Как приручить Большую Птицу

Стервятник Что он может знать? Что он может знать о потерях? О душераздирающей боли, рвущейся из самого твоего нутра наружу. О голосе, осипшем из-за долгих часов безмолвных криков в тишине с сомкнутыми, будто зашитыми, губами и распахнутыми глазами. О желании захлебнуться, утонуть, поддаться сводящему с ума потоку мыслей и ощущений; погрузиться в тягучее ощущение свободы от всего этого. О желании уйти, выйти в окно, бросить всё и покинуть этот мир, в котором нет половины твоей жизни, откуда её просто вырубили старым тупым топором… или вырезали наиострейшим медицинским скальпелем? Что может этот уже не молодой, но ещё и не старый человек знать о многих днях, годах и жизнях, проведённых не здесь, проведённых в попытке убежать от одиночества, от ощущения пустоты, от ощущения неполноценности, от ощущения вины. В том числе вины за собственную слабость. Может ли Ральф прыгать? Знает ли он, каково это — быть на изнанке? Каково это — бороться с собой каждый день, минуту, секунду, чтобы не выпрыгнуть из окна и не отправиться туда вновь, не отправиться туда полностью? Понимает ли он, что даёт та сторона, а что отнимает? Может ли этот человек понять отсутствие части своей сущности? Части жизни. Огромного куска тебя самого, несправедливо отнятого неизвестно кем и неизвестно зачем. — Ральф… — мужчина очень слабо вздрагивает. Можно заметить только из-за близкого контакта сейчас. Смотрит внимательно и настороженно, явно ожидая продолжения реплики. — Я потерял его и обрёл вновь. Теперь он стал большей частью меня, но ещё большей частью Дома, — в глазах напротив непонимание. Брови сдвинуты. Пытается вникнуть. — Я не хочу уходить. Как я могу уйти, когда он останется здесь? Навсегда. Он не сможет покинуть этих стен. Навечно останется их узником. Ральф не понимает ни слова. Выражение не меняется, но мелкие детали отражают на суровом лице основные мысли. Пытается, но, похоже сам не верит собственным умозаключениям. Он не знает, как это — умереть, но остаться в нашем мире. Дом впустил его, дал возможность видеть. Но не выросший здесь не сможет до конца проникнуться духом Дома. Он никогда не сможет увидеть всего. — У тебя есть ещё немного времени, чтобы справиться, — Ральф не совсем осознаёт происходящее. Макс. Он умер. В стенах этого здания. Стервятник поэтому так переживает? — Больше двух лет прошло, а ты предлагаешь мне «справиться» за три месяца? Ты — человек, ездивший на могилы своих сослуживцев спустя столько лет? — Птица словно светит своими мокрыми фонарями прямо в душу. Тусклыми фонарями. Тускнеющими с каждым днём. — Я ни разу не ездил на кладбище после похорон, потому что Коршун тут, со мной. Ты его не видишь, но он тут. И он не сможет отсюда уйти. Не знаю, как быть. Как жить дальше, после выпуска, — лоб вновь упирается в плечо. — Он должен был быть Вожаком. Коршун, а не Стервятник. — Коршун? О чём ты говоришь? Ты про Макса? Почему тогда зовёшь его Коршуном? — Ну, да. Мой брат — Коршун, — Птица вновь поднимает взгляд. — Стервятник, ты помнишь, кто и когда тебя так назвал? — теперь он не понимает. Выглядит озадаченным. Начинает мотать головой по сторонам. А после испуганно смотрит куда-то в стену в районе прохода к кабинету. — Помнишь? — Мы с ним летали. Летали, словно птицы. Высоко в небе и очень быстро летали. — Стервятник, — Ральф берёт парня пальцами за лицо под подбородком и придвигает, заставляя смотреть на себя. — Кто и когда? — Нет, этого не может быть. Его звали Коршун. Он был Вожаком. Он любил растения, — голос начинает дрожать, как и руки. Глаза, и без того огромные, ещё расширяются. Он продолжает время от времени пытаться смотреть в проход. — Он любил Слона, отмычки и ключи. Любил писать себе письма и есть лимоны. Любил… землю и… растения… — Ральф немного встряхивает парня и крепче сжимает пальцы на подбородке. — Был. Вожаком был, — воспитатель чеканит слова, смотрит в испуганные глаза, заставляет смотреть в свои. Голос жёсткий, твёрдый, не терпящий возражений. — Растения любил. Но Макс. Не Коршун. Макс. Стервятником тебя назвал… — Сфинкс… — слетает с бледных губ дрожащим голосом. — Я вернулся через три дня уже Стервятником, — в глазах вспыхнула искра понимания, и из них вновь полились слёзы. — Птицей, оплакивающей труп своего брата, — он закрывает глаза. — Ральф, отпусти меня. Садится ровно. Снова мельком смотрит в проход. Падает на подушку, утыкаясь в неё горбатым носом, и громко, насколько это возможно, сипит. Своеобразный крик? Ральф укрывает Птицу одеялом, пересаживается на пол спиной к шкафу. Смотрит и ждёт. Только у шкафа он начинает чувствовать жжение на плече. Из мелких ранок — следов ногтей — набухает крупными каплями кровь. — Коршун… — Стервятник подаёт голос неожиданно, но потом на несколько мгновений вновь замолкает. — Макс справлялся бы лучше. «Тебя сегодня на разговоры пробило. Хочешь высказать всё, что накопил за три месяца?» — проносится в голове Воспитателя, но в слух он произносит только: «Ты о чём?». — Я о вожачестве, о жизни, обо всём, — голос ровный, тихий, сиплый. — Он был сильнее меня, намного сильнее. Возможно, даже сильнее Слепого. Может, даже он смог бы стать Хозяином Дома. Стоп. Сильнее Слепого. Однажды такое уже звучало из чьих-то уст касательно Волка. — Стервятник, ты помнишь, что было во время прошлого выпуска? Птица снова делает паузу, вскоре повернувшись к воспитателю лицом. Смотрит в глаза и некоторое время молчит. — Я проснулся от истошного крика Шакала. Не понимаю, как он тогда не разбудил вас. Его выносили на руках из комнаты. Меня и Макса тоже выдернули из-под одеяла и куда-то потащили. Мы успели покусать и поколотить своих рикш, но это не дало никакого положительного для нас результата. Меня ещё и вырубили. Очнулся на чём-то мягком и дурно пахнущем снова под вопли Табаки. Если бы мог, он, полагаю, колотил бы в дверь, но изолятор к этому не располагает. Сейчас бы пошутили о птичках в клетке, — смеется, а глаза всё ещё на мокром месте, и голос выдаёт нервозность. — Потом я понял, почему нас четверых: меня, Макса, Шакала и Волка — заперли отдельно, и почему именно там. — И почему же? Он немного помедлил. — Хочу кофе с коньяком, — от такого заявления начавший радоваться развязавшемуся языку Стервятника Ральф немного осёкся. — А больше ты ничего не хочешь? Не отходи от темы. — Сделаешь мне кофе, продолжу рассказ, — Стервятник картинно зевает и изображает очень сонного, — в противном случае я банально засну. Делать нечего, Вожак — птица упёртая. Или играем по его правилам, или не играем вообще. Ещё он мог выкрутиться и начать говорить загадками, разгадывать которые сейчас Ральфу совершенно не хотелось. Он встаёт, опираясь о колено, берёт здоровой рукой со спинки дивана перчатки и надевает их, уже скрывшись за шкафом. А то обнажёнка какая-то. По комнате разносится запах кофе. Шумит кофеварка. — В кругу облаков высоко Чернокрылый воробей Трепеща и одиноко Парит быстро над землей. Он летит ночной порой, Лунным светом освещенный, И, ничем не удрученный, Все он видит под собой. Гордый, хищный, разъяренный, И, летая, словно тень, Глаза светятся как день. — Ты это к чему? — мужчина вновь заходит в спальную часть и обнаруживает Стервятника сидящим у спинки дивана под одеялом с подушкой на коленях. — Нормальные люди на ней головой лежат. — Мне очень интересно, когда в этом доме в последний раз был нормальный человек, — жёлтые усталые глаза сверкают в темноте. Когтистые пальцы перебирают когда-то белую наволочку. Ральф еле заметно поджимает губы и возвращается к кофеварке, разливает напиток по чашкам. Коньяк добавляет в обе порции: Птице немного, себе — прилично. Снова в комнату. Сев на край постели, он выжидающе смотрит на Стервятника. — Если бы нас закрыли вместе со всеми… — он пьёт. Долго, мучительно растягивая паузу. — Мы бы банально вышли раньше времени. Узнали бы много того, что нам знать не положено, услышали бы то, что нельзя слышать, увидели бы то, что нельзя видеть. Не исключаю возможность того, что это было сделано специально, чтобы мы в то же утро сами нашли свой путь, — снова окунает горбатый нос в чашку и молчит. Интересно, станут ли его зубы белее, если он перестанет курить и цедить кофе литрами. — Путь куда? — Путь шагов и прыжков. — Ты помнишь, что конкретно тогда произошло? — Кровавое побоище. Ты об этом? — Да, — Ральф делает глубокий глоток. — Кровавее некуда. В то утро красным было всё. Стены, пол, потолок, мебель, — он говорит и следит за реакцией Птицы. — Не надо, Ральф. Я прекрасно помню. Ты хочешь, чтобы я сегодня совсем не заснул? — Ладно, — воспитатель вздыхает, чуть пораскинув мозгами. Приносит бутылку коньяка, подливает себе и Стервятнику. — Допиваем и спим. Стервятник. — Ральф, знаешь, что о той ночи говорит Табаки? — они лежат на диване спинами друг к другу на небольшом расстоянии оба впритык к краю. Стервятник на подушке и укрыт одеялом. Ральф под покрывалом. — Что? — Старшие ушли в другой мир через волшебного когда-то жёлто-лилового воздушного змея. — Того, что висит сейчас в спальне Четвёртой? Мне кажется, он когда-нибудь свалится. — Да. Причём Шакал сам себе противоречит. Он рассказывал, что на змея надо наступить, но он обладает магическими свойствами только в полёте. Непонятно, как тогда старшие могли через него уйти? — Кажется, помню, как его запускали. Ещё тогда, до предыдущего выпуска, — Ральф вздыхает. — Стервятник, не уходи утром. Поспи спокойно. Я предупрежу преподавателей, что тебе нездоровится. — Никому не говори. И так слухи ходят. — Какие слухи? — Стервятник почувствовал, как под воспитателем прогибается диван. Он явно смотрит сейчас на Птицу. — Это не важно. Спи. Ральф ждёт, но Стервятник молчит. Зря он заикнулся про слухи. Утром, как только проснётся, нужно будет сразу уходить. Диван вновь прогибается. — Вы не думали о том, что тень воздушного змея тоже волшебная? — последнее, что слышал Стервятник перед тем, как провалиться в сон.