Синдром Персефоны

      Это «иди ко мне», сказанное на ухо глухим и тягучим голосом, заставило Уилла безусловно вытянуться в обнимающих и удерживающих руках. Он прогнулся, словно струна, чувствуя, что объятие становится крепче и несдержаннее, и тут же угодил в поцелуй. Одержимость Персефоны Уилла Грэма не способствовала тому, чтобы он пользовался какими-либо возможностями и перехватывал на стороне чего-либо в таком роде. Его ровесники и те, кто чуть старше, знали, что после отбоя из приюта можно удрать если не в ночной клуб, так хотя бы за сигаретами и презервативами, чтобы гульнуть от души и весело провести время до утра. Уилл тоже мог бы весело проводить время, потому что для этого у него было всё, что требовалось: юность, привлекательность и физическая красота. Но кое-что и мешало: диагноз, ум и уверенность о нём в том, что Уилл видит мёртвых. Сомнительное удовольствие обжиматься с тем, кто, вполне вероятно, в этот самый момент видит рядом неприкаянную душу очередного жмура. Правда, однажды Уилла поцеловали. Мисс Шо.       «Бедный, бедный мой Уилли, врагу не пожелаешь твоих способностей», — печально сказала она и, обняв, оставила у него на виске материнский жалеющий поцелуй.       После поцелуя мисс Шо, которая, видят боги, всеми силами старалась хоть чем-то компенсировать подопечным дефицит материнской любви, Персефона и Уилл захотели плакать. Она от тоски по утраченной любви Деметры, а он, — просто потому что доброта мисс Шо намекнула ему на его собственную обделённость присутствием в жизни матери вообще.       Поцелуй же с Ганнибалом Лектером не вызывал желания заплакать. Он был… божественным? Именно. Придраться к определению было невозможно. Чувственный Флегетон, вышедший из берегов сердца Гадеса, затопил, казалось, не только сердце Персефоны, но и тело Уилла, плавя кости волной огня. Уилл соображал, что не сжимай его Лектер, свалился бы к его ногам, не понимая, как держаться на своих. Дыша с перебоями, потому что забывал и, честно, не находил времени делать вдоха, Уилл понял и то, что стрела Купидона Фредерики Лаундс работала ещё как заебись. И не потому что, как то водилось, пробудила в сердце бога любовь, а потому что пустила в ебеня легендарный, холодный, безэмоциональный контроль Гадеса. Уилл услышал нутряной горловой рык под своими руками, которыми цеплялся за плечи Лектера и обнимал того вкруг шеи. Ответил тонким мягким скулежом на выдохе в губы. Во рту словно прокатилась монета, оставляя привкус и сырость железа. Ладонями Ганнибал сжал его задницу, дёргая на себя и прижимаясь одновременно. Уилл почувствовал динамику спуска, словно до сих пор был в лифте, идущем вниз, но не был способен заострить на этом внимания. Потому как колено его уже было задрано выше, повинуясь жмущей и тянущей ладони, а сам он, провоцируя, кусался в поцелуе.       Совершенно неожиданно снизу толкнуло, будто спуск прекратился. Лектер выпустил Уилла из тесного объятия, хотя ладонями продолжал удерживать под локти, потому что золотое свечение движения при спуске вводило его в заблуждение, не давая уверенно стоять на ногах.       Уилл огляделся, хлопая ресницами и разбираясь в знакомом и отличном.       Кабинет доктора Лектера был тем же. Но синь вечера ушла, сдавшись на поживу мраку и ночи. Настольная лампа из последних сил живым электрическим светляком тонула во тьме. Сумрак наплывал прямо на глаза и, словно клубы тёмного газа, следовал за дыханием в лёгкие. Ганнибал был тем же, но последствия поцелуя привели в беспорядок его галстук и сорочку, нарушили совершенство укладки и оставили на губах, тонких и причудливых, следы крови, здесь, в Эребе, почти чёрные. Уилл успел увидеть огненное золото всполохов в его глазах, прежде чем те обрели прирождённый цвет глаз Ганнибала Лектера, а мгновение спустя перекинулись чёрной, заполнившей глазницы гатью. Стало понятным, что это смотрит сам бог. И сам бог протянул руку и стёр с губ Уилла те же чёрные следы, которые слизнул с пальцев, не сводя с Уилла потустороннего взгляда.       — Скажи мне, что вот только что была золотая колесница бога мрачного царства.       — Которая была бы громоздкой и архаичной нелепостью, — кивнул Гадес. — Приходится пользоваться модификациями и современными ассоциативными решениями, хотя бы такими, как кабина скоростного лифта.       — А теперь — Эреб? — выдохнула Персефона.       — Эреб, — кивнул Гадес и развернулся, рукой указывая путь.

***

      Это был всё тот же Олд-Таун Балтимора, но Уилл знал, что обманывается. Тьма была основой этого мира. Фонари излучали свет, но тот не имел своей силы. Голос города: ход автомобилей, гул электричества, хлопки открывающихся и закрывающихся дверей, шаги сотен тысяч ног людских, собачьих и кошачьих, птичьих коготков, — скорее помнился, чем слышался здесь. Персефона моргнула, разворачиваясь с крыльца и вокруг себя. На секунду поймала отражение в полированной поверхности входной двери: Уилл Грэм изменился. Они оба. Кожа стала бескровной до голубизны, а радужка глаз, отрицая физиологию, заполнила электросинью глазницы, фарфорово блестя и переливаясь. Волосы, связанные с тьмою, круто завились вкруг головы, превратившись в глянцевые виноградные лозы.       — Ты прекрасен, — произнёс Гадес и склонился, стягивая с тёмных волос запах.       Персефона улыбнулась, снова разворачиваясь лицом к Эреб-Авеню. По тротуару приближались двое. Одного она узнала, потому что доктор Алана Блум ужинала в доме Кроуфордов и произвела бы на Уилла прекрасное впечатление, если бы он не был способен разглядеть Гипноса, который делал взгляд доктора Блум жестоким и любопытным. Сейчас Гипнос Аланы Блум был одет в абсолютно белый костюм «шанель» и носил трёхдюймовые белые шпильки. Вьющиеся волосы, подхваченные с висков двумя серебряными зажимами в виде крыльев, Алана уложила переброшенными через плечо, и те длинной волной спускались на грудь.       Спутник Гипноса не был знаком Уиллу, но Персефона его узнала. Беспощадный, потому что Нюкта и Эреб породили его с сердцем металлическим, не принимающим никаких даров и не ведающим сострадания, бог смерти Танатос нёс под мышкой незажжённый факел и остро заточенный копис. Гигантские чёрные-алые крылья дракона непререкаемо возносились над головой Танатоса, делая его ещё выше и эгоистичнее в пространстве. Когда бог смерти приблизился, стало понятным, что лицо его пересекает старый рубленый шрам, разнимающий верхнюю губу надвое и уходящий по щеке до века и брови.       Оба порождения ночи и мрака, приблизившись, склонились.       — Ты прекрасна, госпожа моя, — скрежеща и мучительно правильно выговаривая звуки, сказал Танатос. — Я не слышал зова твоей души, поэтому знал, что ты жива. Но и найти тебя не было в моих силах. Прости.       — Моя госпожа, — Гипнос мягко и холодно улыбнулся, упрекая, — твоё исчезновение принесло нам… много горя.       — В том нет вины Персефоны, — одёрнул Гадес.       — Безусловно, — Гипнос отступил на шаг назад, чуть прячась под крылом брата. — Но найти тебя не было никакой возможности, как мы ни старались.       — Спасибо, — пожалела Персефона страшных богов, сходя со ступеней. Она прошла между Танатосом и Гипносом, двинула к калитке, желая выйти за. Но стоило ей взяться за кованый, извитый прут, как по ту сторону забора появились несколько бездомных. Действительно бездомных: отощавших, больных, в лежалой, истлевшей одежде и с глазами героиновых торчков.       — Керы, — мягко подсказал Гипнос, появляясь слева, — позор нашего мира, стыд родителей наших. Будь осторожна, госпожа. Кровь твоего смертного тела ослепляет их разум.       И словно в подтверждение сказанного одна из завшивленных и презираемых богинь оказалась рядом, ухватив пальцы Персефоны грязной, покрытой струпьями рукой. Мгновение спустя рука керы, отсечённая лезвием меча, упала на асфальт, а сама кера, подхваченная на острие клинка, развалилась пополам, влажно оседая с него вниз. Тьма со стоном сомкнулась вокруг, чувствуя кровь и собирая ту, чтобы тут же оставить словно вынесенное волной в полосу страшного мёртвого прилива заново сращённое тело. Починенная и получившая урок богиня раздора убралась на безопасное расстояние. Другие керы тоже поспешили скрыться.       Персефона отняла руку от холодного металла и задумчиво дотронулась до губ.       — Они не всегда будут выглядеть как бездомные джанки, госпожа, — прошептал уже над самым ухом Гипнос. — Керы собирают жатву везде. Умирающие под пулемётным огнём, жертвы пьяной поножовщины, дети, убитые сумасшедшими родителями, сожжённая из зависти кислотой топ-модель — все они и многие другие будут добычей керы. Поэтому богини раздора и вражды тоже будут носить камуфляж или модельные туфли. Но что их выдаёт, так это совершенно одержимый взгляд наркомана.       Персефона поняла, что только-только начала дышать, застигнутая откровениями Эреба. И отчасти сделала это, потому что Гадес приблизился к ней со спины и обнял рукой, прижимая к себе.       — Достаточно на сегодня?       — Нет, — отказалась Персефона, — не вижу асфоделей.       Гадес улыбнулся. Впервые за всё время, что она его помнила.

***

      Гадес и Персефона вышли на тротуар Эреб-Авеню. Развернулись в сторону, где в земном Балтиморе в Маунт-Вернон стоял Передвижной музей Современного искусства. Пересекли совершенно безлюдные Западные Малбери и Франклин-Стрит, но не пустые. Всюду были тени. Мёртвые. Разные, если сравнивать их по длительности пребывания в Эребе, но одинаковые в положении. От одних оставались совершенные обрывки, другие же были ещё вполне человекоподобны, но все вместе действительно походили на сухие, павшие листья, что, закручивая и унося прочь, подхватывал ветер. Место унесённых тут же занимали новые, ропща и шепча. И если земной Балтимор оживал в календарной весне, утопая в распускающихся гиацинтах, нарциссах, примулах и золотых свечках мимоз, то Балтимор в мрачном царстве, Балтимор Эреба, пребывал в бесконечной осени, в доживающем последние дни октябре.       Персефона всматривалась в круговорот душ, предоставленных самим себе, чей образ жизни не сделал из тех ни отъявленных подлецов, ни псевдосвятых, отчего и после смерти они не были удостоены ни порицания, ни одобрения, а оказались обречены на вечное бродяжничество. Совершенно неожиданно её любование потусторонней осенней тьмой прервали. Под ноги влезли сразу несколько переваливающихся на толстых лапах и путающихся в закрывающих глаза ушах трёхголовых щенков. Всегда любивший собак и очарованный теперь подросток Уилл Грэм тут же опустился на колени, стараясь погладить сразу все двенадцать лижущих ему руки щенячьих голов. Маленькие церберы царапались короткими жёсткими когтями ему о колени, лезли на грудь, соскальзывали обратно, наступая на чёрные шёлковые уши, карабкались снова. Визг щенков и шипение ещё неядовитых змеиных голов у тех в подшёрстке не дали сразу услышать нарастающее рычание, что появилось почти сразу же со стаей взрослых церберов, которые в количестве трёх кобелей и кормящей суки соткались из мрака и теперь угрожающе рычали Персефоне Уилла Грэма. Голубые, словно пламя газовой горелки, глаза четырёх церберов уставились на играющие с их щенками руки.       — Сидеть, — сказал Гадес.       Собаки умолкли и сели. Только черноголовые аспиды вкруг их мощных шей продолжали шипеть, добавляя сходства с работающими газовыми вентилями. Щенки порысили обратно. Двое попытались повиснуть на матери, тычась круглыми мордами в кормящие соски.       Персефона медленно поднялась.       Псы продолжали следить за нею, но близко не подходили.       — Они собираются стаями у берегов Коцита, там, где души умерших пьют её воды и понимают, что мертвы. Церберы не дают им вернуться обратно, сторожа врата.       — Разве у твоего мрачного царства есть врата? Я вижу только наслоение одного мира на другой, словно грани развёрнутого веера. Уверена, что Олимп моего отца будет тем же Балтимором, только выкрашенным золотом или ещё чем послаще. Нет никаких точек входа.       — Есть символы и точки привязки во вселенском подсознательном. Поэтому врата всё же есть. Это ориентиры для душ, — терпеливо поправил Гадес. — А теперь дай мне ещё немного своей крови.       Он протянул холёную сильную ладонь доктора Лектера, ожидая. Персефона, не понимая до конца, но подчинившись, позволила Уиллу вложить в неё свою. Одним быстрым, но болезненным росчерком антрацитовый коготь Гадеса рассёк тонкую белую кожу на запястье Уилла. Кровь проступила густо. Церберы беспокойно ударили лапами и задёргали короткими обрубками хвостов.       Гадес тихо свистнул. Псы мгновенно оказались рядом. Они тыкались в запястье Уилла, слизывая его кровь, искали мордами у него под коленями. Один из церберов встал на задние лапы, опершись на плечи Уилла передними, и заискал в беззащитной шее. Аспиды на собачьих загривках шипели, но держались далеко от кожи Уилла. Уилл любил собак, но и он, и Персефона выдохнули свободнее, когда стая, враз потеряв к нему интерес, снялась и канула в ночь.       — Скоро все церберы будут знать тебя за хозяина. Они потусторонне быстры, смертоносны и преданы, как и свойственно собакам. Не бойся ничего и никого.       — Я не боюсь кер, ламий и эмпус.       — Они не столь страшны. Все чудовища моего мрачного царства примитивны и просты: нападают и погибают, если их победить. Они не способны на коварство, как то свойственно богам, — Гадес снова взял окровавленную руку Персефоны и прижался к ней щекой. Глаза его закрылись.       Персефона встала ближе и накрыла лицо Гадеса второй ладонью.       — Послушай, — прошептала она, — но ведь тут нет никаких асфоделей.       — Потому что цветы — это жизнь. В Эребе её нет, — Гадес открыл глаза. — Единственная жизнь здесь — это ты.

***

      Вернувшись на Эреб-Авеню, Персефона выпустила из руки в мёртвую землю с увядшим сухим газоном острое семя пассифлоры. Цветок, наделённый её волей к жизни, даже в таком месте опутал угольными лианами и плетями мёртвый сад Гадеса, взобрался на кованый забор, по водостокам и карнизам дома, обвил портик крыльца и пустился бы дальше, не ограничь его Персефона. Синие сумрачные звёзды цветов раскрыли глаза, сверкая ослепительными лучами лепестков. Словно звёздное небо сошло в Эреб, оживляя мерцающей и расцветающей жизнью ночь и мрак.