Как приручить Большую Птицу

Еще не осень! Если я Терплю, как осень терпит лужи, Печаль былого бытия, Я знаю: завтра будет лучше. Я тыщу планов отнесу На завтра: ничего не поздно. Мой гроб еще шумит в лесу. Он - дерево. Он нянчит гнезда. Франтишек Грубин

— Нет, вы просто посмотрите на это! Что я теперь смогу приготовить в такой кастрюле? Дырку? От бублика? — привычный для Ральфа галдёж столовой в этот раз замещали вопли с кухни. Он зашёл туда через приоткрытую двустворчатую дверь, блестящую пятнами облупившейся масляной краски. — Со дня на день должна прибыть санитарная инспекция. Что я им покажу? Заходите, смотрите, как детки по ночам устраивают на кухне… — она задохнулась возмущением, пытаясь подобрать наиболее подходящее слово. — Это уже третьи часы за месяц! Как я должна следить за временем? А кормить всех надо вовремя! В целом кухня выглядела неплохо. Хотя столовые приборы, лежащие на полу, наверняка не являлись нормой. Из одного приоткрытого холодильника натекла лужа, вокруг разбитого яйца; в раковине красовалась гора посуды; на одной из тумб лежали стоящие часы. Сверху всё это было припорошено мукой. — Отчего-то мне кажется, что санитарная инспекция в этом году нам больше не грозит, — Ральф кивнул, приветствуя Акулу, и коротко пожал руку Шерифу. Мужчины стояли около трясущей кастрюлей с отверстием вместо дна заведующей столовой — тучной немолодой женщины с выкрашенными в медный волосами и алеющими им под цвет щеками — и были вынуждены слушать её возмущенные вскрики, верхние ноты которых балансировали где-то на грани с ультразвуком. Её тем временем окружали повара — три дамы разных комплекций и возрастов. Заведующая гневно посмотрела на Ральфа. Он улыбнулся ей в ответ. — А ещё что-то подсказывает, возможно, нарастающее бряканье, что, если сейчас не накормить наших подопечных, они разнесут не только кухню, но и всю столовую. — Твоего мнения сейчас никто не спрашивал, — негромко проскрежетал Акула. — Однако смысл в нём есть. Пустые столы быстро заполнили тарелками в большинстве своём с сомнительного вида запеканкой и стаканами с тем, что называлось здесь кофейным напитком. Акула остался завтракать тут же, за учительским столом, решив не подниматься в буфет. Ральфу показалось подозрительным, что даже Крысы сегодня решили вести себя тише обычного. Жизнь дерева в сравнении с жизнью человека невероятно спокойная. Она неспешно течет сквозь время, как сок в его жилах. Она повторяется раз за разом, круг за кругом, словно круги на воде от капель, падающих с ветвей после дождя. Стекает по ветке; кап, и по спокойной поверхности расходятся волны, напоминающие свидетельство цикла жизни величественных растений — годичные кольца. Сначала маленькие — семечко и уязвимый расточек, потом всё больше и больше — ствол крепче, выше и сильнее, пока вся сила не сойдёт на нет и ток сока не угаснет, растворяясь во времени, как волны в глади спокойной водной поверхности. Продолжительность жизни разных деревьев отличается друг от друга, как и продолжительность жизни людей, хотя при сравнении приходится учитывать кратность. Как какие-то виды живут десятки лет, например вишни, а какие-то тысячи — баобаб, тис, так и человек может умереть ещё в утробе матери, а может прожить невероятно долгую жизнь. Круг за кругом, рассвет за рассветом встречает дерево: стоящее одиноко на поляне или обнимаемое ветвями братьев в лесу — не важно. Сияние солнечных лучей пробивается к тёмным и светлым стволам. Оно греет, растапливая снег, и слепит, заставляя спящее растение, наконец, проснуться, словно человека в ранний час. Набухают почки, распускается пышная сочная листва. Кроны даруют свежесть и прохладную тень всякому гостю под ними. Ранние цветы радуют глаза и носы, проходящих, пробегающих, пролетающих мимо, задерживающихся не надолго и живущих рядом. В ветвях вьются гнёзда, зимняя тишина сменяется перезвоном голосов. Треск веток сменяется шуршанием листвы в потоках ветров, гулом, гудением, звоном в ушах… Звон колоколов оглушил тихо живущий мирной жизнью лес. Он слышался в дуновении ветра, разносясь по округе, заставляя крепкие стволы и тонкие стебли дрожать. От очередного резкого и сильного порыва ствол одинокого ясеня качнулся с тихим скрипом, вторящим несущемуся по поляне «Бом!». Даже крепкие нижние ветви затрепетали, сбросив в мощный поток несколько листьев. Они перемешались с запахами сочной вишни и сладких яблок, с белыми и розовыми нежными лепестками, принесёнными откуда-то, казалось бы, издалека. Несколько штук зацепились за то, что осталось от пушистых мелких цветков, разбросанных кистями по пышной кроне. Сильный ветер сорвал с места не только листья, но и птиц, до этого спокойно живущих свою жизнь под защитой могучего дерева. Их крики и шум крыльев слились с проносящимся шумом, а выпавшие перья затянуло в общий поток, спешащий в неведомую даль. Бом! Десятки, сотни или даже тысячи километров летят перья от одинокого ясеня, разделяясь в потоках и смешиваясь в завихрениях с другими мелкими частицами лесного бытия. Пока с последними ударами колокола одно не долетает до кромки воды. Унесло его в неведомую, незнакомую даль или вернуло обратно в родные земли — не ясно. Ясно лишь то, что пока пёрышко окончило свой путь. Иссякший ветер неощутимыми дуновениями колыхал его, словно пушинку, в лучах рассветного солнца, а небо постепенно застилали дождевые тучи. Бом! У самой поверхности воды время замерло. Круги не пересекались, спираль не вращалась. Тонкая материя вечности покрылась ледяной коркой, отдавая в окружающее пространство холодом, пробирающим до самых потаённых уголков любой живой души. Бом! С последним ударом нежное белое пёрышко в последний раз качнулось на ветру и опустилось, когда время вновь начало свой бег. Пушистый кончик невесомо коснулся воды. Оно почти не успело насладиться плаваньем по водной глади. Пошёл дождь. Мелкая морось быстро превратилась в шумный поток, льющийся с неба, пополняющий земные водоёмы. Капля за каплей, крупные, тяжёлые, ударяли перо, погружая всё глубже в воду. Тонкость и лёгкость совсем не спасали, наоборот, делали его бессильным в руках стихии. Может быть, оно кричало? Кричало на языке перьев, умоляло о помощи. Крик разносился по лесу, но слышал ли его кто-нибудь? Понимал ли? Пёрышко тонуло медленно. Мучительно медленно, покачиваясь на волнах, сквозь которые пробивались последние лучики солнца, закрываемого свинцовыми тучами. Этого тепла не хватало, чтобы отогреться от холода, пронзившего ранее время, что только усугубляло положение пёрышка. Вода поглощала. Длинные тонкие водоросли звали со дна, протягивая к пёрышку скользкие холодные листья. Их голос, скрежещущий и фальшивый разносился по тёмной толще, прогоняя любую надежду на спасение. Худая нечистая рука скользнула в воду и вытащила пёрышко, сунув в серый потёртый карман с дыркой. Стервятник проснулся. Ральф тяжёлой поступью зашёл в буфет на третьем этаже и окинул взглядом меню у окошка раздачи. Разнообразием оно никогда особо не отличалось, однако здесь можно было найти что-то съедобнее подаваемого в ученической столовой безобразия. Вместо непонятной субстанции нормальные каши; вместо несуразного пюре с когда-то кубическими комочками — съедобные тушёные овощи, не разбегающиеся по тарелке; а главное — котлеты, фрикасе, гуляш и прочие блюда действительно содержали мясо. Воспитатель взял себе тарелку супа, две порции гречки с котлетами и две чашки чая. Устроившись за столиком у окна, он бросил в него мимолётный взгляд и взялся за поглощение обеда. Через пару минут трапезы взгляд Ральфа снова устремился куда-то в даль, однако сознание плавало где-то абсолютно не здесь и не сейчас. Зов Дома. Ральф почувствовал его почти сразу, как шагнул из автобуса на землю родного города. Сначала это был просто лёгкий зуд где-то в затылке. Но не физический. Казалось, это мысли о прожитых там 12 годах обрели вид мочалок и теперь тёрлись друг о друга, вызывая дискомфорт. Ральф приезжал сюда довольно редко, всего несколько раз ещё с момента отбытия на службу. Но каждый раз он чувствовал себя в своём же доме крайне неуютно. Несколько комнат, обставленных и украшенных когда-то давно матерью, теперь смотрелись очень пусто. На стенах больше не висели картины, на мебели лежали не вязаные салфетки, а чехлы, все двери, кроме одной оставались закрыты на ключ. В своей собственной комнате Ральф чувствовал себя неуютно даже спустя месяц, хотя первый день полностью тратил на тщательную уборку и обустройство. В этой комнате не было духа её обитателя. Кровать, шкаф, стол, стул, тумбочка. В шкафу одежда, на тумбе будильник и фото родителей. А предметов, показывающих, что в комнате живёт настоящий человек — нет. Даже в комнате-кабинете на втором этаже серого Дома Ральф чувствовал себя комфортнее. Там были его блокнот и карандаш для настенных ребусов, кофеварка, старый потрёпанный томик Булгакова; там до наступления ночи даже через две закрытые двери слышался шум коридора; там было место для окровавленного полотенца, что здесь лежало в прикроватной тумбочке, и Ральф не чувствовал себя двинутым маньяком; там была табуретка Стервятника. Зуд и дискомфорт Ральф чувствовал почти всё время нахождения вдали от серых стен. Чем больше проходило времени, тем меньше это ощущение беспокоило. Оно постепенно ослабевало, приходило всё реже, но так и не успело окончательно уйти. Мужчина, человек, которым Ральф был вдали от серых стен, занимался здесь различными повседневными делами, стараясь не обращать внимания на неприятное чувство. Он отдыхал, ходил в магазин, в парк, иногда заглядывал к старушке соседке, что была уже в годах, когда он только пускал пузыри на горшке. Теперь она, совсем слабая, но по-прежнему очень добрая жила с внучкой, которая пол жизни провела на работе на севере и совершенно не помнила черноволосого мальчишку — соседа. Вдали от серых стен Ральф абсолютно позабыл, что такое магия Дома, и насколько она сильна. Просто однажды он проснулся и понял, что не может больше оставаться в своём доме. Пора возвращаться домой. В пустой буфет зашёл Акула, взял еду и к огромному Ральфему сожалению сел рядом с ним. Как будто ещё три столика не были свободны. За директором пришла Крёстная. Хоть она села отдельно. — У тебя такой взгляд, как будто лимон съел, — прокряхтел Акула, разглядывая свои тарелки и то, что осталось от обеда Ральфа, обращая внимание на целую тарелку с нетронутой порцией. Вероятно подозревал, что виной такому выражению лица действительно еда. — Щедро приправленный перцем. — Вспомнил, как хорошо было дома те пять месяцев, а потом мне пришлось вернулся сюда. — Как будто тебя кто-то заставлял возвращаться. — Может, и заставлял, — такой ответ вызвал на лице Акулы глубокое недоумение. — Забудь. — Нет уж… Что за манера говорить с набитым ртом? А ведь директор… — Раз заикнулся, говори давай. — Это сможет понять лишь тот, кто провёл тут долгие-долгие, действительно долгие годы. — Хам. Всё время разговора Ральф лишь время от времени пил чай, не притрагиваясь к полной тарелке. — Ты чего не ешь? — В кабинет хочу забрать, за книгой поужинать. — А тут тебе кто не даёт за книгой…? Ладно, только не забудь потом тарелки вернуть, а то жалуются. — На меня? — Нет, вообще. — Если вообще, то тарелки не верну. — Это что за бунт на корабле? — Я не матрос, а это всего лишь буфет. — Слушай, насчёт бунта. Не нравится мне происходящее. Вчера получил, — Акула недовольно хмыкнул, — письмо от пацана из первой, сегодня звонил родитель оттуда же. Просятся выпуститься раньше. Не думаешь, что они боятся повторения прошлого раза? Я вот не хотел бы, — он направил вилку на Ральфа. — Совсем не хотел бы. — Не думаю, что стоит об этом так беспокоиться. Во время предыдущего выпуска ситуация в Доме была более нестабильной. Нужно просто внимательно следить за происходящим. — Вот и следи. Зря что ли на втором этаже живёшь? Ещё и в отдельной комнате. — А тебя больше устраивало бы, если бы моя комната была одной из пустующих на втором, в которых они занимаются всем, чем захочется? — Лучше бы придумал, как с этим бороться. После обеда Ральф зашёл к себе, удерживая в руках тарелку с едой, накрытой салфеткой. Стервятника не было, а на тумбе поблёскивал завтрак. — Даже не притронулся… — мужчина вздохнул. — Ты собрался что…? — после такой просьбы Стервятник давится жидкостью, называемой в Кофейнике «кофе» и выпучивает без того круглые глаза на Табаки, заливаясь кашлем. Двое птенцов тут же подскакивают к Папе от соседних столов. Один хлопает его по спине, а второй протягивает стакан с водой. Птица берёт воду и тихо цыкает, прогоняя деток прочь. — Да-да. Я очень рассчитываю на тебя в этом вопросе, — Шакал заговорщицки улыбается, косясь по сторонам, проверяя, не подслушал ли кто их разговор. — Не уверен, что я сейчас — подходящая кандидатура тебе в помощники. — Мне в любом случае больше не к кому обратиться, дружище. Не Сфинкса же просить об этом, в самом деле. Тем же вечером, как только в Доме погасили свет, Стервятник и Табаки поспешили на столовскую кухню. У Большой Птицы на вечер имелись большие планы — напиться в приятной компании — насколько приятной можно было считать компанию Рыжего и Валета. Потому Вожак Третьей не хотел задерживаться на кухне надолго. Испечь пирожное ко дню рождения Лорда. Идея могла бы быть хорошей, если бы Шакал действительно умел готовить что-то сложнее салатов или бутербродов. Птица предупреждал, что считает авантюру заведомо провальной, но позитивно настроенный Табаки, сидя на столе и мешая что-то в тарелке лишь просил подать очередной ингредиент или достать что-то с полок. Пирожное внушительных размеров было щедро украшено кремом, орехами и ягодами, заранее запасёнными Шакалом. Только кончится всё примерно так, как и предполагал вожак Третьей. Табаки обидится на него и не будет разговаривать почти неделю — вплоть до следующих посиделок картёжников — которую Лорд проведет в могильнике, и ни разу не поздоровается при частых встречах у кровати друга.