли верит названному брату, но раз МинЦзюэ уверен, что держит себя в руках, что болезнь не берёт над ним верх, он не станет этого отрицать, не станет настаивать, лишь примет самые несложные меры поддержки. Не сейчас, когда чужие руки нежно обнимают его, а от крепкого тела исходит родное тепло, когда чужое сердце бьётся в такт с его собственным, и ци по меридианам течёт плавно и мерно. Кажется, она стала лишь насыщенней, мощнее. Наследник Лань не уверен, хорошо это или плохо. — Тебе не нужно моё разрешение, сердце моё, — тихо отвечает мужчина, закрывая глаза. — Куда вы направляетесь? В Лань Лин? — СиЧень поворачивается в его руках, садясь под боком и устраивает голову на широком, крепком плече, доставая из складок ханьфу сяо. Заторможенно, задумчиво кивает в ответ на вопрос. — Хорошо. Разрешишь нам присоединиться? — То есть, ты хочешь, — Первый Нефрит, судорожно поднёсший флейту к губам, опускает её обратно, вздрагивает, когда мужчина несильно тянет его на себя, утыкаясь лбом в плечо. — оставить крепость?.. — Да, — поджав губы, отвечает МинЦзюэ, — Мы торчим тут, как пленники, пытаемся отбить то, что уже отдано в руки врага. Это бесполезно. Я велю собрать в бездонные мешки всё оружие, что выйдет. Остальное сожжём и сломаем. Соберём драгоценности и всё, что сможем унести из того, что имеет смысл забрать. И уйдём. Отправлюсь на равнину, поведу войска в сторону Ци Шаня.       СиЧень лишь кивает, поднимая руку себе за плечо и мягко зарываясь в волосы мужчины. Он физически ощущал, как его духовная сила стала пульсировать сильнее, как внутри главы ордена вновь стал закипать гнев, и не стал больше ничего спрашивать. Ему и так тяжело всё это даётся. ЛеБин послушно ложится в ладони, и уже спустя пару секунд комнату наполняет протяжная мелодия, холодящая нутро, успокаивающая и вносящая ясность в мысли. МинЦзюэ расслабляется, крепче смыкая руки вокруг чужой талии — ему это нужно, но не вполне непонятно, то ли музыка, дарующая покой, то ли тепло и поддержка названного брата. «Мне нужен он», — мысленно приходит к выводу глава ордена, наконец чувствуя внутри себя гармонию, единство золотого ядра, беснующегося и денно и нощно источающего бесконтрольные потоки энергии, с телом и рассудком, снова ощущая контроль над своими меридианами и течением ци. Если Лань Хуань будет рядом, то остальное приложится само по себе: и эта его очаровательная, успокаивающая музыка (в которой МинЦзюэ совершенно не разбирался, но это не мешало ему наслаждаться звучанием и эффектом замысловатых мелодий), и поддержка, и тепло.       Раздавшийся на фоне затухающих нот мерный стук заставляет Лань Хуаня дёрнуться в кольце крепких рук, но МинЦзюэ не отпускает его, лишь нежно целуя в щёку, словно успокаивая. Вошедшая пожилая женщина не выказывает ни толики удивления, оставляя поднос с чаем на столе, и уверенно, строго спрашивает вместо приветствия: — Как назовёте мальчика, которого молодой господин привёл с собой? — В её взгляде, вопреки ожиданиям гостя крепости, ни удивления, ни осуждения, лишь довольные, смеющиеся нотки. Как тогда, когда эта же женщина, тогда ещё с чёрными, густыми волосами, ругала ещё маленького МинЦзюэ за то, что он извозился в смоле и иголках, облазив в лесу, кажется, каждое дерево в поисках белок. Главу ордена это позабавило, поскольку сам он тут же коротко усмехается в шею сидящего едва ли не на его коленях Лань Хуаня, залившегося краской и явно борющегося с желанием дать мужчине под дых и спрятать лицо за рукавами. — Он милый ребёнок, но слишком мал, чтобы сказать, как его нарекли родители. Года два. Сирота. Могли бы эти господа дать ему имя? — «Эти господа»?.. — нервно дёрнув МинЦзюэ за руку и всё же отстраняясь, уходя от родного, близкого тепла, переспрашивает молодой человек и садится на колени перед столиком с чашками и чаем, чуть спешнее положенного разливает ароматную жидкость по пиалам, — Боюсь, я слишком слаб фантазией, чтобы дать ему достойное имя сразу, нужно подумать… — А-Лей***, — фыркает МинЦзюэ, — Если тебя устраивает, — Он смотрит прямо на СиЧеня, и тот почему-то чувствует себя неуютно, к щекам приливает кровь, — то пусть будет так. Ему подходит. Громкий.       СиЧень на пробу произносит имя вслух и улыбается, слабо кивая. Пусть будет так. Пожилая женщина уходит почти сразу, оставляя молодых господ наедине. Остаток вечера они проводят за обсуждением стратегий и прогнозами на будущее. Чай заканчивается очень быстро.       Эту ночь Не МинЦзюэ спит крепко, а над крепостью, словно штиль перед штормом, висит кристальная, звенящая, плохая тишина.

***

      Цзян ЯньЛи не знала, чем заслужила гнев молодого господина Цзинь. Не знала, чем вообще могла его заслужить: она не лезла ему под руку, не смела вмешиваться в обсуждение стратегий и тренировки адептов, занимаясь своим делом: готовя пищу в больших котлах, драя до мурашек и шершавой кожи закопчённую на огне посуду в холодных реках и ручьях, встречавшихся по дороге, обрабатывая раны бойцов, стирая одежду. Привычные лёгкие одежды приходится сменить на простой, но практичный наряд, а волосы собрать в хвост, оставив от прежней красоты, разве что два аккуратных калачика из длинных-длинных косичек. Мянь-Мянь умилялась им каждый день, словно видела впервые, и иногда просила заплести такие же. Она вообще почти каждый час своего времени проводила в копании подруги или других женщин и незаклинателей — никогда не вызывала ни у кого недовольства, со всеми была добра и приветлива, чувствуя себя полезной, нужной этим людям, ощущая с ними душевное родство в своём неравнодушии.       В чём была её оплошность?       Цзинь ЦзыСюань разъярённым зверем выбил из её рук поднос с тарелками супа и чаем, едва завидев у своей палатки, и после утихшего глухого звона звука плеска воды, кажется, стихло абсолютно всё. — Дева Цзян, столь знатная и благородная особа, решила присвоить себе добродетель другой девушки?! — В глазах юноши плескалось исключительно презрение и гнев, и от этого внутри ЯньЛи что-то сломалось. Почувствовав, как колет сердце и щиплет в глазах, она подняла руки к груди, складывая их, как при молитве, и постаралась улыбнуться. — Молодой господин, я не понимаю, о чём вы, — Ей приходится отступить на шаг, чтобы почувствовать себя в безопасности, чтобы ощутить, что широкая, крепкая, жёсткая ладонь наследника Цзинь не заденет её, не ударит, стоит ему вновь взмахнуть рукой. Пальцы тряслись и пульсировали в такт болезненному, едва ли не рвущему изнутри, сердцебиению. Поднос из её рук выбили очень грубо, и, кажется, она вывернула пару пальцев, не успев отпустить вовремя. — Этот суп готовила я, и не преследовала цели оскорбить кого-либо… — Не смейте врать! — кричит наследник Цзинь, вновь взмахивая рукой, отчего наследница Цзян сильно жмурится и делает ещё один шаг назад. — Узнали, что я высоко оценил труд Мей-Мей, и решили, что и к вам стану благосклоннее, если вы принесёте мне еду в шатёр? Вздор!       ЯньЛи сильно поджимает губы, стараясь вжаться в саму себя, и чуть шире расставляет ноги, чтобы не упасть. Перед глазами встаёт пелена из слёз, но она не позволяет им пролиться, сильно, часто заморгав, опускает голову. Суп для молодого господина она готовила с тяжёлым, но часто бьющимся сердцем, с искренней надеждой, что он будет рад вкусной еде, что это поможет ему, всегда занятому, всегда дёрганному, занятому стратегиями и боями, улыбнуться и расслабиться. И вместе с тем надеялась, что однажды сможет войти с подносом не таясь, что тогда он сможет увидеть в ней не знатную даму, с которой его повязали с детства узами помолвки, а её настоящую — простую, нежную, добрую девушку, мечтающую лишь понимании. «Ты славная девочка, А-Ли, — говорит ей грузная, высокая женщина, кухарка из Лань Лина, помогая чистить овощи, — Но зря ты всё делаешь из тени. Боишься?» — да, понимает сейчас девушка, она боялась. Вовсе не для того, чтобы не тревожить молодого господина, она оставляла еду при входе в шатёр. Всё дело было в том, что она боялась до дрожи в тонких, длинных пальцах, что и без того не благосклонный к ней наследник Цзинь жест чистого сердца, светлых помыслов, сочтёт за попытку сблизиться, выслужиться, а не показать свои добрые намеренья и тёплые чувства.       Девушка не слушает дальше ни слова, молча садится на корточки, пододвигая к себе поднос, и принимается собирать осколки разбившейся тарелки и чайника, стараясь выкинуть из головы мысли о том, что вместе со звоном посуды в ушах зазвенели осколки раненого, разбитого сердца и давней, ещё детской, мечты. На губах растягивается непроницаемая, болезненная улыбка, а глаза стекленеют. Вместе с острыми кусочками не то фарфора, не то дешёвой керамики, ЯньЛи кидает себе под ноги, на поднос, все те тёплые воспоминания о чужих улыбках, о коротких, наивных комментариях, и решает, что больше никогда не будет вспоминать их. «А-Сянь, А-Чен, — думает девушка, давя в себе всхлип, — Мне так вас не хватает. Вы были правы». Плечи сильно дрожат, и короткий рваный вздох вышибает из лёгких воздух, когда она, пошатываясь, поднимается на ноги. — А-Ли! А ну расступитесь! — Голос подруги девушка слышит, как в тумане, его с лихвой перекрикивает презрительный шёпот над ухом: — Служанка, — шипит ЦзыСюань, сжимая кулаки и борясь с холодом, нахлынувшим на него в момент, когда взгляды собравшейся вокруг них толпы обратились на него в немом осуждении и презрением, не меньшем, чем он одарил девушку перед собой. — Отвратительно. — Цзинь ЦзыСюань! — Дева Ло, пробившись сквозь людей, выскакивает прямо перед ним, и впервые говорит с ним столь грубо, неуважительно, используя не титул, а имя. Молодого господина великого ордена начинает мелко потряхивать от новой волны гнева. — Как вы… как ты смеешь?! Немедленно извинись! — Смятение и лёгкий, вспыхнувший лишь на мгновение, страх гаснет в ней, и красивое лицо заклинательницы искажается в грубом гневном оскале. — Ты хоть знаешь, как она… — Не надо, Мянь-Мянь, — тихо отзывается ЯньЛи, мягко опуская ладонь ей на плечо, и её голос иглами входит под кожу молодому мужчине. Он думает, что впервые слышит такой тон у этой учтивой девушки, что впервые он видит такое пустое выражение на её красивом лице, и внезапно всё тело стекленеет, словно готовясь вот-вот разбиться. Ему становится очень холодно. — Прошу, не гневай молодого господина Цзинь ещё сильнее. — А-Ли, это неправильно! — Девушка сильно хватает холодную, как лёд, руку, и поднос, положенный на полусогнутый локоть, начинает едва заметно трястись, выдавая дрожь юной госпожи Цзян. Лицо девы Ло сильно бледнеет, когда она смотрит на ладонь подруги, и резко тянется за подносом, забирая из рук девушки. — Пойдём! Скорее, скорее, — Она бросает на наследника Цзинь презрительный взгляд, и оставляет поднос на небольшом столике у шатра, утягивая ЯньЛи за собой сквозь расступившуюся толпу.       Цзинь ЦзыСюань чувствует себя так, словно ему в сердце вогнали кол, когда из толпы выходит мальчишка из клана Не, прибывший пару дней назад и увязавшийся с ними, чтобы попасть вместе с караваном в Облачные Глубины, и молча подходит к подносу, разбирая осколки, и доставая из плошки кусочек длинного стебля с разрезанной пополам головкой без семян. — Молодой господин знает, что это за растение? — Он смотрит насмешливо, даже с издёвкой, кидает разваренную пористую чашку ему в ноги. — Лотос. Хм. Могла ли ваша Мей-Мей знать традиционные рецепты Юнь Мена? Из какого она клана? Такая мастерица? Моё почтение её кулинарному таланту! — Молодой человек тяжело выдыхает, отряхивает руки, — Ну же, кто та самая девушка, что впечатлила юного господина настолько, что он поднял руку на безвинную деву Цзян? Покажись! — ЦианСе, успокойся! Прекрати это, пожалуйста, — фырчит на него, кривя брови, кто-то из адептов Цзинь. Юноша пожимает плечами, закидывая руки за голову и смотря всё так же прямо на наследника ордена, без малейшей капли страха. Так смотрят те, кто видел смерть, и ЦзыСюаню не по себе. — Я спокоен, Цзинь-сюн, — на манер своего младшего господина отвечает мальчишка, задорно переступает с ноги на ногу. Его голос смешливый, забавно повышенный, такой яркий и звонкий, что осколками вышибает из наследника ордена всякое желание вмешиваться. Он улавливает сквозь смешливые нотки суть каждого слова, — Но ситуация же преинтересная! Давай-давай, Мей-Мей, покажись! По-ка-жись! — по слогам, громко и чётко, вскидывая кулак вверх, требует адепт ордена Не, — По-ка-жись! — Он широко обводит рукой толпу, и вскоре в такт с ним кричат ещё несколько голосов. У ЦзыСюаня всё внутри холодеет, а сердце падает вниз, болезненно, хлипко и громко ухая, ползёт вверх, когда рёв толпы со всех сторон оглушает его. Он выступает вперёд и сильно хватает адепта Не за плечо, но тот юрким змеем выворачивается из хватки. ЦзыСюань уверен, что вывернул руку, пытаясь его удержать. — Или, может, юный господин сам пригласит в круг будущую, стало быть, госпожу Цзинь? Ведь вы так благосклонны к ней, так её защищаете, стало быть, вы питаете к ней слабость? Тем более, раз решились ударить другую женщину! Нашли отраду для сердца, и оберегаете так трепетно и доверчиво! Очаровательно! Ведь каждая девушка мечтает о прекрасном молодом заклинателе из знатного ордена в роли мужа…       ЦзыСюань чувствует себя униженным, хотя Не ЦианСе — один из спутников ХуайСана, вспоминает молодой господин, — не сказал ничего оскорбительного, пряча за детскими, наигранно весёлыми вопросами свою неприязнь. Он слышит женские крики из толпы, и вскоре девушку, последнюю неделю составлявшую компанию наследнику Цзинь во время вечерних чаепитий, выталкивают внутрь круга. Путей отступления не остаётся — разве что скрыться в шатре, и юноша чувствует на своей шкуре, почему адептов Не зачастую называли монстрами, животными: этот мальчишка сумел воззвать к толпе, заставить их подыграть себе. Вся эта комедия была… наказанием? для него одного?       «Нет, — думает ЦзыСюань, смотря на то, как девушка пугливо отползает от него на пару шагов и склоняет голову, поджимая под себя колени. — Для нас обоих». — Простите меня, господин, я соврала! — Кричит несчастная, — Я просто… Я хотела быть ближе к вам!       ЦианСе садится рядом с ней на корточки и мягко гладит по волосам, кажется, забывая про существование наследника Цзинь. Может ли быть, что он именно этого и добивался? — возможно. Но… зачем? Наследник Цзинь теряется в своих мыслях, когда младший ученик из Цин Хэ сильно тянет тут же взвившуюся, завизжавшую Мей за густую косу, подтаскивая к злосчастному подносу, и одним взмахом руки вновь раскидывая все осколки по земле. С нажимом опустив её на колени перед битой посудой, он громко требует: — Собирай, — В голосе не остаётся ничего, кроме холода и жажды крови. Девушка берёт в руки первый осколок, и тут же всхлипывает, кидая на поднос, медлит. — Я сказал собирай! — Прекрати это издевательство, — рычащим шёпотом произносит ЦзыСюань, выходя вперёд, и ЦианСе фыркает, выпуская космы девы Мей из своих рук. — Зачем всё это? Она уже покаялась! — Руки, — улыбается ЦианСе, снова закидывая ладони за макушку и отходя к затаившейся в ужасе толпе, — посмотри на её руки, благородный господин, когда эта тварь закончит собирать посуду. А потом посмотри на руки служанок, честно трудившихся на благо армии. Эта дамочка здесь, — Он обводит взглядом ряды солдат, простых людей, смотрящих с одобрительным, правильным ужасом, на развернувшееся действо. — не для войны. И, к слову, прежде чем использовать слово «служанка», как оскорбление, хоть раз сам поработай столько же, сколько эти праведные девушки… Хоть раз подумай головой, а не членом, как твой отец.       ЦзыСюань теряется в своих чувствах, теряется в гневе и негодовании, отчаянии и ненависти, рвётся было за юношей, но тот теряется среди людей, исчезает. Опускаясь на колени перед рыдающей и спешно, в остервенелой панике собирающей осколки Мей-Мей и, беря её руки в свои, наследник Цзинь видит кровь, мелкие раны и идеально-ровную кожу. В толпе шепчутся, что эта девушка никогда не ходила к реке, лишь подносила еду солдатам, да глазки строила.       Внутри умирает всё, кроме безмерного чувства вины.