***
Уилл увидел богиню уже стоя у двери дома, держась за тяжёлое кольцо в пасти дверного демона. Он обернулся, окидывая взглядом окрестности и удаляющихся церберов. Геката, всё же придя следом, стоял по ту сторону кованого забора, взявшись обеими руками за острые верхушки прутьев. Бутоны и плети пассифлоры, попавшие в эту хватку, сминались и гасли. Безобразие богини чёрного колдовства было и отталкивающим, и интригующим. Не изуродованными многочисленными собачьими укусами оставались только глаза Гекаты. Всё же остальное давно потеряло первоначальный абрис, скрытое под наслоениями уже заживших и свежих рубцов. Губы и нос богини с того расстояния, на котором предусмотрительно укрылся Уилл, совершенно терялись в месиве неправильно сросшейся кожи. И чем пристальнее вглядывался Уилл в стоящего в мерцании распускающейся пассифлоры Гекату, тем больше ему казалось, что за его плечами он видит ещё два силуэта, повторяющие развёрнутый к нему. Будто бы растраивающийся пустынный мираж случился с фигурой богини. Удостоверившись, что Персефона Уилла Грэма зачарованно рассматривает его как очередное диковинное исчадие Эреба, Геката протянул поверх прутьев руку и раскрыл ту. Он держал две половинки граната, кажущиеся Уиллу, опять же из-за дальности и неверного света, не унизанными зёрнами, а наполненными свёрнутыми внутренностями. Конечно Гермес Джимми Прайса однозначно наказал ему остеречься Гекаты. Но сама богиня не проявляла никакой агрессии. И, конечно, любопытство и стремление прикоснуться к пространству Эреба захватывали Персефону Уилла Грэма невероятно, из-за чего они оба могли бы спуститься навстречу Гекате и попасться в капкан коварных зёрен Геры. Но чуть поодаль Уилла стерегли шесть голубых огней притаившегося пса. А церберы, как вовремя вспомнили опять же оба, были преданны ему и Гекату ненавидели. Поэтому Уилл всё же потянул за кольцо и скрылся в доме.***
Просыпаться было приятно. Ложе Гадеса было огромно-круглым, прохладным, сатиновым и густо-синим. Вернувшись домой, Уилл полностью разделся, скользнул под одеяло и уснул. Сон, тёмный, лишённый образов, и от этого прекрасный, придал сил. Поэтому Уилл проснулся легко и приятно. Лектер сидел в кресле, безотрывно за ним наблюдая. Он был полураздет, словно хотел сделать это полностью, но прервался и отвлёкся на спящего в его постели Уилла. Опустился в кресло, опершись локтями в разведённые колени, в одной руке зажав свёрнутый гарротой галстук. Пиджака и жилета на Лектере не было, сорочка оказалась полуснятой: запонки вывернуты и верхние пуговицы распущены. Сам же он, предельно сосредоточившись, наблюдал за Уиллом. Наблюдал хищно, жадно и темно, застыв в лице и всем телом. — Ганнибал, — мягко и полусонно выбрался из-под одеяла Уилл, пытаясь подняться на локте. — Всё в порядке? Все живы? — Да, Уилл. Живые живы, мёртвые мертвы, — несколько отрешённо ответил Лектер. Уилл наконец-то смог подняться, опершись на оба локтя, чуть откинув голову. Одеяло, атласно шоркнув, соскользнуло с его плеч и груди, открыв фарфоровые ключицы и локти. Ганнибал дрогнул в лице и руках. Отбросил галстук и поднялся в рост. Уилл замолк, глядя на него снизу и понимая, что (ещё немного) его вот-вот растерзают. И пока Ганнибал раздевался окончательно, Уилл дошёл до того, чтобы изнутри его почти сожгло в предчувствии и от ожидаемо предполагаемого, почти бесчеловечного удовольствия. Обнажающееся желание Ганнибала заставило огонь изнутри плеснуть под кожу скул и шеи розового жара и понять, что иметь его будут непременно долго, изматывающе и проникновенно. Императив во взгляде Лектера был таким однозначным, что колени Уилла под тёмно-синим сатином разошлись в стороны, неконтролируемо дрожа, томясь и заранее отдаваясь. Лектер ухватил одеяло и отвёл в сторону, открывая и Уилла, и его пожар под белой тонкой кожей. Встал между разведённых лодыжек, зацепил под влажные колени и сдёрнул на себя. Тут же собственнически, всей ладонью, сжал Уилла по заднице, протаскивая пальцами между ягодиц, сжимая всю промежность, скрутил в оглаживании кожу по животу и груди, зажал шею, заставляя откинуться затылком по скользкой простыне. Уилл подчинился знающей ладони, поднимая подбородок выше, позволил протолкнуть себе в рот пальцы и основательно вымочил те в слюне. Ганнибал прижал его сверху, втискивая в простыни. Пальцы изо рта пропали, зато появился язык, вылизывающий глубоко, почти имеющий. Уилл, почувствовав в себе руку Ганнибала, сжался, ничего не умея с этим сделать, засопел в поцелуе, зацарапался по раскатывающей его спине. Пальцы внизу провернулись, подцепили изнутри и плотно прижались. Дёргающая, неостановимая дрожь ударила под прессом, разошлась в колени и вырвала Уилла из-под поцелуя, заставляя выгнуться, шипеть и скулить. Лектер, не убирая живодёрских пальцев, удерживал их как мог дольше, заставляя Уилла кончать сухо и мучительно, сам же, наоборот, мокро и нежно выцеловывал по запрокинувшейся шее зубастые, срывающиеся следы. Когда разбрасывающие и мучающие до сладких судорог пальцы пропали, Уилл горько пожалел и зыркнул с укором. Лектер иронично качнул головой в движении «ну надо же» и, не выпуская взгляда Уилла, удерживая тот, взял его одним плавным и глубоким движением, для верности стягивая к себе жимом за ключицы. Уилл зашипел, схватываясь изнутри и ладонями в держащие его локти. Коленями стиснул Лектера с боков, пытаясь вывернуться только лишь за тем, чтобы он ухнул глубже. Сам Лектер, сдерживаясь, крутанул головой, намереваясь изводить Уилла медленно и с оттягом. Намереваясь видеть его лицо, чтобы следить за вызверяющимися от похотливой, заводящейся боли нежными чертами. Намереваясь растянуть близость на глубоко, неторопливо и на, действительно, долго. Намереваясь. Но Уилл, своенравный до ебли и входящий во вкус невероятно быстро, хищно задрожал ртом, прогнулся в пояснице, схватывая его ногами, стройно и крепко, обвился руками вокруг шеи и выстонал горячечное «пожалуйста». Лектер стиснул его в руках так, что, казалось, непрочные юные кости смертного тела сейчас начнут переламываться и пропарывать мокрую кожу, прорываясь кончиками невиданных оленьих рогов. Но даже если точно так же казалось самому Уиллу, он на то наплевал, вцепившись в рот Лектера мокрыми, дрожащими губами, остро расчерчивая ему спину и упираясь пятками, словно подстёгивая. И даже если Уиллу казалось, что он сейчас окажется располосован надвое от подпирающей беспощадной похоти, разбит короткими и мощными попаданиями на куски, а голос его сорвётся от таких же коротких, хриплых вскриков, он не выпустил ни дюйма доставшегося ему бога. Он, когда мог и оказывался способен, снова и снова находил в поцелуе губы Лектера, а когда способен на это не был, запрокидывался в его сжимающих руках и тонко-тонко скулил. Гадес Ганнибала Лектера драл его со всей дарованной ему силой, чувствуя, как искренне и безоглядно заходится под его телом Уилл. Доступный, согласный и хотящий на сотни шепчущих и орущих тональностей, мокрый, горящий и подчиняющий своим желанием на раз-два.***
Гадесу Ганнибала Лектера пришлось провести некоторое время в доме на Пратт-Стрит, 1119. Он бывал там несколько дней подряд, убеждая Афродиту Беделии Дю Морье уступить и открыть ему некий секрет, весьма его волновавший. Доктор Дю Морье решительно замыкалась и очевидно усугубила своё положение, чрезвычайно навредив собственным красоте и полноценности. Уходя от неё в последний раз, Гадес оставил Афродиту в стабильном состоянии, хотя и с порядком спутанным от анестезии сознанием. Он заручился её согласием на скорый ужин, выражая надежду, что именно во время него Афродита скажет, как именно находить атеистический парадокс, идею использовать который она подкинула Гере. «Я буду не один», — предупредил Гадес. Чуть позже, спустившись в Эреб, он нашёл Персефону Уилла Грэма безмятежно спящей в своей постели. Оба, потусторонне прекрасные, с длинными росчерками ресниц и сросшими тёмными кольцами волос, что почти сливались с сатиновым блеском простыней и одеяла, спали и совершенно не знали, какое грызущее чувство потери охватило Гадеса Ганнибала Лектера. Потери, тянущейся тысячи лет. Тех самых, что могли быть наполнены всем, чем заполнялись теперь. Любовью. Потому что Персефона любила Эреб именно таким, каким и было мрачное царство, без беспочвенных и не свойственных этому миру ожиданий. И она любила Гадеса таким, каким он был. Именно это чувство потери усадило его в кресло, заставив, стискивая галстук в кулаке, застыть. И оно не прошло, пока в постели, завозившись, не проснулись и не посмотрели на него фарфорово-синими, абсолютно здешними глазами. Влюблёнными глазами. «Ганнибал, — мягко и полусонно выбрался из-под одеяла Уилл, пытаясь подняться на локте. — Всё в порядке? Все живы?» Этот вопрос и сонный мирный голос стёрли чувство потери, бесцеремонно заменив его на выжигающее ощущение счастья от момента, от теперь, в котором мрачное царство Гадеса обрело своё сердце.